Не понимаю, ведь этот Антонио уже мертв, мертвей не бывает, чего еще от него хотят: этот человек вроде бы не из тех, кто приходит с того света доканчивать начатое на этом? С этими людьми, сеньор доктор, никогда не знаешь, как обернется: злобы в душе столько, что ее и смертью не уймешь. Пожалуй, я тоже пойду посмотреть на эти похороны. Дело ваше, только держитесь поодаль, близко не подходите, а если начнется свалка, заскочите в подъезд и дверь за собой закройте, не то попадетесь под горячую руку.
До крайности, однако, не дошло — то ли потому, что угроза была чистым хвастовством, то ли потому, что для сопровождения гроба отрядили двоих вооруженных полицейских, приставили, стало быть, к покойнику символическую охрану, которая не сумела бы воспрепятствовать приведению некрофобского намерения в исполнение, но все же обозначала присутствие власти. Рикардо Рейс, стараясь не привлекать к себе внимания, появился задолго до выхода похоронной процессии, держался, следуя совету галисийца, подальше, ибо не хотел попасть в свалку, и каково же было его изумление при виде огромной, многосотенной толпы, запрудившей всю улицу перед моргом — все это напоминало бы достопамятную раздачу милостыни у здания газеты «Секуло», если бы не такое количество женщин в ярко-алых блузках, юбках, шалях и юношей в костюмах того же кричащего цвета, который можно было бы расценить как единственный в своем роде траур — в том случае, если это были друзья покойного — или высокомерный вызов — если они были его врагами, так что все это больше смахивает на карнавальное шествие; пара одров, украшенных траурными плюмажами, покрытых траурными попонами, повлекла катафалк, и по обе стороны от него шагали полицейские — кто бы мог подумать, что Мечеть будут хоронить с почетным караулом, какая ирония судьбы! — с одного боку пистолет в расстегнутой кобуре, с другой — побрякивающая о камни сабля, а вокруг слышатся рыдания, всхлипывания, стенания, вздохи, испускаемые и теми, кто оделся в красное, и теми, кто облачился в черное, одни оплакивают покойника, другие — арестованного, и много людей босых и оборванных, то есть босяков и оборванцев, но попадаются и расфуфыренные дамы в трауре, обвешанные золотом, их, недоверчиво оглядываясь по сторонам, ведут под руку сизовыбритые мужья в черных лакированных башмаках, однако и друзей усопшего, и недругов его, помимо особой, нагло-развалистой походочки, объединяет какая-то свирепая веселость, которая пробивается из-под искренней или напускной скорби: идет племя разномастных отщепенцев — проститутки, ворье да жулье, щипачи и барыги, и когда батальон этого сброда церемониальным маршем проходит по городу, из открытых окон, поеживаясь, взирают жители на обитателей Двора Чудес: как знать, нет ли среди них такого, кто завтра вломится в дом: Смотри, смотри, мамочка, кричат дети, но для детей, как известно, вce — развлечение. Рикардо Рейс довел кортеж до Площади Королевы и там остановился, поскольку уже несколько раз перехватывал брошенные украдкой взоры — интересно, что это за элегантный господин? — что ж, это женское любопытство, вполне естественное для тех, кто но профессиональной необходимости обязан разбираться в мужчинах. И похоронная процессия скрылась за углом, направляясь, без сомнения, в сторону Алто-де-Сан-Жоан, если, конечно, пройдя еще немного вперед, не свернет налево, на дорогу, ведущую к Бенфике, и ясно, что кладбище Празерес останется в другой стороне: а жаль, прекрасное было бы доказательство того, что перед смертью все равны, и жулик Антонио-Мечеть присоединился бы к поэту Фернандо Пессоа, любопытно, какие беседы вели бы они под сенью кипарисов, поглядывая тихими вечерами, как входят в гавань корабли, и объясняя друг другу, как надо расставлять слова, чтобы провернулась афера, написалось стихотворение. За ужином, наливая Рикардо Рейсу суп, объяснил галисиец Рамон, что ярко-красный цвет — отнюдь не знак траура и уж тем более — не признак неуважения к покойнику: по обычаям Мавританского квартала, так принято одеваться по особым случаям вроде рождения, бракосочетания, похорон или когда устраивается шествие, а давно ли этот обычай возник, он сказать затрудняется, давно, наверно, еще до того, как он перебрался в Лиссабон из Галисии, а вот не обратил ли сеньор доктор внимания — должна была там быть женщина, видная такая, фигуристая, рослая, черноглазая, хорошо одета, в мериносовой шали. Да там их столько было, дружок, что глаза разбегались, а кто она такая? Это полюбовница Мечети, певица. Нет, Рамон, если и была, то я ее не заметил. Какая женщина, сеньор доктор, все отдай — и мало, а голос какой, вот хотелось бы знать, кто теперь ее приберет к рукам. Да уж не я, Рамон, и, боюсь, не ты. Ох, мне бы такую, но, как говорится, видит око, да зуб неймет, на нее много денег надо, ох, много, само собой разумеется, что беседа эта — из разряда тех, которые называются «языки почесать», ну, надо же о чем-то говорить за ужином: Да, дружище Рамон, и все-таки почему они вырядились в красное? Я так полагаю, сеньор доктор, это стародавний обычай, должно быть, еще от мавров идет, дьявольские одеяния, добрые христиане себе такого бы не позволили, и Рамон отходит к соседнему столу обслужить посетителя, а вернувшись и подавая очередное блюдо, просит, чтобы сеньор доктор объяснил ему — сейчас или потом, когда время выберет — смысл приходящих из Испании известий насчет тамошних выборов и кто, по его мнению, их выиграет: Я потому интересуюсь, что у меня родня в Галисии, я-то, можно считать, в порядке, а кое-кто еще остался в родных краях, хоть много народу уехало. В Португалию? По всему миру разъехались, — это, конечно, так говорится, «по всему миру», но куда только не занесло моих братьев, кумовьев, племянников: и на Кубу, и в Бразилию, и в Аргентину, крестник вон даже в Чили. Рикардо Рейс сообщил официанту все сведения, почерпнутые по этому поводу из газет, прибавив, что, по общему мнению, победят правые и что Хиль Роблес заявил: А ты, кстати, знаешь, кто такой Хиль Роблес? Слыхал. Так вот, Хиль Роблес заявил, что, придя к власти, покончит с марксизмом и с классовой борьбой и установит социальную справедливость, а известно ли тебе, Рамон, что такое «марксизм»? Нет, сеньор доктор. А «классовая борьба»? Понятия не имею. А о «социальной справедливости» слышал? Бог миловал. Ну и ладно, через несколько дней узнаем, кто выиграл выборы, глядишь, все останется по-прежнему. Голому разбой не страшен, так мой дед говорил. Твой дед, Рамон, был совершенно прав, твой дед, Рамон, был мудр.
Победа тем не менее досталась левым. Еще на следующий день газеты оповестили свет о том, что, судя по первым впечатлениям, правые одержали верх в семнадцати провинциях, но при окончательном подсчете голосов выяснилось, что число левых депутатов превышает число правых и центристов вместе взятых. Не то что поползли, а просто поскакали слухи о готовящемся военном перевороте, куда вовлечены генералы Годед и Франко, однако слухи были опровергнуты, и президент Алькала Самора поручил Асанье сформировать кабинет, так что посмотрим, Рамон, что из этого выйдет и пойдет ли это на пользу твоей Галисии. А здесь, на этих улицах, то и дело видишь хмурые лица, кто озабочен по-настоящему, а кто и прикидывается огорченным итогами голосования, но что, если не радость, означает этот блеск в глазах? — но понятие «здесь» не обозначает даже Лиссабона, не говоря уж о всей стране, и откуда нам знать, что там происходит; «здесь» — это всего лишь тридцать улиц между Каиш-до-Содре и Сан-Педро-де-Алкантара, между площадью Россио и Кальярис, «здесь» — это город в городе, окруженный невидимыми стенами, которые охраняют его от невидимой осады, город, где вперемежку живут осажденные и осаждающие, и они считают друг друга другими, чужими, посторонними, и глядят друг на друга недоверчиво: одни взвешивают свою власть и хотят еще, другие рассчитывают свои силы и находят, что их недостаточно, и одному Богу известно, какую болячку надует нам из Испании этот ветер. Коммунизм не за горами, объяснил Фернандо Пессоа и добавил так, что это можно было счесть иронией: Вам не везет, милейший Рейс, вы удрали из Бразилии, чтобы уж до конца жизни ничто не омрачало ваше спокойствие, а в соседней, можно сказать, квартире — большой переполох, смотрите, как бы в один прекрасный день не высадили двери и в ваше жилище. Сколько раз вам повторять, что я вернулся из Бразилии из-за и ради вас. И все-таки не убедили. Да я и не стремлюсь вас убедить, а только прошу мнение свое держать при себе. Не сердитесь. Я жил в Бразилии, теперь нахожусь в Португалии, где-то ведь мне надо жить, у вас при жизни хватало ума понимать и более сложные вещи. В том-то и драма, дражайший Рейс, что где-то надо жить и понимать, что не существует места, которое не было бы местом, поскольку жизнь не может быть ничем иным, кроме жизни. Ну, наконец-то, узнаю вас. А если бы я и остался неузнанным — что мне до этого? Горшая из бед — то, что человек не может увидеть самого себя на горизонте, хотя, окажись он там, испытал бы страшное разочарование, ибо есть у горизонта одна неприятная особенность — он удаляется по мере нашего к нему приближения. Ну да, мы плаванье свершим на корабле. На борт которого мы нс взойдем по сходням. Если уж мы поддались сентиментальной слабости и взялись наперебой цитировать Алваро де Кампоса, который когда-нибудь обретет вполне заслуженную славу, утешьтесь в объятиях своей Лидии, если еще длится эта ваша любовь, и учтите, что мне и такой не досталось. Покойной ночи, Фернандо. Покойной ночи, Рикардо, скоро карнавал, развлекайтесь и в ближайшие дни на меня не рассчитывайте. Этот разговор имел место в маленьком — столиков на шесть — невысокого пошиба кафе, никто из посетителей которого не знал их. Поднявшийся было Фернандо Пeccoa снова сел: Знаете, мне пришло в голову, что на карнавал вам стоило бы нарядиться укротителем — лакированные сапоги, рейтузы в обтяжку, красный доломан с бранденбурами. Красный? Красный, это самый подходящий цвет, а я оденусь смертью — черный балахон с намалеванными на нем костями; вы будете хлопать бичом, я — пугать старух: Я за тобой, ну-ка, идем! — и щупать девиц, и на бале-маскараде нам с вами обеспечен первый приз. Никогда не танцевал на балах. Не танцевали и не надо — надо лишь, чтобы люди слышали, как щелкает кнут, и видели кости. Года наши уже не те для подобных развлечений. Говорите за себя, у меня больше возраста нет, и, сделав это заявление, Фернандо Пессоа встает и выходит на улицу, под дождь, и стоящий за стойкой говорит сидящему за столиком: Куда же это ваш друг пошел — вымокнет ведь, ни плаща у него, ни зонтика. Ничего, он привык, ему даже нравится.
Рикардо Рейс, вернувшись в отель, сразу же ощутил в атмосфере некое лихорадочное оживление, словно ополоумели все пчелы улья сего, а поскольку совесть его была нечиста, то сразу подумал: Все открылось. Он ведь в глубине души романтик, он полагает, что в тот день, когда станет известно об интрижке с Лидией, его со скандалом выселят из «Брагансы», и потому постоянно пребывает в этом страхе, если это, конечно, страх, а не вялое желание, чтобы именно так все и произошло: вот какое возникает противоречие, неожиданное для человека, заявляющего о своей отъединенности от мира и вместе с тем желающего, чтобы этот мир на него навалился при первом подозрении, что история всплыла и обсуждается под хихиканье втихомолку, и, разумеется, достоянием гласности она стала благодаря Пименте, который недомолвками ограничиваться не станет. В блаженном неведении пребывают виновные, и еще ничего не знает Сальвадор, и еще неизвестно, каков будет его приговор, когда завистливый доносчик, неважно, мужчина или женщина, явится к нему и скажет: Что же это за срам такой, сеньор Сальвадор! — и хорошо, если управляющий, следуя давнему примеру и оправдывая данное ему при крещении имя , которое иногда способно подвигнуть своего носителя на благородные душевные движения, ответит: Кто из вас без греха, пусть первым бросит в них камень. В ту минуту, когда объятый внутренним трепетом Рикардо Рейс подходит к стойке, Сальвадор что-то кричит в телефон, но тут же выясняется, что повышенный тон разговора вызван всего лишь отвратительной слышимостью: Ей-Богу, он будто на Луне, алло, алло, да, сеньор Сампайо, мне нужно знать, когда вы прибудете, да! да! да, вот теперь немного лучше, дело в том, что у нас неожиданный наплыв постояльцев, почему? из-за испанских событий, да-да, из Испании, очень много народу приехало оттуда, сегодня? двадцать шестого? понял, после карнавала, очень хорошо, зарезервируем вам два номера, что вы, сеньор доктор, как вы могли подумать, вы наш — постоянный клиент, прежде всего мы обязаны заботиться об интересах наших друзей, три года — это не три дня, поклон сеньорите Марсенде, да, сеньор доктор, вот тут рядом со мной доктор Рейс, он вам тоже кланяется, и это чистая правда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
До крайности, однако, не дошло — то ли потому, что угроза была чистым хвастовством, то ли потому, что для сопровождения гроба отрядили двоих вооруженных полицейских, приставили, стало быть, к покойнику символическую охрану, которая не сумела бы воспрепятствовать приведению некрофобского намерения в исполнение, но все же обозначала присутствие власти. Рикардо Рейс, стараясь не привлекать к себе внимания, появился задолго до выхода похоронной процессии, держался, следуя совету галисийца, подальше, ибо не хотел попасть в свалку, и каково же было его изумление при виде огромной, многосотенной толпы, запрудившей всю улицу перед моргом — все это напоминало бы достопамятную раздачу милостыни у здания газеты «Секуло», если бы не такое количество женщин в ярко-алых блузках, юбках, шалях и юношей в костюмах того же кричащего цвета, который можно было бы расценить как единственный в своем роде траур — в том случае, если это были друзья покойного — или высокомерный вызов — если они были его врагами, так что все это больше смахивает на карнавальное шествие; пара одров, украшенных траурными плюмажами, покрытых траурными попонами, повлекла катафалк, и по обе стороны от него шагали полицейские — кто бы мог подумать, что Мечеть будут хоронить с почетным караулом, какая ирония судьбы! — с одного боку пистолет в расстегнутой кобуре, с другой — побрякивающая о камни сабля, а вокруг слышатся рыдания, всхлипывания, стенания, вздохи, испускаемые и теми, кто оделся в красное, и теми, кто облачился в черное, одни оплакивают покойника, другие — арестованного, и много людей босых и оборванных, то есть босяков и оборванцев, но попадаются и расфуфыренные дамы в трауре, обвешанные золотом, их, недоверчиво оглядываясь по сторонам, ведут под руку сизовыбритые мужья в черных лакированных башмаках, однако и друзей усопшего, и недругов его, помимо особой, нагло-развалистой походочки, объединяет какая-то свирепая веселость, которая пробивается из-под искренней или напускной скорби: идет племя разномастных отщепенцев — проститутки, ворье да жулье, щипачи и барыги, и когда батальон этого сброда церемониальным маршем проходит по городу, из открытых окон, поеживаясь, взирают жители на обитателей Двора Чудес: как знать, нет ли среди них такого, кто завтра вломится в дом: Смотри, смотри, мамочка, кричат дети, но для детей, как известно, вce — развлечение. Рикардо Рейс довел кортеж до Площади Королевы и там остановился, поскольку уже несколько раз перехватывал брошенные украдкой взоры — интересно, что это за элегантный господин? — что ж, это женское любопытство, вполне естественное для тех, кто но профессиональной необходимости обязан разбираться в мужчинах. И похоронная процессия скрылась за углом, направляясь, без сомнения, в сторону Алто-де-Сан-Жоан, если, конечно, пройдя еще немного вперед, не свернет налево, на дорогу, ведущую к Бенфике, и ясно, что кладбище Празерес останется в другой стороне: а жаль, прекрасное было бы доказательство того, что перед смертью все равны, и жулик Антонио-Мечеть присоединился бы к поэту Фернандо Пессоа, любопытно, какие беседы вели бы они под сенью кипарисов, поглядывая тихими вечерами, как входят в гавань корабли, и объясняя друг другу, как надо расставлять слова, чтобы провернулась афера, написалось стихотворение. За ужином, наливая Рикардо Рейсу суп, объяснил галисиец Рамон, что ярко-красный цвет — отнюдь не знак траура и уж тем более — не признак неуважения к покойнику: по обычаям Мавританского квартала, так принято одеваться по особым случаям вроде рождения, бракосочетания, похорон или когда устраивается шествие, а давно ли этот обычай возник, он сказать затрудняется, давно, наверно, еще до того, как он перебрался в Лиссабон из Галисии, а вот не обратил ли сеньор доктор внимания — должна была там быть женщина, видная такая, фигуристая, рослая, черноглазая, хорошо одета, в мериносовой шали. Да там их столько было, дружок, что глаза разбегались, а кто она такая? Это полюбовница Мечети, певица. Нет, Рамон, если и была, то я ее не заметил. Какая женщина, сеньор доктор, все отдай — и мало, а голос какой, вот хотелось бы знать, кто теперь ее приберет к рукам. Да уж не я, Рамон, и, боюсь, не ты. Ох, мне бы такую, но, как говорится, видит око, да зуб неймет, на нее много денег надо, ох, много, само собой разумеется, что беседа эта — из разряда тех, которые называются «языки почесать», ну, надо же о чем-то говорить за ужином: Да, дружище Рамон, и все-таки почему они вырядились в красное? Я так полагаю, сеньор доктор, это стародавний обычай, должно быть, еще от мавров идет, дьявольские одеяния, добрые христиане себе такого бы не позволили, и Рамон отходит к соседнему столу обслужить посетителя, а вернувшись и подавая очередное блюдо, просит, чтобы сеньор доктор объяснил ему — сейчас или потом, когда время выберет — смысл приходящих из Испании известий насчет тамошних выборов и кто, по его мнению, их выиграет: Я потому интересуюсь, что у меня родня в Галисии, я-то, можно считать, в порядке, а кое-кто еще остался в родных краях, хоть много народу уехало. В Португалию? По всему миру разъехались, — это, конечно, так говорится, «по всему миру», но куда только не занесло моих братьев, кумовьев, племянников: и на Кубу, и в Бразилию, и в Аргентину, крестник вон даже в Чили. Рикардо Рейс сообщил официанту все сведения, почерпнутые по этому поводу из газет, прибавив, что, по общему мнению, победят правые и что Хиль Роблес заявил: А ты, кстати, знаешь, кто такой Хиль Роблес? Слыхал. Так вот, Хиль Роблес заявил, что, придя к власти, покончит с марксизмом и с классовой борьбой и установит социальную справедливость, а известно ли тебе, Рамон, что такое «марксизм»? Нет, сеньор доктор. А «классовая борьба»? Понятия не имею. А о «социальной справедливости» слышал? Бог миловал. Ну и ладно, через несколько дней узнаем, кто выиграл выборы, глядишь, все останется по-прежнему. Голому разбой не страшен, так мой дед говорил. Твой дед, Рамон, был совершенно прав, твой дед, Рамон, был мудр.
Победа тем не менее досталась левым. Еще на следующий день газеты оповестили свет о том, что, судя по первым впечатлениям, правые одержали верх в семнадцати провинциях, но при окончательном подсчете голосов выяснилось, что число левых депутатов превышает число правых и центристов вместе взятых. Не то что поползли, а просто поскакали слухи о готовящемся военном перевороте, куда вовлечены генералы Годед и Франко, однако слухи были опровергнуты, и президент Алькала Самора поручил Асанье сформировать кабинет, так что посмотрим, Рамон, что из этого выйдет и пойдет ли это на пользу твоей Галисии. А здесь, на этих улицах, то и дело видишь хмурые лица, кто озабочен по-настоящему, а кто и прикидывается огорченным итогами голосования, но что, если не радость, означает этот блеск в глазах? — но понятие «здесь» не обозначает даже Лиссабона, не говоря уж о всей стране, и откуда нам знать, что там происходит; «здесь» — это всего лишь тридцать улиц между Каиш-до-Содре и Сан-Педро-де-Алкантара, между площадью Россио и Кальярис, «здесь» — это город в городе, окруженный невидимыми стенами, которые охраняют его от невидимой осады, город, где вперемежку живут осажденные и осаждающие, и они считают друг друга другими, чужими, посторонними, и глядят друг на друга недоверчиво: одни взвешивают свою власть и хотят еще, другие рассчитывают свои силы и находят, что их недостаточно, и одному Богу известно, какую болячку надует нам из Испании этот ветер. Коммунизм не за горами, объяснил Фернандо Пессоа и добавил так, что это можно было счесть иронией: Вам не везет, милейший Рейс, вы удрали из Бразилии, чтобы уж до конца жизни ничто не омрачало ваше спокойствие, а в соседней, можно сказать, квартире — большой переполох, смотрите, как бы в один прекрасный день не высадили двери и в ваше жилище. Сколько раз вам повторять, что я вернулся из Бразилии из-за и ради вас. И все-таки не убедили. Да я и не стремлюсь вас убедить, а только прошу мнение свое держать при себе. Не сердитесь. Я жил в Бразилии, теперь нахожусь в Португалии, где-то ведь мне надо жить, у вас при жизни хватало ума понимать и более сложные вещи. В том-то и драма, дражайший Рейс, что где-то надо жить и понимать, что не существует места, которое не было бы местом, поскольку жизнь не может быть ничем иным, кроме жизни. Ну, наконец-то, узнаю вас. А если бы я и остался неузнанным — что мне до этого? Горшая из бед — то, что человек не может увидеть самого себя на горизонте, хотя, окажись он там, испытал бы страшное разочарование, ибо есть у горизонта одна неприятная особенность — он удаляется по мере нашего к нему приближения. Ну да, мы плаванье свершим на корабле. На борт которого мы нс взойдем по сходням. Если уж мы поддались сентиментальной слабости и взялись наперебой цитировать Алваро де Кампоса, который когда-нибудь обретет вполне заслуженную славу, утешьтесь в объятиях своей Лидии, если еще длится эта ваша любовь, и учтите, что мне и такой не досталось. Покойной ночи, Фернандо. Покойной ночи, Рикардо, скоро карнавал, развлекайтесь и в ближайшие дни на меня не рассчитывайте. Этот разговор имел место в маленьком — столиков на шесть — невысокого пошиба кафе, никто из посетителей которого не знал их. Поднявшийся было Фернандо Пeccoa снова сел: Знаете, мне пришло в голову, что на карнавал вам стоило бы нарядиться укротителем — лакированные сапоги, рейтузы в обтяжку, красный доломан с бранденбурами. Красный? Красный, это самый подходящий цвет, а я оденусь смертью — черный балахон с намалеванными на нем костями; вы будете хлопать бичом, я — пугать старух: Я за тобой, ну-ка, идем! — и щупать девиц, и на бале-маскараде нам с вами обеспечен первый приз. Никогда не танцевал на балах. Не танцевали и не надо — надо лишь, чтобы люди слышали, как щелкает кнут, и видели кости. Года наши уже не те для подобных развлечений. Говорите за себя, у меня больше возраста нет, и, сделав это заявление, Фернандо Пессоа встает и выходит на улицу, под дождь, и стоящий за стойкой говорит сидящему за столиком: Куда же это ваш друг пошел — вымокнет ведь, ни плаща у него, ни зонтика. Ничего, он привык, ему даже нравится.
Рикардо Рейс, вернувшись в отель, сразу же ощутил в атмосфере некое лихорадочное оживление, словно ополоумели все пчелы улья сего, а поскольку совесть его была нечиста, то сразу подумал: Все открылось. Он ведь в глубине души романтик, он полагает, что в тот день, когда станет известно об интрижке с Лидией, его со скандалом выселят из «Брагансы», и потому постоянно пребывает в этом страхе, если это, конечно, страх, а не вялое желание, чтобы именно так все и произошло: вот какое возникает противоречие, неожиданное для человека, заявляющего о своей отъединенности от мира и вместе с тем желающего, чтобы этот мир на него навалился при первом подозрении, что история всплыла и обсуждается под хихиканье втихомолку, и, разумеется, достоянием гласности она стала благодаря Пименте, который недомолвками ограничиваться не станет. В блаженном неведении пребывают виновные, и еще ничего не знает Сальвадор, и еще неизвестно, каков будет его приговор, когда завистливый доносчик, неважно, мужчина или женщина, явится к нему и скажет: Что же это за срам такой, сеньор Сальвадор! — и хорошо, если управляющий, следуя давнему примеру и оправдывая данное ему при крещении имя , которое иногда способно подвигнуть своего носителя на благородные душевные движения, ответит: Кто из вас без греха, пусть первым бросит в них камень. В ту минуту, когда объятый внутренним трепетом Рикардо Рейс подходит к стойке, Сальвадор что-то кричит в телефон, но тут же выясняется, что повышенный тон разговора вызван всего лишь отвратительной слышимостью: Ей-Богу, он будто на Луне, алло, алло, да, сеньор Сампайо, мне нужно знать, когда вы прибудете, да! да! да, вот теперь немного лучше, дело в том, что у нас неожиданный наплыв постояльцев, почему? из-за испанских событий, да-да, из Испании, очень много народу приехало оттуда, сегодня? двадцать шестого? понял, после карнавала, очень хорошо, зарезервируем вам два номера, что вы, сеньор доктор, как вы могли подумать, вы наш — постоянный клиент, прежде всего мы обязаны заботиться об интересах наших друзей, три года — это не три дня, поклон сеньорите Марсенде, да, сеньор доктор, вот тут рядом со мной доктор Рейс, он вам тоже кланяется, и это чистая правда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69