Стайка птиц сорвалась с ветвей, а потом стало тихо.
Вроде все было в порядке — пока я не открыла дверцу и не попыталась выйти из машины. Меня вдруг повело, голова закружилась, в ушах зазвенело. Я упала на землю, на траву. Не знаю, сколько я так пролежала. Наверное, долго. Паутина сплетённых ветвей, кусочки неба в просветах, пятна тепла на лице, что повторяли узоры света и тени, деревьев и неба, — все это вместе было как колдовство, что держало меня в плену, не давая подняться.
Машина рядом со мной застонала. Последний вздох. Самый-самый последний. А потом у меня зачесалась рука, я поднесла её к глазам и увидела, что фиолетовая змея снова зашевелилась. Этого было достаточно, чтобы я тут же вскочила на ноги. Дорога была абсолютно пустой, в обе стороны. Над машиной вилась тонкая струйка дыма. Птицы вернулись на дерево, в вихре искрящихся трелей.
Я забрала из машины все, что хотела бы взять с собой. Мою сумку. Тетрадку. Все вырванные страницы, которые я сумела найти под сиденьем. Фотографию Анджелы. В багажнике у меня была сумка с одеждой; я взяла только пару вещей, чтобы в случае чего у меня было во что переодеться. Я ничего не планировала, ничего не загадывала. Решила, что просто пойду по дороге, уж куда-нибудь она выведет. А там будет видно.
Мне ещё надо было решить, что делать с пистолетом Павлина. Я совершенно не представляла, зачем мне может понадобиться пистолет, по крайней мере в ближайшее время, но потом я решила взять его с собой. Мне не хотелось бросать его здесь, где его может найти кто угодно. Пусть лучше будет у меня. Я убрала пистолет в сумку.
Что ещё? Чемоданчик. И ключ.
Ну вот и все. Я в последний раз оглядела машину и вышла на дорогу.
Я решила пойти туда же, куда и ехала. В том направлении. Машин на дороге не было. Ну, почти. Один раз мне навстречу проехал микроавтобус; водитель притормозил, но не стал останавливаться. А мне, собственно, и не хотелось, чтобы он остановился. Мне не хотелось ни с кем общаться.
Встреча с Джексоном оставила неприятный осадок. Он обвинил меня в том, что я бросила Тапело, что я от неё убегаю. И он был прав. Целиком и полностью. У меня просто не было выбора. Но почему все должно быть именно так? Почему обязательно нужно кого-то бросать? Может, когда-нибудь все же настанет такое время, когда мне хватит смелости никуда не бежать?
Пока я медленно шла вперёд, мысли начали разбредаться. Обрывки образов, выхваченные из сумрака наугад. Воспоминания. Как в ту давнюю зимнюю ночь, когда я проснулась и подошла к окну, и там, на улице перед домом, была чужая машина, а рядом стоял мой отец и о чем-то говорил с водителем. У него изо рта вырвались маленькие облачка пара. Прошло уже столько лет, а я до сих пор помню, каким узором они растекались в воздухе, эти белые облачка. Если бы был некий способ, чтобы расшифровать этот узор, я бы узнала, что говорил папа в ту ночь.
Все до единого слова.
Я бы узнала.
Голос, сотканный из тумана, что тает в воздухе.
Погруженная в мысли, я даже не сразу сообразила, что там, в лесу, что-то движется. Вровень со мной. Вдоль дороги. Что-то большое и серебристое. Шуршит листьями, ломает ветки. Я остановилась и подождала. Совсем немного. Буквально через пару секунд из леса вышла лошадь.
Очень красивая лошадь цвета слоновой кости — белая, с кремовым оттенком, — и с удивительными ярко-синими глазами. Мы обе замерли, глядя друг на друга. Секунду, другую. А потом она развернулась и ушла обратно в лес. Я двинулась следом за ней, сквозь прохладные тени.
Местами солнечный свет проникал в чащу леса, в зазорах между стволами деревьев; и там, где был свет, раскрывались цветы. Яркие, широко раскинутые лепестки. Тонкий, нежный аромат. Бабочки, осы и другие летучие насекомые отвечали на эти сигналы именно так, как надо — они принимали сигналы правильно, — и мне представлялось, как они переносят частички пыльцы от тычинок к пестику, от мужских цветов — к женским.
Там ещё были следы человеческого присутствия: одинокий ботинок, несколько игральных карт, спичечный коробок, страницы, выдранные из порнографического журнала. В какой-то момент я услышала звук, размеренное тик-так, которое я узнала ещё до того, как увидела сами часы, старинные напольные часы, что стояли среди деревьев. Побеги каких-то ползучих растений оплели циферблат. Почему-то меня совершенно не удивило, что в чаще леса стоят часы — и что они до сих пор работают, и маятник медленно ходит туда-сюда, отсчитывая секунды. Я пошла дальше, и затихающее тик-так было последним из признаков человеческой жизни. Дальше был только нетронутый лес. Я достала из сумки пистолет Павлина и зашвырнула его в кусты.
Лошадь шла впереди, как будто указывая дорогу. И чем дальше мы углублялись в лес, тем больше мне начинало казаться, что я теряю всякое ощущение себя и своего окружения. Сейчас, когда я вспоминаю тот день, я снова употребляю слова: лошадь, дерево, пистолет, цветок, часы, Марлин. Но тогда я уже ничего не знала. Не знала, как называется удивительное существо, что идёт впереди; не знала имён этих странных предметов, что росли из земли — повсюду, вокруг. Я даже не знала, что это за существо, которое я называю собой: кто я, какого я рода и племени, есть ли у меня имя, а если есть, то какое.
Сперва я увидела среди деревьев лишь серебристые вспышки света, бликующие отражения, а потом лес расступился, и я вышла к озеру. Лошадь довела меня до самой воды, по заросшему камышом берегу; пару секунд постояла, внимательно глядя на меня, а потом медленно развернулась и ушла обратно в лес.
Я осталась одна.
Там была крошечная полянка, и я решила присесть отдохнуть. Какие-то высокие цветы с пушистыми жёлтыми головками клонились к самой воде. Солнечный свет косо ложился на озеро, и вода была словно подёрнута сверкающей рябью. Свет был мягким и вовсе не резал глаза. Наоборот — успокаивал. А потом я заметила, что на том берегу тоже кто-то сидит, прямо напротив меня. Я не смогла разглядеть этого человека за высокими стеблями камышей и цветов. А потом мне пришла одна мысль. Я спустилась к самой воде. Достала ключ из кармана. Открыла чемоданчик.
Вот они, все оставшиеся осколки зеркала. Их было шесть, но два я отдала: один — Хендерсон и Павлину, второй — Тапело. Остальные четыре лежали на месте, завёрнутые в плотный бархат. Я взяла первый. Медленно развернула. Стекло сверкнуло на солнце. Я не смотрела в зеркало. Я не знала, что это за осколок. Интересно, что сделал бы Кингсли, если бы увидел меня сейчас? Как бы он разъярился… Но мысль мелькнула и тут же пропала. Все, хватит. Держа зеркало за уголок с острым сколом, я осторожно опустила его в воду. Тьма шевельнулась внутри.
Я опустила в воду ещё два осколка, а когда подняла голову и взглянула на человека на том берегу, я увидела, что он делает то же самое. Вернее, не он, а она. Теперь я разглядела, что это женщина. Она, как и я, отдавала воде что-то своё.
Зеркало к зеркалу, вода к воде.
Вода бережно приняла отражения. Раньше она была мутной и коричневатой — здесь, у самого берега, — а теперь стала почти прозрачной и приняла серебристый оттенок.
Остался последний осколок. Я достала его, развернула. Сейчас все закончится, уже скоро. Я уже собралась опустить его в воду и вдруг услышала голос. Тихий голос, мужской. Он пел песню. Там, внутри зеркала, в лиловом свечении. Это был тот осколок, в который смотрелась Хендерсон на лужайке возле автомастерской. Я не знаю, что на меня нашло, но, поддавшись порыву, я положила осколок на землю, зеркальной стороной вверх. Прикоснулась к стеклу. Оно было тёплым и твёрдым, но когда я надавила сильнее, оно как будто расступилось у меня под рукой. Стекло стало жидким, а потом превратилось в туман, в серебристый туман, и моя рука прошла сквозь него — в зазеркальный мир.
Я сразу почувствовала всю печаль этого мира, его грусть и боль. Песня сделалась громче. Мелодия, исполненная неизбывной тоски. Теперь я вспомнила эту песню. Я её знала в детстве, потом забыла — и вспомнила только теперь. Моя рука погрузилась ещё глубже в зеркало, и я почувствовала, как пальцы касаются тёплой кожи, лица человека, который поёт, его влажных губ, языка, выпевающего слова. На глаза навернулись слезы, непрошеные горькие слезы.
Я вынула руку из зеркала. Пальцы были влажными от слюны. Что я могла сделать? Чем можно было унять эту боль? Я подняла с земли этот последний осколок и опустила его в воду. Вернула ей то, что изначально ей и принадлежало. Песня затихла, превратившись в звенящую тишину.
Я склонилась над самой водой.
И там было моё отражение. Лицо под прозрачной водой. Глаза, глядящие на меня. Женщина, утонувшая в озере.
Я подумала: вот моя смерть. Моя смерть, которую мне показали там, в фотостудии. Видение — как мимолётный проблеск. Я тону в серебристой жидкости. Сначала плыву на поверхности, а потом начинаю падать, не погружаться, а именно падать. Сквозь это текучее серебро. Все глубже и глубже. Это было как зов крови: снять с себя все и войти в воду — и пусть она забирает меня. И я знала, что, если сейчас я откликнусь на этот зов, женщина на том берегу сделает то же самое: разденется догола и войдёт в воду. И мы с ней встретимся там, под водой, и все моё горе, все, что я вынесла после смерти Анджелы, растворится в холодной серебряной глубине, и я смогу наконец отдохнуть. Теперь я вспомнила слова Кингсли, его мечту. О том, что будет, когда разбитое зеркало исцелится. Дверь из жидкого серебра, он назвал это так. Дверь из сверкающего текучего серебра, проход на ту сторону…
Да, искушение было велико. Я не могла оторвать взгляд от лица утонувшей женщины. Я протянула руку и провела пальцем по контурам её лица. У меня было странное ощущение, как будто я опустила руку в ртуть. Отражение всколыхнулось и потерялось в серебристой ряби, но потом все же вернулось. И вот тогда я увидела, что сквозь моё собственное лицо явственно проступают черты моей дочери; как будто одно лицо заключало в себе другое.
И так и было. Да, так и было.
Анджела. Её нежное, зыбкое личико.
Я опустила руку ещё глубже в воду. Даже не потому, что мне так хотелось. Просто я знала, что по-другому нельзя. Лицо сомкнулось у меня на запястье. Что-то шевельнулось внутри. У меня внутри. Сердце, бьющееся в груди. На самом деле никаких эпохальных знамений не было. Лицо сомкнулось и сразу же отпустило меня. Вот и все. Мягкий отказ, ласковое неприятие.
Нет. Все закончится по-другому. Не здесь, не сейчас. И не так.
Всего лишь мгновение. Но сколько в нем было прощения, сколько чистоты. Вода поблёскивала на солнце. Фиолетовая змея у меня на руке дёргалась и извивалась, а потом вода смыла её с моей кожи, и она уплыла сквозь дрожащие тени, её прозрачное тело очень скоро потерялось из виду.
Я поднялась на ноги. Женщина на том берегу тоже встала, секунда в секунду со мной. Мы обе что-то отдали воде, но что-то и получили взамен. Любовь. Да, любовь. Мы развернулись и пошли прочь. Мы обе: и я, и она. Каждая — своей дорогой.
Старинные часы в тумане среди деревьев медленно отбивали время.
И лес дышал в такт ударам.
* * *
Всю последнюю неделю я работала над этой книгой, над этой историей. Вооружившись ножницами и клеем, ручкой и карандашом, ластиком и чернилами, выпивкой и порошком. Составляла рассказ из теней, взглядов и голосов, которые я до сих пор ещё слышу. Иногда я их слышу — голоса моих добрых попутчиков, моих потерянных друзей. Теперь наши пути разошлись.
Эти слова. Некоторых не хватает, их уже не вернуть, но желание закончить историю все-таки есть, и я уступаю этому желанию: стараюсь записывать все, что помню, пусть даже шум проникает все глубже и глубже в страницы. Мне тоже становится хуже. Болезнь прогрессирует. Теперь я принимаю «Просвет» четыре-пять раз в день. Может быть, больше. Я не знаю, чем все это закончится. К чему все придёт.
Читаю и перечитываю написанное.
В этой крохотной мрачной и тусклой комнате, которую я снимаю. В деревне, названия которой не знаю. Денег почти не осталось. Теперь все стало проще. Все свелось к пятну света солнца у меня на столе, к тигру с синими полосками, к этой тетрадке. Между страницами лежит засохший цветок, его нежные краски уже поблекли, но ещё различимы. Вот все, что осталось. Моя рука, эта ручка, строчки, составленные из слов. И все, что перетекает из одного в другое.
Я часто думаю о той спящей девочке, о спящем призрачном существе, которому я почти подарила жизнь, почти подарила историю. Может быть, она все же проснулась. Может быть. Настоящая или ненастоящая — мне уже никогда не узнать. Может быть, Коул закончил работу за меня. Мне представлялось, как она ходит по тёмной квартире, как она играет с теми мальчиками, другими детьми зеркал. Ну что ж, пусть…
Уже очень скоро я отсюда уеду. Пока не знаю, как это будет. Может быть, кто-то меня подвезёт. А может быть, я угоню машину. Там будет видно. Возможно, когда-нибудь я найду себе новый дом. Место, где я останусь надолго. Может быть, насовсем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Вроде все было в порядке — пока я не открыла дверцу и не попыталась выйти из машины. Меня вдруг повело, голова закружилась, в ушах зазвенело. Я упала на землю, на траву. Не знаю, сколько я так пролежала. Наверное, долго. Паутина сплетённых ветвей, кусочки неба в просветах, пятна тепла на лице, что повторяли узоры света и тени, деревьев и неба, — все это вместе было как колдовство, что держало меня в плену, не давая подняться.
Машина рядом со мной застонала. Последний вздох. Самый-самый последний. А потом у меня зачесалась рука, я поднесла её к глазам и увидела, что фиолетовая змея снова зашевелилась. Этого было достаточно, чтобы я тут же вскочила на ноги. Дорога была абсолютно пустой, в обе стороны. Над машиной вилась тонкая струйка дыма. Птицы вернулись на дерево, в вихре искрящихся трелей.
Я забрала из машины все, что хотела бы взять с собой. Мою сумку. Тетрадку. Все вырванные страницы, которые я сумела найти под сиденьем. Фотографию Анджелы. В багажнике у меня была сумка с одеждой; я взяла только пару вещей, чтобы в случае чего у меня было во что переодеться. Я ничего не планировала, ничего не загадывала. Решила, что просто пойду по дороге, уж куда-нибудь она выведет. А там будет видно.
Мне ещё надо было решить, что делать с пистолетом Павлина. Я совершенно не представляла, зачем мне может понадобиться пистолет, по крайней мере в ближайшее время, но потом я решила взять его с собой. Мне не хотелось бросать его здесь, где его может найти кто угодно. Пусть лучше будет у меня. Я убрала пистолет в сумку.
Что ещё? Чемоданчик. И ключ.
Ну вот и все. Я в последний раз оглядела машину и вышла на дорогу.
Я решила пойти туда же, куда и ехала. В том направлении. Машин на дороге не было. Ну, почти. Один раз мне навстречу проехал микроавтобус; водитель притормозил, но не стал останавливаться. А мне, собственно, и не хотелось, чтобы он остановился. Мне не хотелось ни с кем общаться.
Встреча с Джексоном оставила неприятный осадок. Он обвинил меня в том, что я бросила Тапело, что я от неё убегаю. И он был прав. Целиком и полностью. У меня просто не было выбора. Но почему все должно быть именно так? Почему обязательно нужно кого-то бросать? Может, когда-нибудь все же настанет такое время, когда мне хватит смелости никуда не бежать?
Пока я медленно шла вперёд, мысли начали разбредаться. Обрывки образов, выхваченные из сумрака наугад. Воспоминания. Как в ту давнюю зимнюю ночь, когда я проснулась и подошла к окну, и там, на улице перед домом, была чужая машина, а рядом стоял мой отец и о чем-то говорил с водителем. У него изо рта вырвались маленькие облачка пара. Прошло уже столько лет, а я до сих пор помню, каким узором они растекались в воздухе, эти белые облачка. Если бы был некий способ, чтобы расшифровать этот узор, я бы узнала, что говорил папа в ту ночь.
Все до единого слова.
Я бы узнала.
Голос, сотканный из тумана, что тает в воздухе.
Погруженная в мысли, я даже не сразу сообразила, что там, в лесу, что-то движется. Вровень со мной. Вдоль дороги. Что-то большое и серебристое. Шуршит листьями, ломает ветки. Я остановилась и подождала. Совсем немного. Буквально через пару секунд из леса вышла лошадь.
Очень красивая лошадь цвета слоновой кости — белая, с кремовым оттенком, — и с удивительными ярко-синими глазами. Мы обе замерли, глядя друг на друга. Секунду, другую. А потом она развернулась и ушла обратно в лес. Я двинулась следом за ней, сквозь прохладные тени.
Местами солнечный свет проникал в чащу леса, в зазорах между стволами деревьев; и там, где был свет, раскрывались цветы. Яркие, широко раскинутые лепестки. Тонкий, нежный аромат. Бабочки, осы и другие летучие насекомые отвечали на эти сигналы именно так, как надо — они принимали сигналы правильно, — и мне представлялось, как они переносят частички пыльцы от тычинок к пестику, от мужских цветов — к женским.
Там ещё были следы человеческого присутствия: одинокий ботинок, несколько игральных карт, спичечный коробок, страницы, выдранные из порнографического журнала. В какой-то момент я услышала звук, размеренное тик-так, которое я узнала ещё до того, как увидела сами часы, старинные напольные часы, что стояли среди деревьев. Побеги каких-то ползучих растений оплели циферблат. Почему-то меня совершенно не удивило, что в чаще леса стоят часы — и что они до сих пор работают, и маятник медленно ходит туда-сюда, отсчитывая секунды. Я пошла дальше, и затихающее тик-так было последним из признаков человеческой жизни. Дальше был только нетронутый лес. Я достала из сумки пистолет Павлина и зашвырнула его в кусты.
Лошадь шла впереди, как будто указывая дорогу. И чем дальше мы углублялись в лес, тем больше мне начинало казаться, что я теряю всякое ощущение себя и своего окружения. Сейчас, когда я вспоминаю тот день, я снова употребляю слова: лошадь, дерево, пистолет, цветок, часы, Марлин. Но тогда я уже ничего не знала. Не знала, как называется удивительное существо, что идёт впереди; не знала имён этих странных предметов, что росли из земли — повсюду, вокруг. Я даже не знала, что это за существо, которое я называю собой: кто я, какого я рода и племени, есть ли у меня имя, а если есть, то какое.
Сперва я увидела среди деревьев лишь серебристые вспышки света, бликующие отражения, а потом лес расступился, и я вышла к озеру. Лошадь довела меня до самой воды, по заросшему камышом берегу; пару секунд постояла, внимательно глядя на меня, а потом медленно развернулась и ушла обратно в лес.
Я осталась одна.
Там была крошечная полянка, и я решила присесть отдохнуть. Какие-то высокие цветы с пушистыми жёлтыми головками клонились к самой воде. Солнечный свет косо ложился на озеро, и вода была словно подёрнута сверкающей рябью. Свет был мягким и вовсе не резал глаза. Наоборот — успокаивал. А потом я заметила, что на том берегу тоже кто-то сидит, прямо напротив меня. Я не смогла разглядеть этого человека за высокими стеблями камышей и цветов. А потом мне пришла одна мысль. Я спустилась к самой воде. Достала ключ из кармана. Открыла чемоданчик.
Вот они, все оставшиеся осколки зеркала. Их было шесть, но два я отдала: один — Хендерсон и Павлину, второй — Тапело. Остальные четыре лежали на месте, завёрнутые в плотный бархат. Я взяла первый. Медленно развернула. Стекло сверкнуло на солнце. Я не смотрела в зеркало. Я не знала, что это за осколок. Интересно, что сделал бы Кингсли, если бы увидел меня сейчас? Как бы он разъярился… Но мысль мелькнула и тут же пропала. Все, хватит. Держа зеркало за уголок с острым сколом, я осторожно опустила его в воду. Тьма шевельнулась внутри.
Я опустила в воду ещё два осколка, а когда подняла голову и взглянула на человека на том берегу, я увидела, что он делает то же самое. Вернее, не он, а она. Теперь я разглядела, что это женщина. Она, как и я, отдавала воде что-то своё.
Зеркало к зеркалу, вода к воде.
Вода бережно приняла отражения. Раньше она была мутной и коричневатой — здесь, у самого берега, — а теперь стала почти прозрачной и приняла серебристый оттенок.
Остался последний осколок. Я достала его, развернула. Сейчас все закончится, уже скоро. Я уже собралась опустить его в воду и вдруг услышала голос. Тихий голос, мужской. Он пел песню. Там, внутри зеркала, в лиловом свечении. Это был тот осколок, в который смотрелась Хендерсон на лужайке возле автомастерской. Я не знаю, что на меня нашло, но, поддавшись порыву, я положила осколок на землю, зеркальной стороной вверх. Прикоснулась к стеклу. Оно было тёплым и твёрдым, но когда я надавила сильнее, оно как будто расступилось у меня под рукой. Стекло стало жидким, а потом превратилось в туман, в серебристый туман, и моя рука прошла сквозь него — в зазеркальный мир.
Я сразу почувствовала всю печаль этого мира, его грусть и боль. Песня сделалась громче. Мелодия, исполненная неизбывной тоски. Теперь я вспомнила эту песню. Я её знала в детстве, потом забыла — и вспомнила только теперь. Моя рука погрузилась ещё глубже в зеркало, и я почувствовала, как пальцы касаются тёплой кожи, лица человека, который поёт, его влажных губ, языка, выпевающего слова. На глаза навернулись слезы, непрошеные горькие слезы.
Я вынула руку из зеркала. Пальцы были влажными от слюны. Что я могла сделать? Чем можно было унять эту боль? Я подняла с земли этот последний осколок и опустила его в воду. Вернула ей то, что изначально ей и принадлежало. Песня затихла, превратившись в звенящую тишину.
Я склонилась над самой водой.
И там было моё отражение. Лицо под прозрачной водой. Глаза, глядящие на меня. Женщина, утонувшая в озере.
Я подумала: вот моя смерть. Моя смерть, которую мне показали там, в фотостудии. Видение — как мимолётный проблеск. Я тону в серебристой жидкости. Сначала плыву на поверхности, а потом начинаю падать, не погружаться, а именно падать. Сквозь это текучее серебро. Все глубже и глубже. Это было как зов крови: снять с себя все и войти в воду — и пусть она забирает меня. И я знала, что, если сейчас я откликнусь на этот зов, женщина на том берегу сделает то же самое: разденется догола и войдёт в воду. И мы с ней встретимся там, под водой, и все моё горе, все, что я вынесла после смерти Анджелы, растворится в холодной серебряной глубине, и я смогу наконец отдохнуть. Теперь я вспомнила слова Кингсли, его мечту. О том, что будет, когда разбитое зеркало исцелится. Дверь из жидкого серебра, он назвал это так. Дверь из сверкающего текучего серебра, проход на ту сторону…
Да, искушение было велико. Я не могла оторвать взгляд от лица утонувшей женщины. Я протянула руку и провела пальцем по контурам её лица. У меня было странное ощущение, как будто я опустила руку в ртуть. Отражение всколыхнулось и потерялось в серебристой ряби, но потом все же вернулось. И вот тогда я увидела, что сквозь моё собственное лицо явственно проступают черты моей дочери; как будто одно лицо заключало в себе другое.
И так и было. Да, так и было.
Анджела. Её нежное, зыбкое личико.
Я опустила руку ещё глубже в воду. Даже не потому, что мне так хотелось. Просто я знала, что по-другому нельзя. Лицо сомкнулось у меня на запястье. Что-то шевельнулось внутри. У меня внутри. Сердце, бьющееся в груди. На самом деле никаких эпохальных знамений не было. Лицо сомкнулось и сразу же отпустило меня. Вот и все. Мягкий отказ, ласковое неприятие.
Нет. Все закончится по-другому. Не здесь, не сейчас. И не так.
Всего лишь мгновение. Но сколько в нем было прощения, сколько чистоты. Вода поблёскивала на солнце. Фиолетовая змея у меня на руке дёргалась и извивалась, а потом вода смыла её с моей кожи, и она уплыла сквозь дрожащие тени, её прозрачное тело очень скоро потерялось из виду.
Я поднялась на ноги. Женщина на том берегу тоже встала, секунда в секунду со мной. Мы обе что-то отдали воде, но что-то и получили взамен. Любовь. Да, любовь. Мы развернулись и пошли прочь. Мы обе: и я, и она. Каждая — своей дорогой.
Старинные часы в тумане среди деревьев медленно отбивали время.
И лес дышал в такт ударам.
* * *
Всю последнюю неделю я работала над этой книгой, над этой историей. Вооружившись ножницами и клеем, ручкой и карандашом, ластиком и чернилами, выпивкой и порошком. Составляла рассказ из теней, взглядов и голосов, которые я до сих пор ещё слышу. Иногда я их слышу — голоса моих добрых попутчиков, моих потерянных друзей. Теперь наши пути разошлись.
Эти слова. Некоторых не хватает, их уже не вернуть, но желание закончить историю все-таки есть, и я уступаю этому желанию: стараюсь записывать все, что помню, пусть даже шум проникает все глубже и глубже в страницы. Мне тоже становится хуже. Болезнь прогрессирует. Теперь я принимаю «Просвет» четыре-пять раз в день. Может быть, больше. Я не знаю, чем все это закончится. К чему все придёт.
Читаю и перечитываю написанное.
В этой крохотной мрачной и тусклой комнате, которую я снимаю. В деревне, названия которой не знаю. Денег почти не осталось. Теперь все стало проще. Все свелось к пятну света солнца у меня на столе, к тигру с синими полосками, к этой тетрадке. Между страницами лежит засохший цветок, его нежные краски уже поблекли, но ещё различимы. Вот все, что осталось. Моя рука, эта ручка, строчки, составленные из слов. И все, что перетекает из одного в другое.
Я часто думаю о той спящей девочке, о спящем призрачном существе, которому я почти подарила жизнь, почти подарила историю. Может быть, она все же проснулась. Может быть. Настоящая или ненастоящая — мне уже никогда не узнать. Может быть, Коул закончил работу за меня. Мне представлялось, как она ходит по тёмной квартире, как она играет с теми мальчиками, другими детьми зеркал. Ну что ж, пусть…
Уже очень скоро я отсюда уеду. Пока не знаю, как это будет. Может быть, кто-то меня подвезёт. А может быть, я угоню машину. Там будет видно. Возможно, когда-нибудь я найду себе новый дом. Место, где я останусь надолго. Может быть, насовсем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33