— ведь, согласимся, это будет упоминанием о веревке в доме повешенного, простите, что вторично используем эту поговорку.
Марсенда до сих пор не ответила. Рикардо Рейс написал ей уже второе письмо, повествуя об изменениях в своей жизни, о возобновлении медицинской практики, о полученном взаймы возвращении в гильдию лиссабонских медиков: Я консультирую в поликлинике на площади Луиса де Камоэнса, в двух шагах от моего дома и от вашего отеля, Лиссабон ведь — городок хоть и разноцветный, да крохотный. У Рикардо Рейса возникло ощущение, будто пишет он человеку, которого не видел ни разу в жизни, который живет — если вообще живет — неведомо где, а поразмыслив над тем, как может называться, где может находиться это «где», он пришел к выводу, что это — Коимбра, виденная им в оны дни собственными глазами, и об этом сообщает ему разум, способный рассеянно предоставить и любые другие сведения, ну, хоть насчет того — возьмем пример абсурдный — что солнце встает на западе, но сколько бы мы ни пялили туда глаза, солнца там не увидим, ибо рождается оно на востоке, на западе же — умирает, и в точности так же обстоит дело с Коимброй и с теми, кто живет там. А если он и вправду поцеловал некую особу, которую, как ему сегодня кажется, сроду в глаза не видал, то воспоминание об этом поцелуе будет постепенно гаснуть в дремучей чащобе дней, и ни в какой библиотеке не вычитаешь о средстве, способном вернуть ему первозданную яркость, руководства хороши только для определения сердечно-легочной недостаточности, да и то — принято ведь считать, что лечить надо не болезнь, а больного, и, если перефразируем мы это речение, подогнав его к нашему контексту, получится, что нет поцелуев, а есть люди. Вот хоть Лидию взять, что, впрочем, и происходит почти что в каждый ее выходной: по внешним признакам и внутренним свойствам она — человек, но уже достаточно было вам доложено о стойких убеждениях — вернее, предубеждениях — Рикардо Рейса, чтобы вы и сами могли сообразить: Лидия — человек, да не тот.
Погода улучшается в отличие от мира, который портится. Если судить по календарю, на дворе — весна, ветви деревьев — в молодой зелени, расцвело кое-что, но зима время от времени предпринимает вылазку, и тогда хлещут проливные дожди, сбивающие наземь листочки и цветочки, а потом вновь проглядывает солнце, и с его помощью постараемся мы позабыть недавние протори и убытки — погибший урожай, раздутую и разлагающуюся бычью тушу, плывущую по течению, рухнувший под напором паводка дом, внезапное наводнение, которое тащит по черным трубам канализации двоих утопленников вместе с экскрементами и крысами, а ведь смерть должна быть простым уходом, подобным тому, как покидает сцену актер на амплуа «кушать подано»: он не успел произнести финальную реплику, да и не ему она принадлежит, просто ушел за кулисы, надобность в нем отпала. Ио мир — велик, и потому живет более значительными событиями, и мало внимания уделяет вполголоса произнесенным жалобам на нехватку в Лиссабоне мяса, да и не такая это новость, чтобы делать остоянием мировой общественности, делать, так сказать, предметом экспорта, другие нации не традают лузитанской скромностью: поглядите-ка на выборы в Германии, где в городе Брумсвике моторизованные национал-социалисты провезли по улицам тушу быка — другого! — с прикрепленным к ней плакатиком: Он — бык, потому и не голосует, мы доставим его на выборы, а потом съедим всего без остатка, пустим на бифштексы, а из хвоста суп сварим. Конечно, в Германии — народ другой. Там люди бьют в ладоши, маршируют на парадах, вскидывают руку в древнеримском салюте, мечтают одеть всех штатских в форму, но мы-то ведь на мировой шахматной доске — даже не легкие фигуры, а пешки, мы — статисты, хор, массовка и никогда толком не знаем, как ступить, куда руки девать, и если выйдем на проспект и возденем руку в приветствии марширующему юношеству, дитя на руках у матери решит в невинности своей, что может поиграть с нашим патриотическим жаром и ухватит нас за средний палец — это ему сподручней всего — нет, такой народ не может быть ни непреклонно-убежденным, ни беззаветно-преданным, живот на алтарь отечества не положит, нам бы поучиться у тех же немцев, поглядеть, как они, собравшись на Вильгельмплац, объятые страстью, кричат: Мы хотим видеть фюрера! — пока не охрипнут и не взмокнут, а седые старушки льют слезы умиления, а зрелые женщины трепещут набухшими матками и напрягшимися грудями, а у мужчин — стальные мускулы и воля еще стальней, и все они выкликают «фюрер! фюрер!», и когда фюрер появится наконец в окне, восторг, прорвав последние дамбы, хлынет потоком, и вся толпа изойдет в едином крике: Хайль! — вот это другое дело, ах ты, доля моя португальская, судьбина горемычная, почему не родился я немцем? Впрочем, мы можем, и не претендуя на столь многое, уподобиться хоть итальянцам, до которых нам тоже — как до неба: они-то уже выигрывают войну, совсем недавно разбомбили город Харрар, послали туда самолеты и обратили его в пепел и руины, и если уж вон куда метнуло народ тарантеллы и серенады, то, может, и нам не станут помехой фадо и вира , беда в том, что возможностей нам не предоставляется, у нас уже есть империя, и недурная, там всей Европе места хватит и еще останется, и не можем покорять чуждые — соседские то есть — пределы, даже Оливенсу вернуть не в силах, впрочем, что это мы, и не много ли мы на себя берем, устремим лучше свои взоры к происходящему на ближних наших рубежах и приютим в наших ларах, пенатах и отелях состоятельных испанцев, сбежавших от смут и потрясений, ибо таково наше исконное португальское гостеприимство, а если когда-нибудь начнут прибегать к нам и к нашей помощи другие, то сдадим их властям, чтобы правосудие было исполнено, пусть понимают, что закон должен быть соблюден: Но сильна в нас, португальцах, тяга к мученичеству, жажда самоотречения, дух самопожертвования, сказал некогда один из тех, кто повелевает нами: Ни одна мать, дарующая жизнь своему сыну, не сыщет ему удела выше и благородней, чем смерть за отчизну, в бою по защите священных рубежей нашей родины, сказал этот сукин сын, когда посещал родовспомогательное заведение и щупал животы роженицам, спрашивая, когда придет срок опростаться, ибо уже не хватает солдат в окопах, а любопытно бы спросить его, в каких это окопах, но ему видней — может быть, он провидит будущее. Итак, мир, сколько можно судить по этим примерам, не сулит особенного счастья: Алькала Самора смещен с поста президента республики, и тотчас пошел гулять слух, будто наблюдается передвижение испанских воинских частей, и если справедлив)тот слух, печальные дни ожидают очень и очень многих. Впрочем, люди эмигрируют не поэтому. Нам все равно — что родина, что весь прочий мир, главное — найти место, где можно прокормиться и прикопить деньжат, будь то Бразилия, куда только в марте уехало шестьсот шесть человек, или Североамериканские Соединенные Штаты, куда тронулись пятьдесят девять, или Аргентина, куда отправились шестьдесят пять, или в другие страны, куда в общей сложности переселились двое, а Франция, к примеру, вообще никого не пустила, это страна не для португальцев, неотесанных и грязных, там другая культура.
Близится Пасха, и правительство распорядилось развернуть по всей стране благотворительную кампанию, присоединив таким манером католическую память о страданиях и триумфах Господа нашего к временному удовлетворению протестующих желудков. Бедняки-бедолаги выстраиваются в очередь — и не сказать, чтобы всегда вели они себя кротко и терпеливо — к дверям муниципалитетов и богоугодных заведений, и уже распространился слух о том, что будто бы в конце мая на территории Жокей-клуба будет устроен блестящий праздник в пользу пострадавших от наводнения в Рибатежо, этих несчастных, на протяжении стольких месяцев разгуливающих в мокрых портках, и уже образован попечительский совет, куда вошло все лучшее из нашего бомонда и хай-лайфа, дамы и господа, принадлежащие к самым-самым сливкам нашего общества, и несказанно повезет жителям Рибатежо, если, конечно, сумеют они дотянуть до мая. Верховная же власть, именно в силу своего возвышенного местоположения, страдает от глазных болезней, вызванных переутомлением недреманного ее ока — вероятно, чересчур усердно следит она, бдит и караулит. Да, оттого что на высотах пребывает она, и отчетливо различает лишь то, что находится поодаль, и не замечает, что спасение — вот оно, только руку протянуть или прочесть в газете рекламное объявление, а если оно укрылось от ее внимания, то это не оправдание, ибо снабжена реклама даже картинкой, на которой в рубашке, открывающей великолепный бюст, наверняка обязанный своим совершенством усилиям мадам Элен Дюруа, представлена лежащая дама, прекрасная, хотя и несколько болезненная, этакая бледненькая немочь, но поразивший ее недуг не приведет к роковому исходу, ибо в изголовье сидит доктор — лысый, в усах и эспаньолке — и, вселяя надежду, говорит со снисходительной укоризной: Вот и видно, что вы не знали об ЭТОМ, а принимали бы ЭТО, ничего подобного бы не было — и протягивает пациентке спасительный флакон, чудо-средство «Бовриль». А читало бы с должным вниманием правительство те газеты, на которые устремляет оно по утрам, вечерам и на заре свои бдительные взоры — поняло бы, отметя в сторону другие советы и рекомендации, как просто решить в Португалии проблему голода — острого или перешедшего в хроническую стадию: надо всего лишь выдать каждому португальцу по склянке «Бовриля», в «Бовриле» — спасение, а многодетным семьям — по пятилитровой бутыли, замена супа и второго, универсальная еда, всеисцеляющее лекарство, принимали бы мы его, дона Клотильда, вовремя да по часам, не были бы такими тощими.
Рикардо Рейс принимает все эти полезные советы к сведению, мотает на ус, не в пример правительству, которое упрямо пялит глаза лишь на то, что можно вычитать между строк, теряя непреложность в погоне за мнимостью. Если погода хорошая — он выходит из дому, остающегося мрачноватым, несмотря на все заботы и старания Лидии, читает при ярком свете дня газеты, присев на солнышке, под охранительной сенью Адамастора: теперь окончательно ясно, что Луис де Камоэнс сильно преувеличил, живописуя его нахмуренное чело, неопрятную бороду, запавшие глаза — ничего зловещего или пугающего нет в его облике, это гигантское чудовище терзается лишь любовными муками, плевать оно хотело, минуют португальцы вверенный его попечению мыс или нет. Поглядывая на сверкающую гладь реки, Рикардо Рейс вспоминает старинный народный стишок: Выйду, гляну из окошка — в речке прыгает кефаль, и, может быть, волны посверкивают и блистают от рыбы, прыгающей, кувыркающейся, опьяненной светом, нет, верно сказано, что прекрасно любое тело, медленно или проворно выходящее из воды, стекающей по нему струями — вот как Лидия тогда, доступная осязанию, или как эти рыбы сейчас, невидимые глазу. Чуть поодаль разговаривают двое стариков, дожидаясь, когда Рикардо Рейс дочитает газету и перед уходом оставит ее по обыкновению на скамейке: они каждый день выходят из дому в надежде, что этот господин появится в сквере, жизнь есть несякнущий кладезь неожиданностей, дожили мы до таких лет, когда только и можем смотреть на корабли на реке, и вот внезапно облагодетельствованы свежей газеткой, а иногда — если погода хорошая — подарки эти получаем несколько дней подряд. Когда-нибудь Рикардо Рейс заметит томление стариков, увидит, как один из них ковыляет, прихрамывая, на дрожащих ногах по направлению к скамейке, с которой он только что встал, и совершит милосердный поступок, протянув ему из собственных рук и с присовокуплением должных слов газету, которую тот, разумеется, примет, хоть и не без досады, поскольку одалживаться не любит. А пока, удобно откинувшись на спинку, заложив ногу за ногу, чувствуя легкий солнечный жар на полузакрытых веках, Рикардо Рейс получает новости со всего бескрайнего мира, обогащается знанием и постижением того, что Муссолини объявил о скором и полном уничтожении эфиопской армии, а Россия направила португальским беженцам, укрывшимся в Испании, крупную партию оружия и боеприпасов, предназначенную для установления в Пиренеях Союза Советских Иберийских Независимых Республик, а Лумбралес счел, что Португалия благодаря многим поколениям ее героев и святых стала истинным творением Божьим, а вестовое судно первого класса «Афонсо де Албукерке» вышло из лиссабонской гавани, взяв курс на Лейшоэнс, чтобы принять участие в рабочем празднике, имеющем быть в этом городке, узнал также и о том, что следует перевести часы на час назад, а в Мадриде началась всеобщая забастовка, а сегодня выйдет очередной номер газеты «Преступление», что в озере Лох-Несс снова было замечено пресловутое чудовище, что скончался Отторино Респиги , автор «Фонтанов Рима», как славно, что мир способен удовлетворить любой вкус — эта мысль принадлежит Рикардо Рейсу, который не может столь же одобрительно отозваться о том, что читает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Марсенда до сих пор не ответила. Рикардо Рейс написал ей уже второе письмо, повествуя об изменениях в своей жизни, о возобновлении медицинской практики, о полученном взаймы возвращении в гильдию лиссабонских медиков: Я консультирую в поликлинике на площади Луиса де Камоэнса, в двух шагах от моего дома и от вашего отеля, Лиссабон ведь — городок хоть и разноцветный, да крохотный. У Рикардо Рейса возникло ощущение, будто пишет он человеку, которого не видел ни разу в жизни, который живет — если вообще живет — неведомо где, а поразмыслив над тем, как может называться, где может находиться это «где», он пришел к выводу, что это — Коимбра, виденная им в оны дни собственными глазами, и об этом сообщает ему разум, способный рассеянно предоставить и любые другие сведения, ну, хоть насчет того — возьмем пример абсурдный — что солнце встает на западе, но сколько бы мы ни пялили туда глаза, солнца там не увидим, ибо рождается оно на востоке, на западе же — умирает, и в точности так же обстоит дело с Коимброй и с теми, кто живет там. А если он и вправду поцеловал некую особу, которую, как ему сегодня кажется, сроду в глаза не видал, то воспоминание об этом поцелуе будет постепенно гаснуть в дремучей чащобе дней, и ни в какой библиотеке не вычитаешь о средстве, способном вернуть ему первозданную яркость, руководства хороши только для определения сердечно-легочной недостаточности, да и то — принято ведь считать, что лечить надо не болезнь, а больного, и, если перефразируем мы это речение, подогнав его к нашему контексту, получится, что нет поцелуев, а есть люди. Вот хоть Лидию взять, что, впрочем, и происходит почти что в каждый ее выходной: по внешним признакам и внутренним свойствам она — человек, но уже достаточно было вам доложено о стойких убеждениях — вернее, предубеждениях — Рикардо Рейса, чтобы вы и сами могли сообразить: Лидия — человек, да не тот.
Погода улучшается в отличие от мира, который портится. Если судить по календарю, на дворе — весна, ветви деревьев — в молодой зелени, расцвело кое-что, но зима время от времени предпринимает вылазку, и тогда хлещут проливные дожди, сбивающие наземь листочки и цветочки, а потом вновь проглядывает солнце, и с его помощью постараемся мы позабыть недавние протори и убытки — погибший урожай, раздутую и разлагающуюся бычью тушу, плывущую по течению, рухнувший под напором паводка дом, внезапное наводнение, которое тащит по черным трубам канализации двоих утопленников вместе с экскрементами и крысами, а ведь смерть должна быть простым уходом, подобным тому, как покидает сцену актер на амплуа «кушать подано»: он не успел произнести финальную реплику, да и не ему она принадлежит, просто ушел за кулисы, надобность в нем отпала. Ио мир — велик, и потому живет более значительными событиями, и мало внимания уделяет вполголоса произнесенным жалобам на нехватку в Лиссабоне мяса, да и не такая это новость, чтобы делать остоянием мировой общественности, делать, так сказать, предметом экспорта, другие нации не традают лузитанской скромностью: поглядите-ка на выборы в Германии, где в городе Брумсвике моторизованные национал-социалисты провезли по улицам тушу быка — другого! — с прикрепленным к ней плакатиком: Он — бык, потому и не голосует, мы доставим его на выборы, а потом съедим всего без остатка, пустим на бифштексы, а из хвоста суп сварим. Конечно, в Германии — народ другой. Там люди бьют в ладоши, маршируют на парадах, вскидывают руку в древнеримском салюте, мечтают одеть всех штатских в форму, но мы-то ведь на мировой шахматной доске — даже не легкие фигуры, а пешки, мы — статисты, хор, массовка и никогда толком не знаем, как ступить, куда руки девать, и если выйдем на проспект и возденем руку в приветствии марширующему юношеству, дитя на руках у матери решит в невинности своей, что может поиграть с нашим патриотическим жаром и ухватит нас за средний палец — это ему сподручней всего — нет, такой народ не может быть ни непреклонно-убежденным, ни беззаветно-преданным, живот на алтарь отечества не положит, нам бы поучиться у тех же немцев, поглядеть, как они, собравшись на Вильгельмплац, объятые страстью, кричат: Мы хотим видеть фюрера! — пока не охрипнут и не взмокнут, а седые старушки льют слезы умиления, а зрелые женщины трепещут набухшими матками и напрягшимися грудями, а у мужчин — стальные мускулы и воля еще стальней, и все они выкликают «фюрер! фюрер!», и когда фюрер появится наконец в окне, восторг, прорвав последние дамбы, хлынет потоком, и вся толпа изойдет в едином крике: Хайль! — вот это другое дело, ах ты, доля моя португальская, судьбина горемычная, почему не родился я немцем? Впрочем, мы можем, и не претендуя на столь многое, уподобиться хоть итальянцам, до которых нам тоже — как до неба: они-то уже выигрывают войну, совсем недавно разбомбили город Харрар, послали туда самолеты и обратили его в пепел и руины, и если уж вон куда метнуло народ тарантеллы и серенады, то, может, и нам не станут помехой фадо и вира , беда в том, что возможностей нам не предоставляется, у нас уже есть империя, и недурная, там всей Европе места хватит и еще останется, и не можем покорять чуждые — соседские то есть — пределы, даже Оливенсу вернуть не в силах, впрочем, что это мы, и не много ли мы на себя берем, устремим лучше свои взоры к происходящему на ближних наших рубежах и приютим в наших ларах, пенатах и отелях состоятельных испанцев, сбежавших от смут и потрясений, ибо таково наше исконное португальское гостеприимство, а если когда-нибудь начнут прибегать к нам и к нашей помощи другие, то сдадим их властям, чтобы правосудие было исполнено, пусть понимают, что закон должен быть соблюден: Но сильна в нас, португальцах, тяга к мученичеству, жажда самоотречения, дух самопожертвования, сказал некогда один из тех, кто повелевает нами: Ни одна мать, дарующая жизнь своему сыну, не сыщет ему удела выше и благородней, чем смерть за отчизну, в бою по защите священных рубежей нашей родины, сказал этот сукин сын, когда посещал родовспомогательное заведение и щупал животы роженицам, спрашивая, когда придет срок опростаться, ибо уже не хватает солдат в окопах, а любопытно бы спросить его, в каких это окопах, но ему видней — может быть, он провидит будущее. Итак, мир, сколько можно судить по этим примерам, не сулит особенного счастья: Алькала Самора смещен с поста президента республики, и тотчас пошел гулять слух, будто наблюдается передвижение испанских воинских частей, и если справедлив)тот слух, печальные дни ожидают очень и очень многих. Впрочем, люди эмигрируют не поэтому. Нам все равно — что родина, что весь прочий мир, главное — найти место, где можно прокормиться и прикопить деньжат, будь то Бразилия, куда только в марте уехало шестьсот шесть человек, или Североамериканские Соединенные Штаты, куда тронулись пятьдесят девять, или Аргентина, куда отправились шестьдесят пять, или в другие страны, куда в общей сложности переселились двое, а Франция, к примеру, вообще никого не пустила, это страна не для португальцев, неотесанных и грязных, там другая культура.
Близится Пасха, и правительство распорядилось развернуть по всей стране благотворительную кампанию, присоединив таким манером католическую память о страданиях и триумфах Господа нашего к временному удовлетворению протестующих желудков. Бедняки-бедолаги выстраиваются в очередь — и не сказать, чтобы всегда вели они себя кротко и терпеливо — к дверям муниципалитетов и богоугодных заведений, и уже распространился слух о том, что будто бы в конце мая на территории Жокей-клуба будет устроен блестящий праздник в пользу пострадавших от наводнения в Рибатежо, этих несчастных, на протяжении стольких месяцев разгуливающих в мокрых портках, и уже образован попечительский совет, куда вошло все лучшее из нашего бомонда и хай-лайфа, дамы и господа, принадлежащие к самым-самым сливкам нашего общества, и несказанно повезет жителям Рибатежо, если, конечно, сумеют они дотянуть до мая. Верховная же власть, именно в силу своего возвышенного местоположения, страдает от глазных болезней, вызванных переутомлением недреманного ее ока — вероятно, чересчур усердно следит она, бдит и караулит. Да, оттого что на высотах пребывает она, и отчетливо различает лишь то, что находится поодаль, и не замечает, что спасение — вот оно, только руку протянуть или прочесть в газете рекламное объявление, а если оно укрылось от ее внимания, то это не оправдание, ибо снабжена реклама даже картинкой, на которой в рубашке, открывающей великолепный бюст, наверняка обязанный своим совершенством усилиям мадам Элен Дюруа, представлена лежащая дама, прекрасная, хотя и несколько болезненная, этакая бледненькая немочь, но поразивший ее недуг не приведет к роковому исходу, ибо в изголовье сидит доктор — лысый, в усах и эспаньолке — и, вселяя надежду, говорит со снисходительной укоризной: Вот и видно, что вы не знали об ЭТОМ, а принимали бы ЭТО, ничего подобного бы не было — и протягивает пациентке спасительный флакон, чудо-средство «Бовриль». А читало бы с должным вниманием правительство те газеты, на которые устремляет оно по утрам, вечерам и на заре свои бдительные взоры — поняло бы, отметя в сторону другие советы и рекомендации, как просто решить в Португалии проблему голода — острого или перешедшего в хроническую стадию: надо всего лишь выдать каждому португальцу по склянке «Бовриля», в «Бовриле» — спасение, а многодетным семьям — по пятилитровой бутыли, замена супа и второго, универсальная еда, всеисцеляющее лекарство, принимали бы мы его, дона Клотильда, вовремя да по часам, не были бы такими тощими.
Рикардо Рейс принимает все эти полезные советы к сведению, мотает на ус, не в пример правительству, которое упрямо пялит глаза лишь на то, что можно вычитать между строк, теряя непреложность в погоне за мнимостью. Если погода хорошая — он выходит из дому, остающегося мрачноватым, несмотря на все заботы и старания Лидии, читает при ярком свете дня газеты, присев на солнышке, под охранительной сенью Адамастора: теперь окончательно ясно, что Луис де Камоэнс сильно преувеличил, живописуя его нахмуренное чело, неопрятную бороду, запавшие глаза — ничего зловещего или пугающего нет в его облике, это гигантское чудовище терзается лишь любовными муками, плевать оно хотело, минуют португальцы вверенный его попечению мыс или нет. Поглядывая на сверкающую гладь реки, Рикардо Рейс вспоминает старинный народный стишок: Выйду, гляну из окошка — в речке прыгает кефаль, и, может быть, волны посверкивают и блистают от рыбы, прыгающей, кувыркающейся, опьяненной светом, нет, верно сказано, что прекрасно любое тело, медленно или проворно выходящее из воды, стекающей по нему струями — вот как Лидия тогда, доступная осязанию, или как эти рыбы сейчас, невидимые глазу. Чуть поодаль разговаривают двое стариков, дожидаясь, когда Рикардо Рейс дочитает газету и перед уходом оставит ее по обыкновению на скамейке: они каждый день выходят из дому в надежде, что этот господин появится в сквере, жизнь есть несякнущий кладезь неожиданностей, дожили мы до таких лет, когда только и можем смотреть на корабли на реке, и вот внезапно облагодетельствованы свежей газеткой, а иногда — если погода хорошая — подарки эти получаем несколько дней подряд. Когда-нибудь Рикардо Рейс заметит томление стариков, увидит, как один из них ковыляет, прихрамывая, на дрожащих ногах по направлению к скамейке, с которой он только что встал, и совершит милосердный поступок, протянув ему из собственных рук и с присовокуплением должных слов газету, которую тот, разумеется, примет, хоть и не без досады, поскольку одалживаться не любит. А пока, удобно откинувшись на спинку, заложив ногу за ногу, чувствуя легкий солнечный жар на полузакрытых веках, Рикардо Рейс получает новости со всего бескрайнего мира, обогащается знанием и постижением того, что Муссолини объявил о скором и полном уничтожении эфиопской армии, а Россия направила португальским беженцам, укрывшимся в Испании, крупную партию оружия и боеприпасов, предназначенную для установления в Пиренеях Союза Советских Иберийских Независимых Республик, а Лумбралес счел, что Португалия благодаря многим поколениям ее героев и святых стала истинным творением Божьим, а вестовое судно первого класса «Афонсо де Албукерке» вышло из лиссабонской гавани, взяв курс на Лейшоэнс, чтобы принять участие в рабочем празднике, имеющем быть в этом городке, узнал также и о том, что следует перевести часы на час назад, а в Мадриде началась всеобщая забастовка, а сегодня выйдет очередной номер газеты «Преступление», что в озере Лох-Несс снова было замечено пресловутое чудовище, что скончался Отторино Респиги , автор «Фонтанов Рима», как славно, что мир способен удовлетворить любой вкус — эта мысль принадлежит Рикардо Рейсу, который не может столь же одобрительно отозваться о том, что читает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69