Ей идет, а потом уже и сам не мог понять, к чему же относится его одобрение и что именно идет Лидии — родинка, белый передник, накрахмаленная наколка на голове или кружевной ободок охватывавшего шею воротничка, Да, можете забрать поднос.
Прошло три дня, а Фернандо Пессоа так и не появился больше. Рикардо Рейс не задавал себе вполне уместный в такой ситуации вопрос: Может быть, мне это приснилось, ибо твердо знал, что это ему не приснилось, что Фернандо Пессоа во плоти, а отнюдь не тень его — они ведь обнялись при встрече — был в этом самом номере прошлой ночью, под Новый год, был и обещал вернуться. Рикардо Рейс не сомневался в том, что так все и было, но досадовал на такое промедление, и собственное бытие теперь представлялось ему замершим в ожидании, оказавшимся в подвешенном состоянии и вообще проблематичным. Он вчитывался в строки газет, пытаясь отыскать приметы, ниточки, штрихи, из которых можно было сложить портрет португальца — не для того, чтобы вглядеться в лицо своей страны, а чтобы осмыслить свой новый облик и новую сущность, чтобы можно было поднести руки к лицу и узнать себя, переплести пальцы и стиснуть ладони, сказав: Это — я, я — здесь. На последней странице внимание его привлекло обширное — не меньше двух широких ладоней — рекламное объявление, на котором вверху справа помещен был античный профиль Фрейре Гравера, изображенного с моноклем и при галстуке, а внизу, чуть не до самого подвала, бил водопад других рисунков, представлявших весь ассортимент товаров, производимых на его предприятиях, в сопровождении пояснительных и весьма многословных подписей, хотя, помнится, кто-то сказал, что показать — то же, что и сказать, а, может быть, и еще лучше, но это правило не распространяется на самую главную подпись и надпись, содержание которой гарантирует как раз то, что не может быть показано, а именно — несравненное качество товара: фирма, основанная пятьдесят два года назад своим нынешним и, стало быть, бессменным владельцем, не посадившим ни единого пятнышка на безупречную репутацию, выучившимся и выучившим детей в первых европейских городах, получила — единственная в Португалии! — три золотые медали, оборудована по последнему слову техники, на ее предприятиях работают шестнадцать приводимых и действие электричеством машин, одна из которых обошлась в шестьсот тысяч, и, Боже милостивый, чего-чего только не умеют делать эти машины, ну, разве что читать, и какое зрелище очам являет этот мир, и если уж мы опоздали родиться и нам не довелось увидеть под стенами Трои щит Ахилла, где изображены были во всех подробностях земля и небо, то давайте хоть в Лиссабоне диву дадимся при виде иного, португальского щита, предлагающего бесчисленные чудеса — номера для домов, для номеров отелей, номерочки для шкафов, номерки гардеробные, точилки для бритв, ремни для правки их же, ножницы, ручки с золотыми перьями, прессы типографские, чеканочные, копировальные, печати резиновые и металлические, буквы и изображения государственного флага эмалевые, штемпеля для ткани и под сургуч, жетоны для банков и марки для кафе, тавро для скота, клейма для деревянной тары, ножи складные, знаки номерные государственные автомобильные и велосипедные, кольца, медали за победы во всех решительно видах спорта, буквы, из которых можно сложить название любого магазина, какого угодно кафе или казино, а сложив, поместить их на фуражку разносчику или швейцару, вот, например «Молочная Нивея», не путать с «Молочной Алентежана», чьи служащие таких фуражек не носят, шкафы несгораемые, плоскогубцы для закрутки пломб свинцовых и латунных, фонари электрические, ножи перочинные с четырьмя лезвиями — нет, не те, что были упомянуты раньше, другие! — эмблемы, штампы, формы для изготовления вафель, мыла и резиновых подошв, монограммы и вензеля в золоте, серебре и иных металлах, зажигалки, валики и краска для дактилоскопических отпечатков, вывески с гербами для посольств португальских и иностранных, таблички дверные — доктор Имярек, нотариус Такой-то, адвокат, акушерка — и для учреждений: «Посторонним вход воспрещен», «Церковный совет», «Запись актов гражданского состояния», а также металлические колечки, надеваемые на лапку голубям, замки висячие и врезные и прочая, и прочая, и прочая — трижды повторяем это слово, показывая, что ассортимент далеко не исчерпывается всем вышеперечисленным, и добавим лишь, что изготовляют также на этих предприятиях высокохудожественные металлические оградки для могил — конец и точка. И сущей ерундой выглядят рядом со всем этим груды божественного кузнеца Гефеста: всю вселенную выгравировал он на щите Ахилла, но не вспомнил при этом, что надо оставить там крошечный кусочек пространства и на нем изобразить пятку прославленного героя, пятку с торчащей из нее стрелой Париса, забыли о смерти и боги, но это и неудивительно — они же бессмертны, хотя, впрочем, можно счесть эту забывчивость проявлением милосердия, пеленой, заволакивающей глаза тех, чей век отмерен, тех, кому для счастья достаточно не ведать, когда, где и как это случится, но обстоятельней или суровей олимпийцев оказался бог гравировальных работ Фрейре, точно указывающий конец и место, где придет нам конец. Это не реклама, а лабиринт, роман, паутина. Погрузившись в чтение, забыл Рикардо Рейс, что остывает кофе и тает масло на тостах: обращаем внимание наших уважаемых заказчиков, что наша фирма нигде не имеет никаких представительств, филиалов и агентств, остерегайтесь самозванцев, именующих себя нашими представителями и агентами, вводя в заблуждение тех, кто желал бы прибегнуть к нашим услугам, а также клейма для винных бочек и для туш на скотобойне, но тут Лидия, вошедшая, чтобы забрать поднос, огорчилась: Не понравилось, сеньор доктор, невкусно? — нет, отчего же, просто он зачитался. Хотите, я закажу новые хлебцы и подогрею кофе? Нет, не нужно, и так хорошо, да и есть мне не хочется, и с этими словами поднялся и, чтобы утешить расстроенную горничную, взял ее за руку ниже локтя, ощутив под сатиновым рукавом тепло ее кожи. Лидия потупилась, сделала шаг в сторону, но рука последовала за ней, и так продолжалось несколько мгновений, до тех пор, пока Рикардо Рейс не убрал руку, а Лидия подхватила поднос, и посуда на нем зазвенела так, словно началось землетрясение с эпицентром в номере двести один, а еще точнее — в сердце горничной, и вот она уходит, но так скоро не успокоится,, войдет в кладовую, поставит чашки-тарелки, прижмет ладонь к тому месту, которого коснулась рука постояльца — скажите пожалуйста, до чего же нежная нынче пошла прислуга, подумал бы, вероятно, человек, склонный руководствоваться расхожими представлениями и сословно разграниченными чувствами — и весьма вероятно, что именно таков Рикардо Рейс, который сейчас язвительно корит себя за то, что уступил дурацкой слабости: Просто не верится, что я мог допустить подобное и с кем — с горничной, но дело-то все в том, что случись ему сейчас нести поднос с посудой, он бы узнал, что и у постояльца руки ходят ходуном не хуже, чем у горничной. Да-с, таковы свойства лабиринтов — в них есть улицы, переулки и тупики; как уверяют люди знающие, для того, чтобы выбраться, надо идти, поворачивая всегда в одну и ту же сторону, однако нам надлежит знать, что способ этот противен природе человеческой.
Выходит Рикардо Рейс на улицу — сперва на неизменно Розмариновую, с нее попадет на какую-нибудь другую, мало ли их, сверху, снизу, слева, справа — Арсенальная, Луговая, Мельничная, Двадцать Четвертого Июля — разматываются первые витки романа, протягиваются паутинные нити — Боависта, Распятия, и так много их, что ноги устанут, не может человек шагать, куда глаза глядят: не одним лишь слепцам требуются белая трость, которой ощупаешь дорогу на пядь вперед, или собака-поводырь, которая почует опасность, даже зрячим нужно, чтобы впереди брезжил свет или надежда — что-то такое, во что можно верить, чем вдохновиться, а за неимением лучшего, на крайний случай сойдут и собственные наши сомнения. А Рикардо Рейс у нас — зритель и созерцатель того представления, что дает нам мир, мудрец, если в этой созерцательности и заключена мудрость, по воспитанию и душевному складу человек посторонний и безразличный, но дрожь пробирает его, когда над головой проплывает обыкновенное облако, и как легко оказывается понять древних — и греков, и римлян — которые верили, что ходят рядом с богами, что те присутствуют везде, сопутствуют всюду и всегда — в тени дерева, у ручья, в широкошумной дубраве, на берегу моря или в волнах его, в объятиях возлюбленной, будь то смертная женщина или богиня, если уж так угораздило. Ах, как не хватает Рикардо Рейсу собаки-поводыря, трости или посоха, света впереди! ведь этот мир и этот Лиссабон — суть темная туча, скрывающая солнце, север, восток, запад и оставляющая открытым один путь — вниз, и если человек пал духом, то будет падать все ниже, наподобие того безголового и безногого манекена. Неправда, что возвратился он из Рио-де-Жанейро по природному малодушию или, выражаясь яснее и проще, сбежал, потому что струсил. Неправда, что вернулся он потому, что умер Фернандо Пес-соа, поскольку никем и ничем нельзя заполнить пустоту, оставшуюся в пространстве или во времени после того, как оттуда было извлечено что-то или кто-то — Фернандо ли, Алберто — ибо каждый из нас есть нечто единственное в своем роде и незаменимое, нестерпимо банально звучит это высказывание, и, произнося его, мы даже и не представляем, до какой степени банально: Если даже Фернандо Пессоа сейчас предстанет передо мной вот сейчас, когда я иду вниз по Проспекту Свободы, это будет уже не Фернандо Пессоа и не потому, что его на свете нет — нет, самое весомое и решающее обстоятельство заключается в том, что ему нечего добавить к тому, чем он был и что сделал, к тому, как жил и что написал, неужели тогда ночью он сказал правду и в самом деле разучился, бедняга, даже читать? И неужели придется Рикардо Рейсу прочитать ему эту вот заметку, напечатанную в журнале под овальным портретом: Несколько дней назад смерть унесла Фернандо Пессоа, выдающегося поэта, на протяжении всей своей недолгой жизни остававшегося почти неизвестным широкой публике и, можно даже сказать, скаредно таившего сокровища своего творчества, как если бы он боялся, что их у него похитят, но его блистательный талант со временем будет, несомненно, оценен по достоинству, как уже не раз бывало с другими гениями нашей словесности, которые также получили запоздалое признание лишь после смерти, и, тут вот, стало быть, такая легкая недоговоренность, имен не называем, но все-таки самое скверное у всей этой журналистской шатии — это сознание вседозволенности и своего полного права писать решительно обо всем, это ведь какой надо обладать наглостью, чтобы приписывать немногим избранным мысли, которые могли зародиться лишь в голове у так называемого большинства, ну, как вам это нравится: Фернандо Пессоа утаивал свои произведения, опасаясь, что их украдут, какая убогая, какая бездарная чушь! — и Рикардо Рейс яростно стучит по плитам тротуара стальным наконечником зонта, который способен послужить посохом, но только пока дождя нет, человек превосходнейшим образом может пропасть, даже когда идет по прямой. Он выходит на площадь Россио, оказавшись словно на перекрестке, на скрещении четырех или восьми дорог, которые, будучи пройдены или продолжены, сойдутся, как нам уже известно, в одной точке или в одном месте, именуемом бесконечностью, а потому не имеет ни малейшего смысла выбирать какую-нибудь одну: придет срок — и предоставим эту заботу случаю, который, как опять же нам известно, ничего не избирает, а всего лишь подталкивает, тогда как сам в свою очередь подталкивается силами, нам заведомо неведомыми, а и узнали бы мы их, что бы мы узнали? Лучше уж верить в эти таблички и дощечки, изготовленные, вероятно, на предприятиях Фрейре Гравера, таблички и дощечки с именами врачей, адвокатов, нотариусов, всех этих нужных людей, которые и сами выучились, и нас научат определять, куда и откуда дует ветер бедствий, и дай Бог, чтобы не совпадали эти ветры по смыслу и направлению, хотя это-то как раз не очень важно — нашему городу достаточно просто знать, что роза ветров существует, никто не обязан пускаться в путь, ибо это — не то место, откуда начинаются дороги, и не та волшебная точка, где дороги сходятся, напротив, здесь они меняют смысл и направление, север именует себя югом, юг — севером, замерло солнце между востоком и западом, а город подобен горящему на щеке рубцу, он — как слеза, которая не высыхает и которую нечем утереть. Рикардо Рейс думает: Надо открыть кабинет, надеть белый халат, начать прием пациентов, хотя бы для того, чтобы дать им умереть, по крайней мере, они, пока живы, составят мне компанию, это будет последнее доброе дело для каждого из них — стать больным-целителем для больного целителя, не возьмемся утверждать, что такие мысли приходят в голову всем докторам, но к доктору Рейсу — пришли, и у него есть на то особые, пока еще смутно различимые причины:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Прошло три дня, а Фернандо Пессоа так и не появился больше. Рикардо Рейс не задавал себе вполне уместный в такой ситуации вопрос: Может быть, мне это приснилось, ибо твердо знал, что это ему не приснилось, что Фернандо Пессоа во плоти, а отнюдь не тень его — они ведь обнялись при встрече — был в этом самом номере прошлой ночью, под Новый год, был и обещал вернуться. Рикардо Рейс не сомневался в том, что так все и было, но досадовал на такое промедление, и собственное бытие теперь представлялось ему замершим в ожидании, оказавшимся в подвешенном состоянии и вообще проблематичным. Он вчитывался в строки газет, пытаясь отыскать приметы, ниточки, штрихи, из которых можно было сложить портрет португальца — не для того, чтобы вглядеться в лицо своей страны, а чтобы осмыслить свой новый облик и новую сущность, чтобы можно было поднести руки к лицу и узнать себя, переплести пальцы и стиснуть ладони, сказав: Это — я, я — здесь. На последней странице внимание его привлекло обширное — не меньше двух широких ладоней — рекламное объявление, на котором вверху справа помещен был античный профиль Фрейре Гравера, изображенного с моноклем и при галстуке, а внизу, чуть не до самого подвала, бил водопад других рисунков, представлявших весь ассортимент товаров, производимых на его предприятиях, в сопровождении пояснительных и весьма многословных подписей, хотя, помнится, кто-то сказал, что показать — то же, что и сказать, а, может быть, и еще лучше, но это правило не распространяется на самую главную подпись и надпись, содержание которой гарантирует как раз то, что не может быть показано, а именно — несравненное качество товара: фирма, основанная пятьдесят два года назад своим нынешним и, стало быть, бессменным владельцем, не посадившим ни единого пятнышка на безупречную репутацию, выучившимся и выучившим детей в первых европейских городах, получила — единственная в Португалии! — три золотые медали, оборудована по последнему слову техники, на ее предприятиях работают шестнадцать приводимых и действие электричеством машин, одна из которых обошлась в шестьсот тысяч, и, Боже милостивый, чего-чего только не умеют делать эти машины, ну, разве что читать, и какое зрелище очам являет этот мир, и если уж мы опоздали родиться и нам не довелось увидеть под стенами Трои щит Ахилла, где изображены были во всех подробностях земля и небо, то давайте хоть в Лиссабоне диву дадимся при виде иного, португальского щита, предлагающего бесчисленные чудеса — номера для домов, для номеров отелей, номерочки для шкафов, номерки гардеробные, точилки для бритв, ремни для правки их же, ножницы, ручки с золотыми перьями, прессы типографские, чеканочные, копировальные, печати резиновые и металлические, буквы и изображения государственного флага эмалевые, штемпеля для ткани и под сургуч, жетоны для банков и марки для кафе, тавро для скота, клейма для деревянной тары, ножи складные, знаки номерные государственные автомобильные и велосипедные, кольца, медали за победы во всех решительно видах спорта, буквы, из которых можно сложить название любого магазина, какого угодно кафе или казино, а сложив, поместить их на фуражку разносчику или швейцару, вот, например «Молочная Нивея», не путать с «Молочной Алентежана», чьи служащие таких фуражек не носят, шкафы несгораемые, плоскогубцы для закрутки пломб свинцовых и латунных, фонари электрические, ножи перочинные с четырьмя лезвиями — нет, не те, что были упомянуты раньше, другие! — эмблемы, штампы, формы для изготовления вафель, мыла и резиновых подошв, монограммы и вензеля в золоте, серебре и иных металлах, зажигалки, валики и краска для дактилоскопических отпечатков, вывески с гербами для посольств португальских и иностранных, таблички дверные — доктор Имярек, нотариус Такой-то, адвокат, акушерка — и для учреждений: «Посторонним вход воспрещен», «Церковный совет», «Запись актов гражданского состояния», а также металлические колечки, надеваемые на лапку голубям, замки висячие и врезные и прочая, и прочая, и прочая — трижды повторяем это слово, показывая, что ассортимент далеко не исчерпывается всем вышеперечисленным, и добавим лишь, что изготовляют также на этих предприятиях высокохудожественные металлические оградки для могил — конец и точка. И сущей ерундой выглядят рядом со всем этим груды божественного кузнеца Гефеста: всю вселенную выгравировал он на щите Ахилла, но не вспомнил при этом, что надо оставить там крошечный кусочек пространства и на нем изобразить пятку прославленного героя, пятку с торчащей из нее стрелой Париса, забыли о смерти и боги, но это и неудивительно — они же бессмертны, хотя, впрочем, можно счесть эту забывчивость проявлением милосердия, пеленой, заволакивающей глаза тех, чей век отмерен, тех, кому для счастья достаточно не ведать, когда, где и как это случится, но обстоятельней или суровей олимпийцев оказался бог гравировальных работ Фрейре, точно указывающий конец и место, где придет нам конец. Это не реклама, а лабиринт, роман, паутина. Погрузившись в чтение, забыл Рикардо Рейс, что остывает кофе и тает масло на тостах: обращаем внимание наших уважаемых заказчиков, что наша фирма нигде не имеет никаких представительств, филиалов и агентств, остерегайтесь самозванцев, именующих себя нашими представителями и агентами, вводя в заблуждение тех, кто желал бы прибегнуть к нашим услугам, а также клейма для винных бочек и для туш на скотобойне, но тут Лидия, вошедшая, чтобы забрать поднос, огорчилась: Не понравилось, сеньор доктор, невкусно? — нет, отчего же, просто он зачитался. Хотите, я закажу новые хлебцы и подогрею кофе? Нет, не нужно, и так хорошо, да и есть мне не хочется, и с этими словами поднялся и, чтобы утешить расстроенную горничную, взял ее за руку ниже локтя, ощутив под сатиновым рукавом тепло ее кожи. Лидия потупилась, сделала шаг в сторону, но рука последовала за ней, и так продолжалось несколько мгновений, до тех пор, пока Рикардо Рейс не убрал руку, а Лидия подхватила поднос, и посуда на нем зазвенела так, словно началось землетрясение с эпицентром в номере двести один, а еще точнее — в сердце горничной, и вот она уходит, но так скоро не успокоится,, войдет в кладовую, поставит чашки-тарелки, прижмет ладонь к тому месту, которого коснулась рука постояльца — скажите пожалуйста, до чего же нежная нынче пошла прислуга, подумал бы, вероятно, человек, склонный руководствоваться расхожими представлениями и сословно разграниченными чувствами — и весьма вероятно, что именно таков Рикардо Рейс, который сейчас язвительно корит себя за то, что уступил дурацкой слабости: Просто не верится, что я мог допустить подобное и с кем — с горничной, но дело-то все в том, что случись ему сейчас нести поднос с посудой, он бы узнал, что и у постояльца руки ходят ходуном не хуже, чем у горничной. Да-с, таковы свойства лабиринтов — в них есть улицы, переулки и тупики; как уверяют люди знающие, для того, чтобы выбраться, надо идти, поворачивая всегда в одну и ту же сторону, однако нам надлежит знать, что способ этот противен природе человеческой.
Выходит Рикардо Рейс на улицу — сперва на неизменно Розмариновую, с нее попадет на какую-нибудь другую, мало ли их, сверху, снизу, слева, справа — Арсенальная, Луговая, Мельничная, Двадцать Четвертого Июля — разматываются первые витки романа, протягиваются паутинные нити — Боависта, Распятия, и так много их, что ноги устанут, не может человек шагать, куда глаза глядят: не одним лишь слепцам требуются белая трость, которой ощупаешь дорогу на пядь вперед, или собака-поводырь, которая почует опасность, даже зрячим нужно, чтобы впереди брезжил свет или надежда — что-то такое, во что можно верить, чем вдохновиться, а за неимением лучшего, на крайний случай сойдут и собственные наши сомнения. А Рикардо Рейс у нас — зритель и созерцатель того представления, что дает нам мир, мудрец, если в этой созерцательности и заключена мудрость, по воспитанию и душевному складу человек посторонний и безразличный, но дрожь пробирает его, когда над головой проплывает обыкновенное облако, и как легко оказывается понять древних — и греков, и римлян — которые верили, что ходят рядом с богами, что те присутствуют везде, сопутствуют всюду и всегда — в тени дерева, у ручья, в широкошумной дубраве, на берегу моря или в волнах его, в объятиях возлюбленной, будь то смертная женщина или богиня, если уж так угораздило. Ах, как не хватает Рикардо Рейсу собаки-поводыря, трости или посоха, света впереди! ведь этот мир и этот Лиссабон — суть темная туча, скрывающая солнце, север, восток, запад и оставляющая открытым один путь — вниз, и если человек пал духом, то будет падать все ниже, наподобие того безголового и безногого манекена. Неправда, что возвратился он из Рио-де-Жанейро по природному малодушию или, выражаясь яснее и проще, сбежал, потому что струсил. Неправда, что вернулся он потому, что умер Фернандо Пес-соа, поскольку никем и ничем нельзя заполнить пустоту, оставшуюся в пространстве или во времени после того, как оттуда было извлечено что-то или кто-то — Фернандо ли, Алберто — ибо каждый из нас есть нечто единственное в своем роде и незаменимое, нестерпимо банально звучит это высказывание, и, произнося его, мы даже и не представляем, до какой степени банально: Если даже Фернандо Пессоа сейчас предстанет передо мной вот сейчас, когда я иду вниз по Проспекту Свободы, это будет уже не Фернандо Пессоа и не потому, что его на свете нет — нет, самое весомое и решающее обстоятельство заключается в том, что ему нечего добавить к тому, чем он был и что сделал, к тому, как жил и что написал, неужели тогда ночью он сказал правду и в самом деле разучился, бедняга, даже читать? И неужели придется Рикардо Рейсу прочитать ему эту вот заметку, напечатанную в журнале под овальным портретом: Несколько дней назад смерть унесла Фернандо Пессоа, выдающегося поэта, на протяжении всей своей недолгой жизни остававшегося почти неизвестным широкой публике и, можно даже сказать, скаредно таившего сокровища своего творчества, как если бы он боялся, что их у него похитят, но его блистательный талант со временем будет, несомненно, оценен по достоинству, как уже не раз бывало с другими гениями нашей словесности, которые также получили запоздалое признание лишь после смерти, и, тут вот, стало быть, такая легкая недоговоренность, имен не называем, но все-таки самое скверное у всей этой журналистской шатии — это сознание вседозволенности и своего полного права писать решительно обо всем, это ведь какой надо обладать наглостью, чтобы приписывать немногим избранным мысли, которые могли зародиться лишь в голове у так называемого большинства, ну, как вам это нравится: Фернандо Пессоа утаивал свои произведения, опасаясь, что их украдут, какая убогая, какая бездарная чушь! — и Рикардо Рейс яростно стучит по плитам тротуара стальным наконечником зонта, который способен послужить посохом, но только пока дождя нет, человек превосходнейшим образом может пропасть, даже когда идет по прямой. Он выходит на площадь Россио, оказавшись словно на перекрестке, на скрещении четырех или восьми дорог, которые, будучи пройдены или продолжены, сойдутся, как нам уже известно, в одной точке или в одном месте, именуемом бесконечностью, а потому не имеет ни малейшего смысла выбирать какую-нибудь одну: придет срок — и предоставим эту заботу случаю, который, как опять же нам известно, ничего не избирает, а всего лишь подталкивает, тогда как сам в свою очередь подталкивается силами, нам заведомо неведомыми, а и узнали бы мы их, что бы мы узнали? Лучше уж верить в эти таблички и дощечки, изготовленные, вероятно, на предприятиях Фрейре Гравера, таблички и дощечки с именами врачей, адвокатов, нотариусов, всех этих нужных людей, которые и сами выучились, и нас научат определять, куда и откуда дует ветер бедствий, и дай Бог, чтобы не совпадали эти ветры по смыслу и направлению, хотя это-то как раз не очень важно — нашему городу достаточно просто знать, что роза ветров существует, никто не обязан пускаться в путь, ибо это — не то место, откуда начинаются дороги, и не та волшебная точка, где дороги сходятся, напротив, здесь они меняют смысл и направление, север именует себя югом, юг — севером, замерло солнце между востоком и западом, а город подобен горящему на щеке рубцу, он — как слеза, которая не высыхает и которую нечем утереть. Рикардо Рейс думает: Надо открыть кабинет, надеть белый халат, начать прием пациентов, хотя бы для того, чтобы дать им умереть, по крайней мере, они, пока живы, составят мне компанию, это будет последнее доброе дело для каждого из них — стать больным-целителем для больного целителя, не возьмемся утверждать, что такие мысли приходят в голову всем докторам, но к доктору Рейсу — пришли, и у него есть на то особые, пока еще смутно различимые причины:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69