Рикардо Рейс глубоко погружен в свои мысли, иные из которых прочесть довольно затруднительно, особенно тем, кто, как мы, например, находится, так сказать, снаружи, и Рамон, столько же знающий об одних, сколько и о других, спрашивает: Что-нибудь еще угодно, сеньор доктор? — и фраза эта, хоть и звучит любезно, значит как раз обратное и предполагает отрицательный ответ, впрочем, мы с вами — люди догадливые, все схватываем с полуслова, доказательством чего служит в данном случае поведение Рикардо Рейса, который встает из-за стола, прощается с галисийцем Рамоном, желает ему счастья в новом году, а, проходя мимо стойки портье, замедляет шаги и адресует Сальвадору слова и пожелания, проникнутые тем же чувством, но выраженные более определенно — как-никак управляющий. Рикардо Рейс медленно поднимается по лестнице, он устал и напоминает известную журнальную картинку, на которой старый год, седой и морщинистый — песок сыплется, но только из него, ибо в песочных часах, которые у этого года-деда в руке, он уже весь пересыпался — исчезает в непроглядной тьме прошлого времени, а в луче света появляется упитанный мальчуган, похожий на рекламу муки «Нестле», и сообщает задорно и звонко: Я — Новый, тысяча девятьсот тридцать шестой год, я принесу вам счастье. Рикардо Рейс входит в номер, садится: постель уже приготовлена, и в графин налили свежей воды на тот случай, если ночью захочется пить, на коврике у кровати — ночные туфли, какой-то добрый ангел заботится обо мне, спасибо ему. С улицы доносятся шум и крики, скоро одиннадцать, и Рикардо Рейс вдруг встает так резко, что можно сказать — вскакивает: Что же я тут сижу, все празднуют, веселятся, кто — дома, кто — на улице, кто на балу, кто в театре, кто в кинематографе, в кабаре, в казино, пошел бы, по крайней мере, на площадь Россио, поглядеть на часы на фронтоне центрального вокзала, на глаз времени, этого циклопа, который мечет не обломки скал, а минуты и секунды, такие же, впрочем, тяжеловесные и корявые, а я должен смиряться и покорствовать, как и все мы, терпеть до тех пор, пока последнее из этих мгновений, присоединясь к остальным, в щепки не разобьет мой челн, но сидеть вот так, вот здесь, глядя на часы, склонясь над самим собой, не желаю, и, оборвав монолог, энергичными движениями он надел плащ, взял шляпу, опустил руку на эфес зонта, мужчина, принявший решение, — мужчина вдвойне. Сальвадора уже нет, воротился к семейному очагу, и вопрос: Уходите, сеньор доктор? — задает Пимента, слыша в ответ: Да, пройдусь немного — и сопровождая спускающегося по лестнице постояльца до площадки со словами: Когда вернетесь, дайте два звоночка — длинный и короткий — я уж буду знать, что это вы. Ладно. После полуночи я улягусь, но это ничего, не беспокойтесь, встану да открою вам, когда бы вы ни пришли. С Новым годом, Пимента. Дай вам Бог всего самого доброго в Новом году, сеньор доктор, здоровья, удачи — отзвучали эти фразы из поздравительных открыток, но Рикардо Рейс, уже сойдя по лестнице, припомнил, что в ту эпоху существовал обычай «благодарить» мелкую гостиничную сошку, которая на эту благодарность рассчитывала. Ну да ладно, он ведь здесь всего три дня, и лампа в руке итальянского пажа погасла, он спит.
Тротуар был мокрым и скользким, вправо, вверх по Розмариновой улице неслись огни трамваев, поди узнай, какая звезда, какой бумажный змей удержат их там, в бесконечности, где, если верить школьной науке, пересекаются параллели, и каких же размеров должна быть эта самая бесконечность, чтобы вместить столько всякого разнообразного и всевозможного — и параллельные прямые, и просто прямые, и кривые, и перекрещивающиеся, и бегущие своей колеей трамваи, и сидящих в них пассажиров, и свет глаз каждого из них, и отзвук произнесенных ими слов, и беззвучное шелестение их мыслей, и свисток кондуктора в окно. Ну, что — идешь или нет? Еще не поздно, отозвался в вышине чей-то голос, мужской ли, женский? ах, да не все ли равно, когда окажемся в бесконечности, снова услышим его. И Рикардо Рейс двинулся вниз по Шиадо и улице Кармо вместе с множеством других людей, шедших парами, кучками, целыми семьями, хотя больше всего было одиноких мужчин — то ли никто их не ждал дома, то ли они решили проводить старый год вот так, на вольном воздухе, а далеко ли собрались провожать? вот если бы над головами у них и у нас появилась световая черта, обозначая границу, можно было бы сказать, что время и пространство — это одно — но встречались и женщины, прервавшие на часок свою убогую охоту, сказавшие «прости» проституточьей жизни, пожелавшие непременно присутствовать при том, как будет возвещено пришествие жизни новой, узнать, какая доля достанется им — новая или все-таки прежняя? Площадь Россио по обе стороны от Национального театра полна народу. Когда пролетает быстрый дождь, раскрываются зонты, и толпа превращается в поблескивающее хитиновыми панцирями скопище исполинских жуков или в войско, которое с воздетыми щитами идет на приступ какой-то равнодушной твердыни. Рикардо Рейс затесался в эту толчею, не столь густую, как казалось сначала, протиснулся вперед, а в этот миг дождь прекратился, и зонты закрылись, наводя на сравнение со стаей присевших на дерево перелетных птиц, потряхивающих крыльями перед тем, как устроиться на ночлег. Все головы подняты, все взоры устремлены на желтый циферблат часов. Со стороны улицы Первого декабря движется кучка мальчишек, гремя, как Литаврами, крышками от кастрюль и пронзительным свистом вторя этому бам! бам! бам! У широкого вокзального фронтона они поворачивают, выстраиваются под аркой театра, не переставая дудеть, свиристеть, грохотать порожними жестянками, и производимый ими шум сливается с трещотками, звучащими по всей площади. Без четырех двенадцать: о, сколь переменчива натура твоя, человек! как любишь ты сетовать на быстротечность бытия, оставляющего в памяти след не долговечней, чем шипенье пены морской на камне, и вот — ждешь не дождешься, когда минут эти четыре минуты, ибо велика власть надежды. Кто-то уже, не совладав с собой, кричит, и, когда со стороны реки подают свой зычный и басовитый голос стоящие на якоре суда, и отдающийся где-то в животе рев прорезают сирены, которые пронзительностью своей не уступили бы, наверно, воплям пожираемой этими динозаврами доисторической добычи, и остервенело воют автомобильные клаксоны, и во всю мочь — довольно немощную — заливаются звоночки трамваев, шум на площади становится нестерпимым, но вот наконец минутная стрелка наступает на часовую — наступает полночь, воцаряется радость освобождения, на краткий миг люди избавились от бремени времени: оно отпустило их, позволило жить, как им хочется, а само стоит в сторонке, с благожелательно-насмешливым видом поглядывая, как публика беснуется — обнимают друг друга незнакомые люди, мужчины целуют женщин, случайно оказавшихся рядом, и нет, заметим, поцелуев слаще тех, за которыми
ничего не последует. Вой сирен заполнил теперь все пространство, вспугнув ошалело заметавшихся над крышей театра голубей, но не прошло и минуты, как он стал стихать и отдаляться, словно корабли под прикрытием тумана двинулись прочь, в открытое море, ну, а раз уж мы завели об этом речь, то взглянем на Дона Себастьяна , стоящего в своей нише у вокзального фронтона, на этого юношу, так странно вырядившегося, наверно, для грядущего карнавала, и не заставляет ли то обстоятельство, что поставили его не где-нибудь еще, а именно здесь, переосмыслить значение и пути себастьянизма, сколь бы туманен он ни был, ибо совершенно очевидно, что Желанный прибудет к нам поездом, а поезда у нас опаздывают. Площадь Россио еще не опустела, но прежнее оживление исчезло. Люди освобождают тротуары, зная, что сейчас произойдет, и точно — по обычаю из окон начинают выбрасывать на улицу старье и рухлядь, но впрочем, зрелище получается не слишком впечатляющим, ибо жилых домов здесь мало, все больше конторы да врачебные кабинеты. А вот ниже, на улице Золота, мостовая вся завалена мусором, а из окон продолжают лететь тряпье, пустые коробки, лом и хлам, объедки и огрызки, которые, хоть и завернуты в газетку, все равно от удара разлетятся по всей улице, а вот выпал и, как бомба, взорвался, рассыпав вокруг искры, котелок с тлеющими углями, и прохожие жмутся поближе к стенам домов, предостерегающе кричат, задирая головы кверху, однако не возмущаются и не протестуют: обычай есть обычай, сегодня — веселая ночь, новогодняя ночь, так что кто не спрятался, я не виноват. Валится из окон отслужившее и бесполезное, не подлежащее продаже и ни на что не пригодное, хранимое специально для такого случая, ибо есть примета: освободи место для того изобилия, которое принесет с собой новый год, и тогда он тебя не забудет, не обойдет стороной, не обделит добром. Эй, поберегись, не зевай! — раздается крик сверху, и что-то массивное проносится в воздухе, по дуге летит вниз, едва не задев провода — экая, право, беспечность, чуть беды не наделали — и грохнувшись о камни, рассыпается на куски и оказывается манекеном, на каких можно примерять и мужской пиджак, и дамское платье, если, конечно, дама достаточно корпулентна — с рваной черной обивкой, обнажающей трухлявый, изъеденный жучком деревянный каркас, и удар о мостовую калечит его, на белый свет и так-то явившегося без головы, без рук, без ног, окончательно, и подоспевший мальчишка пинком отправляет манекен в сточную канаву; завтра приедет телега, соберет и увезет это все — кожуру и чешую, отрепья и лохмотья, кастрюлю, на которую не польстится никакой жестянщик-лудильщик, прогоревшую жаровню, сломанную раму, вылинявшие тряпичные цветы, а в свой срок начнут копаться в этом мусоре нищие, кое-что из него выудят, ибо что одним не годится, для других — манна небесная.
А Рикардо Рейс возвращается в отель. В городе еще кое-где продолжается праздник, идет, как непременно будет сказано в газетах, искрометное веселье — с огнями, с игристым вином, а то и с настоящим шампанским, с доступными или не слишком неприступными женщинами, из которых одни деловито-откровенны, а другие не гнушаются общепринятыми ритуалами знакомства и сближения, но Рикардо Рейс не принадлежит к числу дерзких искателей острых ощущений, о которых осведомлен по большей части понаслышке, ибо недостаток отваги отваживал его от подобных эскапад. С Новым годом, папаша! — доносится из нестройно горланящей кучки встречных, а он отвечает лишь взмахом руки, да и зачем слова, вы уже прошли мимо, и насколько же вы моложе меня. Он ступает по рассыпанному на мостовой мусору, огибает ящики и коробки, слышит под ногой скрип битого стекла: скоро, пожалуй, стариков будут из окон выбрасывать, как выбросили тот манекен, а разница, в сущности, не так уж велика — в определенном возрасте голова нам уже плохо служит, а ноги сами не знают, куда несут, к концу жизни мы вновь становимся беспомощны как малые дети, только мать уже умерла, и мы не можем вернуться к ней, в ничто, бывшее прежде самого начального начала и существующее в самом деле, а попадаем мы в ничто не после смерти, а до жизни, да-да, из ничего приходим мы в жизнь и начинаем ее с небытия, а вот когда умрем, то распадемся, утратим сознание, но бытие продолжим. Да, у каждого были отец с матерью, и все же на свет нас произвели случай да необходимость, а смысл этой фразы, каков бы они ни был, пусть растолковывает тот, в чьей голове она родилась — то есть Рикардо Рейс.
Пимента еще не лег: не более получаса минуло с полуночи. Он спускается отворить дверь и выказывает некоторое удивление: Что ж так рано вернулись, мало погуляли? Устал, спать хочу. Знаете, что я вам скажу, сеньор доктор, эти нынешние праздники и сравнить нельзя с тем, как раньше, бывало, Новый год встречали. Нет, отчего же, в Бразилии это красиво, они обмениваются этими протокольными учтивостями, поднимаясь по лестнице, и на площадке Рикардо Рейс прощается: До завтра — и устремляется на штурм второго пролета, Доброй вам ночи, ответил Пимента и принялся гасить лампы, оставив только дежурные, а потом, перед тем как лечь, он поднимется на другие этажи для той же процедуры, пребывая в уверенности, что покой его никто не нарушит, ибо новые постояльцы в такое время не прибывают. Слышатся в коридоре шаги Рикардо Рейса, тишина стоит такая, что самый легкий звук отдается гулко, во всех номерах темно — то ли постояльцы уже спят, то ли все выехали — лишь в глубине тускло поблескивает табличка с номером 201, и только сейчас Рикардо Рейс замечает пробивающуюся из-под его двери полоску света: забыл выключить перед уходом, что ж, это с каждым может случиться, он всунул ключ в замочную скважину, отпер дверь, увидел сидящего на диване человека, узнал его мгновенно даже по прошествии стольких лет и, не подумав даже, что увидеть перед собой Фернандо Пессоа — событие не совсем заурядное, сказал: Привет, хоть и не был вполне уверен, что тот ему ответит, ибо абсурд не всегда повинуется законам логики, но в данном случае ответ прозвучал, и было произнесено:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Тротуар был мокрым и скользким, вправо, вверх по Розмариновой улице неслись огни трамваев, поди узнай, какая звезда, какой бумажный змей удержат их там, в бесконечности, где, если верить школьной науке, пересекаются параллели, и каких же размеров должна быть эта самая бесконечность, чтобы вместить столько всякого разнообразного и всевозможного — и параллельные прямые, и просто прямые, и кривые, и перекрещивающиеся, и бегущие своей колеей трамваи, и сидящих в них пассажиров, и свет глаз каждого из них, и отзвук произнесенных ими слов, и беззвучное шелестение их мыслей, и свисток кондуктора в окно. Ну, что — идешь или нет? Еще не поздно, отозвался в вышине чей-то голос, мужской ли, женский? ах, да не все ли равно, когда окажемся в бесконечности, снова услышим его. И Рикардо Рейс двинулся вниз по Шиадо и улице Кармо вместе с множеством других людей, шедших парами, кучками, целыми семьями, хотя больше всего было одиноких мужчин — то ли никто их не ждал дома, то ли они решили проводить старый год вот так, на вольном воздухе, а далеко ли собрались провожать? вот если бы над головами у них и у нас появилась световая черта, обозначая границу, можно было бы сказать, что время и пространство — это одно — но встречались и женщины, прервавшие на часок свою убогую охоту, сказавшие «прости» проституточьей жизни, пожелавшие непременно присутствовать при том, как будет возвещено пришествие жизни новой, узнать, какая доля достанется им — новая или все-таки прежняя? Площадь Россио по обе стороны от Национального театра полна народу. Когда пролетает быстрый дождь, раскрываются зонты, и толпа превращается в поблескивающее хитиновыми панцирями скопище исполинских жуков или в войско, которое с воздетыми щитами идет на приступ какой-то равнодушной твердыни. Рикардо Рейс затесался в эту толчею, не столь густую, как казалось сначала, протиснулся вперед, а в этот миг дождь прекратился, и зонты закрылись, наводя на сравнение со стаей присевших на дерево перелетных птиц, потряхивающих крыльями перед тем, как устроиться на ночлег. Все головы подняты, все взоры устремлены на желтый циферблат часов. Со стороны улицы Первого декабря движется кучка мальчишек, гремя, как Литаврами, крышками от кастрюль и пронзительным свистом вторя этому бам! бам! бам! У широкого вокзального фронтона они поворачивают, выстраиваются под аркой театра, не переставая дудеть, свиристеть, грохотать порожними жестянками, и производимый ими шум сливается с трещотками, звучащими по всей площади. Без четырех двенадцать: о, сколь переменчива натура твоя, человек! как любишь ты сетовать на быстротечность бытия, оставляющего в памяти след не долговечней, чем шипенье пены морской на камне, и вот — ждешь не дождешься, когда минут эти четыре минуты, ибо велика власть надежды. Кто-то уже, не совладав с собой, кричит, и, когда со стороны реки подают свой зычный и басовитый голос стоящие на якоре суда, и отдающийся где-то в животе рев прорезают сирены, которые пронзительностью своей не уступили бы, наверно, воплям пожираемой этими динозаврами доисторической добычи, и остервенело воют автомобильные клаксоны, и во всю мочь — довольно немощную — заливаются звоночки трамваев, шум на площади становится нестерпимым, но вот наконец минутная стрелка наступает на часовую — наступает полночь, воцаряется радость освобождения, на краткий миг люди избавились от бремени времени: оно отпустило их, позволило жить, как им хочется, а само стоит в сторонке, с благожелательно-насмешливым видом поглядывая, как публика беснуется — обнимают друг друга незнакомые люди, мужчины целуют женщин, случайно оказавшихся рядом, и нет, заметим, поцелуев слаще тех, за которыми
ничего не последует. Вой сирен заполнил теперь все пространство, вспугнув ошалело заметавшихся над крышей театра голубей, но не прошло и минуты, как он стал стихать и отдаляться, словно корабли под прикрытием тумана двинулись прочь, в открытое море, ну, а раз уж мы завели об этом речь, то взглянем на Дона Себастьяна , стоящего в своей нише у вокзального фронтона, на этого юношу, так странно вырядившегося, наверно, для грядущего карнавала, и не заставляет ли то обстоятельство, что поставили его не где-нибудь еще, а именно здесь, переосмыслить значение и пути себастьянизма, сколь бы туманен он ни был, ибо совершенно очевидно, что Желанный прибудет к нам поездом, а поезда у нас опаздывают. Площадь Россио еще не опустела, но прежнее оживление исчезло. Люди освобождают тротуары, зная, что сейчас произойдет, и точно — по обычаю из окон начинают выбрасывать на улицу старье и рухлядь, но впрочем, зрелище получается не слишком впечатляющим, ибо жилых домов здесь мало, все больше конторы да врачебные кабинеты. А вот ниже, на улице Золота, мостовая вся завалена мусором, а из окон продолжают лететь тряпье, пустые коробки, лом и хлам, объедки и огрызки, которые, хоть и завернуты в газетку, все равно от удара разлетятся по всей улице, а вот выпал и, как бомба, взорвался, рассыпав вокруг искры, котелок с тлеющими углями, и прохожие жмутся поближе к стенам домов, предостерегающе кричат, задирая головы кверху, однако не возмущаются и не протестуют: обычай есть обычай, сегодня — веселая ночь, новогодняя ночь, так что кто не спрятался, я не виноват. Валится из окон отслужившее и бесполезное, не подлежащее продаже и ни на что не пригодное, хранимое специально для такого случая, ибо есть примета: освободи место для того изобилия, которое принесет с собой новый год, и тогда он тебя не забудет, не обойдет стороной, не обделит добром. Эй, поберегись, не зевай! — раздается крик сверху, и что-то массивное проносится в воздухе, по дуге летит вниз, едва не задев провода — экая, право, беспечность, чуть беды не наделали — и грохнувшись о камни, рассыпается на куски и оказывается манекеном, на каких можно примерять и мужской пиджак, и дамское платье, если, конечно, дама достаточно корпулентна — с рваной черной обивкой, обнажающей трухлявый, изъеденный жучком деревянный каркас, и удар о мостовую калечит его, на белый свет и так-то явившегося без головы, без рук, без ног, окончательно, и подоспевший мальчишка пинком отправляет манекен в сточную канаву; завтра приедет телега, соберет и увезет это все — кожуру и чешую, отрепья и лохмотья, кастрюлю, на которую не польстится никакой жестянщик-лудильщик, прогоревшую жаровню, сломанную раму, вылинявшие тряпичные цветы, а в свой срок начнут копаться в этом мусоре нищие, кое-что из него выудят, ибо что одним не годится, для других — манна небесная.
А Рикардо Рейс возвращается в отель. В городе еще кое-где продолжается праздник, идет, как непременно будет сказано в газетах, искрометное веселье — с огнями, с игристым вином, а то и с настоящим шампанским, с доступными или не слишком неприступными женщинами, из которых одни деловито-откровенны, а другие не гнушаются общепринятыми ритуалами знакомства и сближения, но Рикардо Рейс не принадлежит к числу дерзких искателей острых ощущений, о которых осведомлен по большей части понаслышке, ибо недостаток отваги отваживал его от подобных эскапад. С Новым годом, папаша! — доносится из нестройно горланящей кучки встречных, а он отвечает лишь взмахом руки, да и зачем слова, вы уже прошли мимо, и насколько же вы моложе меня. Он ступает по рассыпанному на мостовой мусору, огибает ящики и коробки, слышит под ногой скрип битого стекла: скоро, пожалуй, стариков будут из окон выбрасывать, как выбросили тот манекен, а разница, в сущности, не так уж велика — в определенном возрасте голова нам уже плохо служит, а ноги сами не знают, куда несут, к концу жизни мы вновь становимся беспомощны как малые дети, только мать уже умерла, и мы не можем вернуться к ней, в ничто, бывшее прежде самого начального начала и существующее в самом деле, а попадаем мы в ничто не после смерти, а до жизни, да-да, из ничего приходим мы в жизнь и начинаем ее с небытия, а вот когда умрем, то распадемся, утратим сознание, но бытие продолжим. Да, у каждого были отец с матерью, и все же на свет нас произвели случай да необходимость, а смысл этой фразы, каков бы они ни был, пусть растолковывает тот, в чьей голове она родилась — то есть Рикардо Рейс.
Пимента еще не лег: не более получаса минуло с полуночи. Он спускается отворить дверь и выказывает некоторое удивление: Что ж так рано вернулись, мало погуляли? Устал, спать хочу. Знаете, что я вам скажу, сеньор доктор, эти нынешние праздники и сравнить нельзя с тем, как раньше, бывало, Новый год встречали. Нет, отчего же, в Бразилии это красиво, они обмениваются этими протокольными учтивостями, поднимаясь по лестнице, и на площадке Рикардо Рейс прощается: До завтра — и устремляется на штурм второго пролета, Доброй вам ночи, ответил Пимента и принялся гасить лампы, оставив только дежурные, а потом, перед тем как лечь, он поднимется на другие этажи для той же процедуры, пребывая в уверенности, что покой его никто не нарушит, ибо новые постояльцы в такое время не прибывают. Слышатся в коридоре шаги Рикардо Рейса, тишина стоит такая, что самый легкий звук отдается гулко, во всех номерах темно — то ли постояльцы уже спят, то ли все выехали — лишь в глубине тускло поблескивает табличка с номером 201, и только сейчас Рикардо Рейс замечает пробивающуюся из-под его двери полоску света: забыл выключить перед уходом, что ж, это с каждым может случиться, он всунул ключ в замочную скважину, отпер дверь, увидел сидящего на диване человека, узнал его мгновенно даже по прошествии стольких лет и, не подумав даже, что увидеть перед собой Фернандо Пессоа — событие не совсем заурядное, сказал: Привет, хоть и не был вполне уверен, что тот ему ответит, ибо абсурд не всегда повинуется законам логики, но в данном случае ответ прозвучал, и было произнесено:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69