Да, я читаю газеты, отвечает он и тотчас добавляет: Как раз дочитал, то есть, нагромоздив одну глупость на другую — если читаю, значит, не склонен к разговорам, если дочитал — значит, сейчас уйду отсюда, присовокупляет к ним третью, ощущая в полной мере, до чего же нелеп: Здесь очень хорошо, тепло так, и его самого коробит от обыденности этого высказывания, при том, что он все равно ни на что не может решиться — ни снова усесться в гостиной, ни остаться у стойки: если он уйдет, Марсенда решит, что ему хочется побыть одному, если останется — что он ждет, чтобы она ушла, всякое действие следует совершать в свое время, чтобы она поняла, что он вернется в гостиную и будет там поджидать ее, но все это оказалось лишним и ненужным, ибо Марсенда сказала просто: Сейчас я отнесу свои покупки в номер и сразу спущусь, мне хочется с вами поговорить, если, конечно, у вас хватит терпения и вы сейчас свободны. Нас не должна удивлять улыбка Сальвадора: ему нравится, когда между постояльцами завязываются дружеские отношения, это идет на пользу отелю, создает в нем благоприятную обстановку — а если бы даже и удивила, мы все равно не стали бы перегружать повествование долгим описанием того, как она, возникнув на устах, тотчас и исчезла, ибо повод для нее был исчерпан. Улыбнулся и Рикардо Рейс, и с улыбкой более продолжительной сказал: Разумеется, или: С большим удовольствием, или: Я в вашем распоряжении, или что-то в этом роде, поскольку имеется целый ассортимент примерно одинаковых и одинаково банальных и расхожих фраз, и жаль, признаться, что мы не склонны потратить сколько-то времени, чтобы разобраться в этих пустых, изношенных и стоптанных, стертых и бесцветных формулах, а ведь можно бы если не вспомнить, то хотя бы вообразить, как произносилось и воспринималось в эпоху юных слов и новорожденных чувств, на заре своего бытия сообщение о том, что кто-то кому-то благо дарит, или у кого-то милости просит, или при расставании настоятельно требует, чтобы его простили, и, о Боже, какая безрассудная отвага нужна была говорившему, как трепетал в ожидании слушавший.
Марсенда вскоре спустилась в гостиную, в номере она поправила прическу, подкрасила губы — одни считают, будто эти манипуляции перед зеркалом проделываются машинально, бессознательно, тогда как другие с пеной у рта отстаивают постулат, гласящий, что женщина при любых обстоятельствах ведет себя совершенно осмысленно, а легкость в мыслях вкупе с прихотливой порывистостью движений — чрезвычайно эффективны, если судить по результатам. Однако те и эти воззрения не заслуживают большого внимания. Рикардо Рейс устремился ей навстречу, подвел ее к дивану, стоявшему под прямым углом к тому, на котором только что сидел сам, даже не предположив иного варианта, а именно — сесть на третий, широкий диван, где они оказались бы рядом, бок о бок. Марсенда уселась, поместила левую руку на колени, улыбнулась отчужденно и отстраненно, словно говоря: Вот, сами видите, без меня ей — никуда, а Рикардо Рейс только собрался спросить: Устали, как появился Сальвадор, осведомляясь, не подать ли чего-нибудь, кофе или чаю, и они согласились, что выпить по чашечке кофе в такой холод было бы весьма кстати. Прежде чем удалиться и отдать соответствующие распоряжения, Сальвадор проверил, как работает калорифер, распространявший по гостиной чуть одуряющий запах керосина и неумолчно бормотавший тысячей язычков голубого пламени. Марсенда спросила, понравилась ли Рикардо Рейсу пьеса, и он, ответив, что понравилась, хотя натуралистичность постановки показалась искусственной, попытался объяснить более внятно: По моему мнению, искусство не должно уподобляться жизни, на сцене играют спектакль, это не жизнь, жизнь не поддается сценическому да и никакому иному воплощению, ведь даже то, что представляется самым точным отображением действительности — зеркало — меняет местами левое и правое. Но все же, вам понравилось или нет? — настаивала Марсенда. Понравилось, подвел он итог, и одного-единственного слова оказалось вполне достаточно. В эту минуту вошла Лидия с подносом, поставила его на низкий столик и спросила, не угодно ли еще чего-нибудь, глядя при этом не на Марсенду, ответившую: Нет, спасибо, а на Рикардо Рейса, который, не поднимая головы, осторожно пододвигал к себе чашку и спрашивал у своей спутницы: Вам сколько сахару, и когда в ответ прозвучало: Две ложечки, стало окончательно ясно, что Лидии здесь делать нечего, и она удалилась — чересчур поспешно, по мнению Сальвадора, попенявшего ей со своего амвона: Поаккуратней там с дверью.
Марсенда опустила чашечку на поднос, накрыла правой рукой левую: обе были холодны, но существовала между ними разница, отличающая то, что движется, от того, что замерло, то, что еще можно спасти, от пропащего навек: Отец будет недоволен тем, что я воспользовалась нашим вчерашним знакомством и обратилась к вам за консультацией. Значит, это по поводу вашей. Да-да, насчет руки, она ведь у меня без посторонней помощи шевельнуться, бедная, не может. Надеюсь, вы поймете, что мне не хотелось бы об этом говорить, во-первых, потому что я не специалист в этой области, во-вторых, потому что не знаком с вашей историей болезни, в-третьих, потому что профессиональная этика — мы называем это деонтологией — не дает мне права вмешиваться в терапию, предложенную коллегой. Я все это знаю, но никто не вправе запретить больному по-дружески рассказывать врачу о том, что его мучит. Разумеется, никто. В таком случае, представьте, что вы — мой друг и отвечайте мне. Для меня это не составит никакого труда, я ведь знаю вас уже больше месяца. Значит, вы ответите? По крайней мере, попробую, но сначала на несколько вопросов ответить придется вам. Ради Бога, и вот эту фразу тоже можем мы присоединить к вороху тех, которые столь многое значили в былые времена, в пору детства слов: Сделайте одолжение, Очень обяжете, Почту за честь. Снова вошла Лидия, увидела пылающее лицо и полные слез глаза Марсенды, сжатый кулак, подпирающий левую щеку Рикардо Рейса, увидела, что оба молчат, как если бы только что добрались до конца какого-то трудного разговора или, напротив, только собираются его начать, о чем же говорили они? о чем намерены говорить? Она подхватила поднос — а нам ли не знать, как дребезжат чашки, не поставленные должным образом на соответствующие блюдца, за чем всегда следует следить неукоснительно, особенно если мы не уверены в твердости наших рук и не хотим, чтобы нам вдогонку раздалось: Поаккуратней там с посудой.
Рикардо Рейс помолчал, будто размышляя о чем-то, потом, облокотясь о стол, протянул к Марсенде обе руки, и она, тоже слегка подавшись вперед, взяла правой рукой левую и вложила ее в руки доктора, как больную птичку, птичку-подранка со свинцовой дробинкой в груди. Медленно проскользив пальцами от локтя до запястья, твердо, но бережно прощупав ее, он впервые в жизни ощутил, что такое полная беспомощность, отсутствие всякого намеренного или инстинктивного отклика, понял смысл слов «ввериться беззаветно», да нет, пожалуй, еще хуже — так протягивают нечто постороннее, нечто не принадлежащее к миру сему. Марсенда не сводила глаз со своей руки: уже не раз и не два другие врачи пытались проникнуть в суть неисправностей этого замершего механизма, исследовать бессилие мышц, бесполезность нервов, никчемность костей, а теперь этим занялся тот, кому она доверилась добровольно, и нотариус Сампайо, войди он сейчас в гостиную, не поверил бы своим глазам, увидев, как доктор Рикардо Рейс сжимает и ощупывает руку его дочери, не встречая ни малейшего сопротивления ни от той, ни от другой, однако никто не вошел, что само по себе удивительно, поскольку дело происходит в отеле, где всегда толчется народ, а вот сегодня — такое вот таинственное явление. Рикардо Рейс медленно выпустил руку Марсенды, оглядел, сам не зная зачем, собственные пальцы, и спросил: И давно ли — в таком состоянии? В декабре будет четыре года. Эти явления нарастали постепенно или возникли сразу? Месяц — это постепенно или сразу? Вы хотите сказать, что в течение одного месяца полностью перестали владеть рукой? Именно так. А не предшествовало ли этому какое-либо недомогание, не болели ли вы? Нет. Не ударялись, не падали, не ушибали руку? Нет. А что вам говорят врачи? Что это — следствие болезни сердца. А мне вы не сказали, что у вас — больное сердце, я ведь вас спросил, не болели ли вы чем-нибудь. Я думала, что речь идет только о руке. Что еще вам сказали? В Коимбре — что помочь мне нельзя, в Лиссабоне — то же самое, но врач, который лечит меня уже почти два года, не исключает возможности улучшения. Чем же он вас лечит? Массаж, воздушные ванны, физиотерапия, гальванизация. Есть сдвиги? Никаких. И что же — рука не реагирует даже на гальванизацию? Да нет, реагирует — дергается, дрожит, но потом все становится как было. Рикардо Рейс замолкает, почувствовав внезапно прорвавшуюся в голосе Марсенды враждебность или досаду, словно она хотела и не решалась попросить, чтобы он прекратил допытываться или вместо всех этих вопросов задал ей другие, другой, один из двух-трех, ну, например: Не припомните ли какое-нибудь важное для вас событие, случившееся в то время? или: Вы знаете, из-за чего все это произошло? или совсем просто: Вас что-нибудь огорчило? Поняв по ее напряженному лицу, что она — на грани, что едва сдерживает слезы, Рикардо Рейс спросил: Вас что-нибудь угнетает, помимо состояния вашей руки? — и Марсенда хотела было кивнуть и не успела завершить начатое движение — все ее тело содрогнулось в прорвавшихся рыданиях, и ручьем хлынули слезы. В дверях возник встревоженный Сальвадор, но, повинуясь резкому и повелительному знаку Рикардо Рейса, попятился, отступил немного, стал за дверью так, чтобы его не было видно. Марсенда совпадала с собой, хотя слезы продолжали тихо катиться по щекам, а когда заговорила, враждебная интонация, если таковая минуту назад не послышалась Рикардо Рейсу, исчезла: Мать умерла, и рука омертвела. Вы совсем недавно мне сказали, что, по мнению пользовавших вас врачей, это — следствие болезни сердца. Так они говорят. Вы им не верите и считаете, что у вас — здоровое сердце? Больное. Так почему же вы так уверены, что паралич руки и смерть вашей матушки — явления взаимосвязанные? Объяснить не могу, но уверена, что это так, и, помолчав, будто призывала на помощь остатки враждебности, договорила: Я ведь не специалист по душевным болезням. Да и я — всего лишь терапевт, и раздражение слышится теперь уже в голосе Рикардо Рейса. Марсенда прикрыла глаза ладонью: Простите, я вам докучаю. Ни в малейшей степени, да и не в том дело — я хотел бы вам помочь. Наверно, мне никто не может помочь, просто мне надо было выговориться, излить душу, хоть вы и не умеете ее лечить. Скажите, вы совершенно убеждены, что эта связь существует? Как в том, например, что мы с вами здесь — вдвоем. И вопреки мнению врачей, вы считаете, что если бы не смерть нашей матери, рука бы действовала? Считаю. Стало быть, дело всего лишь в этом? Всего лишь. «Всего лишь» — вовсе не значит «мало», я хочу только сказать, беря на веру эту вашу непреложную убежденность, что для вас не существует никакой иной причины, а если так, то должен буду спросить вас прямо. Да? Вы не можете шевельнуть рукой, потому что не в состоянии сделать это или потому что не хотите? — и, хотя слова эти были не столько сказаны, сколько пробормотаны, так что скорее угадывались, чем различались, Марсенда их услышала, что же касается Сальвадора, то ему пришлось напрячь слух, но в эту минуту на площадке раздались шаги Пименты, явившегося с вопросом, надо ли нести в полицию формуляры, также заданным полушепотом, причем заметим, что и доктор, и коридорный руководствовались одними и теми же мотивами, и в обоих случаях не рассчитывали получить ответ. Ибо ответ зачастую и не слетает с уст, а остается на них, они же выговаривают его беззвучно, а если еле слышный звук, который можно принять за «нет» и «да», все же раздается, то растворяется в полумраке гостиной, подобно капле крови в пучине морской — мы знаем, что она там, но заметить не можем. Марсенда не сказала «Потому что не могу», не сказала «Потому что не хочу», а взглянула на Рикардо Рейса и лишь после этого произнесла: Вы можете мне что-нибудь посоветовать, предложить лечение, лекарство, средство для исцеления? Я ведь вам уже сказал, что не специалист в этой области, а вы, Марсенда, насколько могу судить, больны сами собой. Мне впервые говорят такое. Каждый из нас страдает от какой-нибудь болезни — основной, так скажем, болезни — неотделимой от того, что мы собой представляем, и в определенном смысле являющейся тем, что мы собой представляем, хотя точнее было бы сказать, что каждый из нас и есть эта болезнь, по вине которой мы столь ничтожны, благодаря которой мы способны достичь столь многого, а между одним и другим выбор делает дьявол, если помните такую поговорку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Марсенда вскоре спустилась в гостиную, в номере она поправила прическу, подкрасила губы — одни считают, будто эти манипуляции перед зеркалом проделываются машинально, бессознательно, тогда как другие с пеной у рта отстаивают постулат, гласящий, что женщина при любых обстоятельствах ведет себя совершенно осмысленно, а легкость в мыслях вкупе с прихотливой порывистостью движений — чрезвычайно эффективны, если судить по результатам. Однако те и эти воззрения не заслуживают большого внимания. Рикардо Рейс устремился ей навстречу, подвел ее к дивану, стоявшему под прямым углом к тому, на котором только что сидел сам, даже не предположив иного варианта, а именно — сесть на третий, широкий диван, где они оказались бы рядом, бок о бок. Марсенда уселась, поместила левую руку на колени, улыбнулась отчужденно и отстраненно, словно говоря: Вот, сами видите, без меня ей — никуда, а Рикардо Рейс только собрался спросить: Устали, как появился Сальвадор, осведомляясь, не подать ли чего-нибудь, кофе или чаю, и они согласились, что выпить по чашечке кофе в такой холод было бы весьма кстати. Прежде чем удалиться и отдать соответствующие распоряжения, Сальвадор проверил, как работает калорифер, распространявший по гостиной чуть одуряющий запах керосина и неумолчно бормотавший тысячей язычков голубого пламени. Марсенда спросила, понравилась ли Рикардо Рейсу пьеса, и он, ответив, что понравилась, хотя натуралистичность постановки показалась искусственной, попытался объяснить более внятно: По моему мнению, искусство не должно уподобляться жизни, на сцене играют спектакль, это не жизнь, жизнь не поддается сценическому да и никакому иному воплощению, ведь даже то, что представляется самым точным отображением действительности — зеркало — меняет местами левое и правое. Но все же, вам понравилось или нет? — настаивала Марсенда. Понравилось, подвел он итог, и одного-единственного слова оказалось вполне достаточно. В эту минуту вошла Лидия с подносом, поставила его на низкий столик и спросила, не угодно ли еще чего-нибудь, глядя при этом не на Марсенду, ответившую: Нет, спасибо, а на Рикардо Рейса, который, не поднимая головы, осторожно пододвигал к себе чашку и спрашивал у своей спутницы: Вам сколько сахару, и когда в ответ прозвучало: Две ложечки, стало окончательно ясно, что Лидии здесь делать нечего, и она удалилась — чересчур поспешно, по мнению Сальвадора, попенявшего ей со своего амвона: Поаккуратней там с дверью.
Марсенда опустила чашечку на поднос, накрыла правой рукой левую: обе были холодны, но существовала между ними разница, отличающая то, что движется, от того, что замерло, то, что еще можно спасти, от пропащего навек: Отец будет недоволен тем, что я воспользовалась нашим вчерашним знакомством и обратилась к вам за консультацией. Значит, это по поводу вашей. Да-да, насчет руки, она ведь у меня без посторонней помощи шевельнуться, бедная, не может. Надеюсь, вы поймете, что мне не хотелось бы об этом говорить, во-первых, потому что я не специалист в этой области, во-вторых, потому что не знаком с вашей историей болезни, в-третьих, потому что профессиональная этика — мы называем это деонтологией — не дает мне права вмешиваться в терапию, предложенную коллегой. Я все это знаю, но никто не вправе запретить больному по-дружески рассказывать врачу о том, что его мучит. Разумеется, никто. В таком случае, представьте, что вы — мой друг и отвечайте мне. Для меня это не составит никакого труда, я ведь знаю вас уже больше месяца. Значит, вы ответите? По крайней мере, попробую, но сначала на несколько вопросов ответить придется вам. Ради Бога, и вот эту фразу тоже можем мы присоединить к вороху тех, которые столь многое значили в былые времена, в пору детства слов: Сделайте одолжение, Очень обяжете, Почту за честь. Снова вошла Лидия, увидела пылающее лицо и полные слез глаза Марсенды, сжатый кулак, подпирающий левую щеку Рикардо Рейса, увидела, что оба молчат, как если бы только что добрались до конца какого-то трудного разговора или, напротив, только собираются его начать, о чем же говорили они? о чем намерены говорить? Она подхватила поднос — а нам ли не знать, как дребезжат чашки, не поставленные должным образом на соответствующие блюдца, за чем всегда следует следить неукоснительно, особенно если мы не уверены в твердости наших рук и не хотим, чтобы нам вдогонку раздалось: Поаккуратней там с посудой.
Рикардо Рейс помолчал, будто размышляя о чем-то, потом, облокотясь о стол, протянул к Марсенде обе руки, и она, тоже слегка подавшись вперед, взяла правой рукой левую и вложила ее в руки доктора, как больную птичку, птичку-подранка со свинцовой дробинкой в груди. Медленно проскользив пальцами от локтя до запястья, твердо, но бережно прощупав ее, он впервые в жизни ощутил, что такое полная беспомощность, отсутствие всякого намеренного или инстинктивного отклика, понял смысл слов «ввериться беззаветно», да нет, пожалуй, еще хуже — так протягивают нечто постороннее, нечто не принадлежащее к миру сему. Марсенда не сводила глаз со своей руки: уже не раз и не два другие врачи пытались проникнуть в суть неисправностей этого замершего механизма, исследовать бессилие мышц, бесполезность нервов, никчемность костей, а теперь этим занялся тот, кому она доверилась добровольно, и нотариус Сампайо, войди он сейчас в гостиную, не поверил бы своим глазам, увидев, как доктор Рикардо Рейс сжимает и ощупывает руку его дочери, не встречая ни малейшего сопротивления ни от той, ни от другой, однако никто не вошел, что само по себе удивительно, поскольку дело происходит в отеле, где всегда толчется народ, а вот сегодня — такое вот таинственное явление. Рикардо Рейс медленно выпустил руку Марсенды, оглядел, сам не зная зачем, собственные пальцы, и спросил: И давно ли — в таком состоянии? В декабре будет четыре года. Эти явления нарастали постепенно или возникли сразу? Месяц — это постепенно или сразу? Вы хотите сказать, что в течение одного месяца полностью перестали владеть рукой? Именно так. А не предшествовало ли этому какое-либо недомогание, не болели ли вы? Нет. Не ударялись, не падали, не ушибали руку? Нет. А что вам говорят врачи? Что это — следствие болезни сердца. А мне вы не сказали, что у вас — больное сердце, я ведь вас спросил, не болели ли вы чем-нибудь. Я думала, что речь идет только о руке. Что еще вам сказали? В Коимбре — что помочь мне нельзя, в Лиссабоне — то же самое, но врач, который лечит меня уже почти два года, не исключает возможности улучшения. Чем же он вас лечит? Массаж, воздушные ванны, физиотерапия, гальванизация. Есть сдвиги? Никаких. И что же — рука не реагирует даже на гальванизацию? Да нет, реагирует — дергается, дрожит, но потом все становится как было. Рикардо Рейс замолкает, почувствовав внезапно прорвавшуюся в голосе Марсенды враждебность или досаду, словно она хотела и не решалась попросить, чтобы он прекратил допытываться или вместо всех этих вопросов задал ей другие, другой, один из двух-трех, ну, например: Не припомните ли какое-нибудь важное для вас событие, случившееся в то время? или: Вы знаете, из-за чего все это произошло? или совсем просто: Вас что-нибудь огорчило? Поняв по ее напряженному лицу, что она — на грани, что едва сдерживает слезы, Рикардо Рейс спросил: Вас что-нибудь угнетает, помимо состояния вашей руки? — и Марсенда хотела было кивнуть и не успела завершить начатое движение — все ее тело содрогнулось в прорвавшихся рыданиях, и ручьем хлынули слезы. В дверях возник встревоженный Сальвадор, но, повинуясь резкому и повелительному знаку Рикардо Рейса, попятился, отступил немного, стал за дверью так, чтобы его не было видно. Марсенда совпадала с собой, хотя слезы продолжали тихо катиться по щекам, а когда заговорила, враждебная интонация, если таковая минуту назад не послышалась Рикардо Рейсу, исчезла: Мать умерла, и рука омертвела. Вы совсем недавно мне сказали, что, по мнению пользовавших вас врачей, это — следствие болезни сердца. Так они говорят. Вы им не верите и считаете, что у вас — здоровое сердце? Больное. Так почему же вы так уверены, что паралич руки и смерть вашей матушки — явления взаимосвязанные? Объяснить не могу, но уверена, что это так, и, помолчав, будто призывала на помощь остатки враждебности, договорила: Я ведь не специалист по душевным болезням. Да и я — всего лишь терапевт, и раздражение слышится теперь уже в голосе Рикардо Рейса. Марсенда прикрыла глаза ладонью: Простите, я вам докучаю. Ни в малейшей степени, да и не в том дело — я хотел бы вам помочь. Наверно, мне никто не может помочь, просто мне надо было выговориться, излить душу, хоть вы и не умеете ее лечить. Скажите, вы совершенно убеждены, что эта связь существует? Как в том, например, что мы с вами здесь — вдвоем. И вопреки мнению врачей, вы считаете, что если бы не смерть нашей матери, рука бы действовала? Считаю. Стало быть, дело всего лишь в этом? Всего лишь. «Всего лишь» — вовсе не значит «мало», я хочу только сказать, беря на веру эту вашу непреложную убежденность, что для вас не существует никакой иной причины, а если так, то должен буду спросить вас прямо. Да? Вы не можете шевельнуть рукой, потому что не в состоянии сделать это или потому что не хотите? — и, хотя слова эти были не столько сказаны, сколько пробормотаны, так что скорее угадывались, чем различались, Марсенда их услышала, что же касается Сальвадора, то ему пришлось напрячь слух, но в эту минуту на площадке раздались шаги Пименты, явившегося с вопросом, надо ли нести в полицию формуляры, также заданным полушепотом, причем заметим, что и доктор, и коридорный руководствовались одними и теми же мотивами, и в обоих случаях не рассчитывали получить ответ. Ибо ответ зачастую и не слетает с уст, а остается на них, они же выговаривают его беззвучно, а если еле слышный звук, который можно принять за «нет» и «да», все же раздается, то растворяется в полумраке гостиной, подобно капле крови в пучине морской — мы знаем, что она там, но заметить не можем. Марсенда не сказала «Потому что не могу», не сказала «Потому что не хочу», а взглянула на Рикардо Рейса и лишь после этого произнесла: Вы можете мне что-нибудь посоветовать, предложить лечение, лекарство, средство для исцеления? Я ведь вам уже сказал, что не специалист в этой области, а вы, Марсенда, насколько могу судить, больны сами собой. Мне впервые говорят такое. Каждый из нас страдает от какой-нибудь болезни — основной, так скажем, болезни — неотделимой от того, что мы собой представляем, и в определенном смысле являющейся тем, что мы собой представляем, хотя точнее было бы сказать, что каждый из нас и есть эта болезнь, по вине которой мы столь ничтожны, благодаря которой мы способны достичь столь многого, а между одним и другим выбор делает дьявол, если помните такую поговорку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69