Но девочки в комнате не было. Алисин папа спустился в гостиную. Странные тени скользили по стенам и потолку: тени как будто шептались друг с другом. Он уже собрался закричать и позвать на помощь и вдруг увидел, как из зеркала высовывается рука. Маленькая и тоненькая рука. Рука ребёнка. Это была Алиса. Вслед за рукой показалось лицо, все облепленное паутиной. Алиса сделала ещё шаг, но не смогла выйти из зеркала — она застряла точно на середине между двумя мирами.
Её папа не верил своим глазам. Он схватил дочку за руку, потянул и все-таки вырвал её из холодной зеркальной хватки. Потом он взял со стола тяжёлое каменное пресс-папье. Алиса пыталась ему помешать, но тщетно. Вне себя от ярости, охваченный страхом, папа швырнул камень в зеркало.
Раздался жуткий вопль. Истошный крик боли — из разбитого зеркала. Осколки рассыпались по полу. Алиса бросилась к ним, попыталась собрать. Ей надо было собрать их вес, если получится. Вставить обратно в раму. Слезы текли по её щекам, стекло резало пальцы. Отец обхватил её обеими руками и потащил прочь из комнаты, не обращая внимания на её протестующий крик. Только теперь Алиса почувствовала боль. Только теперь.
Все руки у девочки были в крови.
* * *
Мы не сумели закончить игру. Что-то было не так. И мы не смогли завершить эту партию. Что-то было не так, несмотря на ударную дозу «Просвета». Белая пешка не дошла до восьмой клетки. У меня все плыло перед глазами, и доска словно таяла и изгибалась, принимая какие-то невообразимые формы, прямые ряды и колонки клеток извивались и скручивались, и каждый раз белая пешка оказывалась не там, где должна была быть. И даже Тапело, играя белыми, не смогла закончить игру. Алиса так и не добралась до последней клетки и не смогла стать королевой.
* * *
Я заснула, но проспала очень недолго. Что-то меня беспокоило, что-то внутри. Вроде бы мне ничего не приснилось, но что-то меня разбудило. Я лежала в темноте и слушала, как Тапело тихо дышит во сне.
Окно тускло поблёскивало зелёным. Это были отсветы неоновой вывески через дорогу. Я встала с постели, подошла к окну, выглянула на улицу. Потом повернулась к зеркалу. Взялась обеими руками за раму.
Сняла зеркало со стены.
Там была дырка, в стене. И из неё выбивался луч света.
Я поставила зеркало на пол. Ещё пару минут постояла, глядя на этот свет, льющийся в комнату через дырку. Потом приникла к ней глазом. Я приникла к ней глазом и заглянула туда. Зеркала с той стороны больше не было, и теперь я увидела, что там, в соседнем номере.
Там горел свет, так что все было видно. Это был точно такой же номер, как и у нас. Только у нас было две односпальные кровати, а там — одна двуспальная. На кровати лежал человек. Мужчина. Он был голый и лежал на боку. Прямо на покрывале. Он лежал неподвижно. Рядом с кроватью стояло зеркало. Как будто мужчина в него смотрелся. Вот только рама была пустой. Осколки зеркала были рассыпаны по всей кровати, по неподвижному телу. На ногах и в паху, на животе и груди, на руках и на шее — зеркальная россыпь. Я не знаю, сколько он там пролежал. Струйки крови растеклись по телу. Его руки, его ладони и пальцы… на них было страшно смотреть. Алое месиво развороченной кожи и мяса. Свет, отражавшийся от осколков, сам бился вдребезги, и все тело как будто искрилось, и воздух дрожал зыбким маревом.
Мужчина лежал на боку, лицом в мою сторону. Как если бы он смотрел на меня. Как если бы… И мне волей-неволей пришлось представить эти последние мгновения, когда он взял самый длинный осколок…
4
Я открыла глаза. Оказалось, что я сижу, привалившись головой к боковому окну. Мои руки лежат на руле. Что-то загородило свет, с той стороны. Я подняла глаза. За стеклом был Павлин. Он постучал в окно согнутым пальцем и открыл дверь. Хендерсон и Тапело стояли чуть поодаль. Они обе смотрели на меня. Павлин что-то сказал. Я не знаю, что именно. Я не помню, как я очутилась в машине, на стоянке за отелем. На водительском месте. Что я тут делала, сидя за рулём: спала, или грезила наяву, или пыталась придумать какой-нибудь побег? Только куда мне бежать? Теперь уже — некуда. Все позади. А потом Павлин взял меня за руку и помог мне выйти из машины.
>Мы проехали через центр города. Это было то странное время дня, когда все, кому надо, уже добрались до работы, и пустынные улицы кажутся совершенно бессмысленными и заброшенными. На какой-то из улиц из-под сливной решётки валил густой пар. Мы проехали сквозь это белое облако, и там, в клубах пара, я увидела человека — серая призрачная фигура, словно сама сотканная из тумана, проплыла мимо и как будто рассеялась и пропала.
Мы нашли свободное место на подземной стоянке неподалёку от пляжа, взяли квиточек на целый день. Молча пошли по набережной. В небе кружили чайки, их крики будто парили в воздухе над дорогой. Как вчера выяснила Хендерсон, Томас Коул жил на приморском бульваре, в старом, высоком, разъеденном солью доме причудливой формы, втиснутом между такими же странными зданиями.
Мы подошли к подъезду. Там был домофон. Всего семь квартир. Предполагалось, что Коул живёт на самом верху, на последнем этаже, в квартире G. Но на карточке рядом с буквой не было никаких надписей. Дверь подъезда была заперта. Хендерсон нажала на кнопку. Что-то сказала в решётку домофона, повысив голос. Ответа не было.
У меня в голове все как будто померкло. Наплыв темноты. А потом темнота расплескалась цветными пятнами, которые сложились в картинку. Дырка в стене растянулась, увеличиваясь в размерах. Размытый образ вдруг обрёл чёткость. Вчера ночью…
— Марлин? Что с тобой?
Это Павлин. Я тряхнула плечом, сбрасывая его руку. И ничего не сказала. Да и что я могла сказать? Я увидела, что не должна была видеть, и теперь этот образ вернулся, выжигая меня изнутри. Вдруг оказалось, что там слишком много людей. Они все толпились в дверях. Я отступила подальше от этой толпы, а потом кто-то прижал меня к двери. Стеклянная панель холодила щеку. Стекло жалило кожу. Взгляд ухватил какое-то движение — там, за стеклом.
Молодой парень-охранник сидел за столом. Его голова медленно перекатывалась из стороны в сторону. Абсолютно пустое лицо. Безо всякого выражения. Он полностью выпал из этой реальности, погрузился в себя. Осталась лишь оболочка. Эта застывшая маска.
Вот бы и мне тоже так…
* * *
Где-то на середине пирса стоял маленький зал игровых автоматов, и там было кафе. Мы решили позавтракать. Растворимый кофе в пластиковых стаканчиках, липкие булочки, сигареты и капсулы с порошком. Говорить не хотелось — сидели молча. В кафе был музыкальный автомат. Когда мы вошли, его как раз только включили. Тихая музыка, электронная скорбь. Павлин открыл аптечку, чтобы раздать всем утреннюю дозу.
— Скажи мне, пожалуйста, будет нам хорошо или нет? Ну, хотя бы когда-нибудь?
— Обязательно будет, — сказала Хендерсон. — Ты же знаешь.
Я закрыла глаза, чтобы мне ничто не мешало слушать. Погружаться в мелодию.
— Вот Марлин, по-моему, уже хорошо, — сказала Тапело.
— А чего ж у неё такой вид убитый?
— Давай, Бев, — сказала Павлин. — Принимай свою дозу.
— Сейчас.
— Не сейчас, а уже.
— Погоди. Дай подумать. И что это значит?
— Что? — не поняла Тапело.
— Что Марлин уже хорошо.
— Ну еб твою мать, — сказал Павлин.
— Да что я такого сделала? — сказала Тапело. — Я думала, ты ей сказал.
— Нет, он мне не сказал. Бля. И где он?
Я открыла глаза. Хендерсон отобрала у Павлина аптечку и вывалила все её содержимое на стол.
— Где он? Где шприц? Марлин?
— Вчера мне вкололи.
— Ага.
— У нас просто не было выбора, — сказал Павлин.
— У Марлин был приступ, — сказала Тапело. — Ей стало плохо, по-настоящему плохо. И надо было её вытаскивать. Пришлось сделать инъекцию.
— Понятно, — сказала Хендерсон, — стоит оставить вас без присмотра, и у вас сразу рвёт крышу.
— Ну, типа того, — сказал Павлин.
— Заебись. Я уже отдала один шприц. Вчера, в обмен за информацию. Думала, что у нас есть ещё один. А вы мне, значит, сюрприз приготовили.
— Просто нельзя было по-другому, — сказала Тапело. Хендерсон положила в рот капсулу с «Просветом». Запила её кофе. Мрачно взглянула на нас.
— Так мы все проебем. Все, что есть.
— Это я виновата. Хендерсон повернулась ко мне.
— Нет, ты ни в чем не виновата.
— Да, — сказал Павлин. — Это я виноват.
— Ну а кто же ещё? Я тебя оставляла за главного. Чтобы ты там присматривал… чтобы все было в порядке.
— Бев, в порядке уже ничего не будет. И главных у нас тоже нет.
— В смысле?
— Весь мир сходит с ума, — сказала Тапело, — а она хочет, чтобы все было в порядке.
— Что ты там говоришь?
— Все очень просто, — сказал Павлин. — В порядке уже ничего не будет. Так что присматривать бесполезно. Хендерсон поднялась из-за стола.
— Ты куда?
— А тебя это волнует?
И Хендерсон ушла. По проходу между игровыми автоматами. К двери. Там стоял какой-то молоденький мальчик. Хендерсон что-то ему сказала, а потом оттолкнула в сторону. Очень сильно. Так что он даже упал.
Мы это видели, мы наблюдали за ней. Но никто ничего не сказал. Никто ничего не сделал. Мы просто сидели и молча смотрели. Хендерсон вышла на улицу.
— Замечательно, — сказал Павлин.
Он проглотил свою капсулу и посмотрел на Тапело.
— Большое тебе человеческое спасибо, девочка.
Павлин принял дозу, но не сказал положенных слов. Потому что ему было плохо. По-настоящему плохо. Когда не помогут уже никакие слова.
* * *
— Там был мужчина, в соседнем номере.
— И чего?
— Мёртвый мужчина. По-моему… я не знаю, но мне показалось, что он покончил с собой.
— Правда? — Павлин не смотрел на меня. Он собирал её стола рассыпанные капсулы.
Я схватила его руку.
— Он проткнул себе…
— Ну и ладно.
— Как ты можешь…
— Марлин, это был его выбор.
— Он проткнул себе глаз. Осколком зеркала. Глаз. Господи, лучше бы я этого не видела. Он вогнал себе в глаз осколок.
Этот кошмар до сих пор стоял у меня перед глазами. Я старалась об этом не думать, но страшный образ вновь и вновь возникал перед мысленным взором. Так явственно.
Павлин покачал головой.
— А девочка знает? Она это видела?
— Нет. Она спала.
— Хорошо. Это хорошо.
Он поглядел на Тапело, которая играла в какую-то видеоигру за одним из автоматов.
— Павлин, этот мужчина… — Да теперь это обычное дело.
— Я не знала, что делать.
— Люди кончают самоубийством. Блин. — Он протянул мне капсулу. — Ты уже принимала лекарство?
— Нет. Ещё нет. Что я могла сделать?
— Ты все сделала правильно. Ничего делать не надо.
— Я это видела, через дырку. Этот мужчина, он…
— Марлин, я не хочу ничего знать.
— Что я могла сделать?
— Сейчас все так делают. То есть не делают ничего. Убегают. Садятся в машину, как это сделала ты. И опять засыпают.
— И ты сам в это веришь? Да?
— Ну конечно. Или кончают с собой. — Павлин опять покачал головой. — Да. Жизнь сейчас такая.
— Павлин…
— Что?
— Давай вернёмся. И сегодня уже никуда не пойдём. Нам и так уже хватит. Шесть осколков. Нормально. Давай вернёмся.
— Нет.
— Нас же никто не обязывает продолжать.
— Беверли мне рассказала, что было в театре. Сказала, что это было самое лучшее из всего. И самое худшее из всего. Самое сильное. Это правда?
Я кивнула.
— Ну вот. А этот товарищ, этот Томас Коул, писатель… у него есть какое-то волшебство. Осколок, который сейчас у него… это что-то хорошее и красивое. И нам оно нужно.
— Красивое?
— Да, бля, что-то очень красивое. В первый раз, слышишь… в первый раз в жизни мне это нужно.
Я уронила голову на руки.
— Марлин, ну еб твою мать. Что ещё говорить? Все разваливается, ты же видишь, а я пытаюсь как-то все удержать, честно пытаюсь.
— Я знаю.
— Если тебе уже невмоготу, ты езжай. Забирай чемодан. Возвращайся домой. Что ещё говорить? Уезжай. А мы с Бев продолжим, как бы там ни было…
Я задумалась над его словами. Мне представилось, как я еду одна в машине. Возвращаюсь домой. В свой одинокий холодный дом. Это было заманчиво — и так страшно. Так хорошо, и в то же время — плохо. Но я уже знала ответ. Ответ мог быть только один.
— Нет.
— Нет? Ты уверена?
— Мы столько всего…
— Что?
— Мы столько всего пережили вместе.
Павлин кивнул. Он помолчал пару секунд, а потом вдруг сказал:
— Все равно я тебе не скажу моё настоящее имя.
Он свернул себе сигарету. Он уже не смотрел на меня. Какие-то детишки собрались у автомата, ближайшего к нашему столику. Павлин покосился на них. Сунул в рот сигарету, прикурил.
— Когда я вышел из того прицепа, для меня все изменилось. Все. Я убил своё прежнее «Я». И у меня уже не было выбора. Я стал другим человеком. Этим Джоном Павлином. Вот он я — в ожидании себя. Спендер действительно все продумал. У меня было все, что нужно. Имя, образ, надлежащие документы. И новая цель.
Он глубоко затянулся и выдохнул дым.
— Работа, в сущности, та же самая. А цель — да, другая.
— Бандит Билли?
— Я вышел из этого лагеря. Я так до конца и не понял, что произошло. Но когда мы увиделись с Билли в следующий раз, я вдруг понял, что вычисляю, как бы к нему подобраться, как бы застать его одного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Её папа не верил своим глазам. Он схватил дочку за руку, потянул и все-таки вырвал её из холодной зеркальной хватки. Потом он взял со стола тяжёлое каменное пресс-папье. Алиса пыталась ему помешать, но тщетно. Вне себя от ярости, охваченный страхом, папа швырнул камень в зеркало.
Раздался жуткий вопль. Истошный крик боли — из разбитого зеркала. Осколки рассыпались по полу. Алиса бросилась к ним, попыталась собрать. Ей надо было собрать их вес, если получится. Вставить обратно в раму. Слезы текли по её щекам, стекло резало пальцы. Отец обхватил её обеими руками и потащил прочь из комнаты, не обращая внимания на её протестующий крик. Только теперь Алиса почувствовала боль. Только теперь.
Все руки у девочки были в крови.
* * *
Мы не сумели закончить игру. Что-то было не так. И мы не смогли завершить эту партию. Что-то было не так, несмотря на ударную дозу «Просвета». Белая пешка не дошла до восьмой клетки. У меня все плыло перед глазами, и доска словно таяла и изгибалась, принимая какие-то невообразимые формы, прямые ряды и колонки клеток извивались и скручивались, и каждый раз белая пешка оказывалась не там, где должна была быть. И даже Тапело, играя белыми, не смогла закончить игру. Алиса так и не добралась до последней клетки и не смогла стать королевой.
* * *
Я заснула, но проспала очень недолго. Что-то меня беспокоило, что-то внутри. Вроде бы мне ничего не приснилось, но что-то меня разбудило. Я лежала в темноте и слушала, как Тапело тихо дышит во сне.
Окно тускло поблёскивало зелёным. Это были отсветы неоновой вывески через дорогу. Я встала с постели, подошла к окну, выглянула на улицу. Потом повернулась к зеркалу. Взялась обеими руками за раму.
Сняла зеркало со стены.
Там была дырка, в стене. И из неё выбивался луч света.
Я поставила зеркало на пол. Ещё пару минут постояла, глядя на этот свет, льющийся в комнату через дырку. Потом приникла к ней глазом. Я приникла к ней глазом и заглянула туда. Зеркала с той стороны больше не было, и теперь я увидела, что там, в соседнем номере.
Там горел свет, так что все было видно. Это был точно такой же номер, как и у нас. Только у нас было две односпальные кровати, а там — одна двуспальная. На кровати лежал человек. Мужчина. Он был голый и лежал на боку. Прямо на покрывале. Он лежал неподвижно. Рядом с кроватью стояло зеркало. Как будто мужчина в него смотрелся. Вот только рама была пустой. Осколки зеркала были рассыпаны по всей кровати, по неподвижному телу. На ногах и в паху, на животе и груди, на руках и на шее — зеркальная россыпь. Я не знаю, сколько он там пролежал. Струйки крови растеклись по телу. Его руки, его ладони и пальцы… на них было страшно смотреть. Алое месиво развороченной кожи и мяса. Свет, отражавшийся от осколков, сам бился вдребезги, и все тело как будто искрилось, и воздух дрожал зыбким маревом.
Мужчина лежал на боку, лицом в мою сторону. Как если бы он смотрел на меня. Как если бы… И мне волей-неволей пришлось представить эти последние мгновения, когда он взял самый длинный осколок…
4
Я открыла глаза. Оказалось, что я сижу, привалившись головой к боковому окну. Мои руки лежат на руле. Что-то загородило свет, с той стороны. Я подняла глаза. За стеклом был Павлин. Он постучал в окно согнутым пальцем и открыл дверь. Хендерсон и Тапело стояли чуть поодаль. Они обе смотрели на меня. Павлин что-то сказал. Я не знаю, что именно. Я не помню, как я очутилась в машине, на стоянке за отелем. На водительском месте. Что я тут делала, сидя за рулём: спала, или грезила наяву, или пыталась придумать какой-нибудь побег? Только куда мне бежать? Теперь уже — некуда. Все позади. А потом Павлин взял меня за руку и помог мне выйти из машины.
>Мы проехали через центр города. Это было то странное время дня, когда все, кому надо, уже добрались до работы, и пустынные улицы кажутся совершенно бессмысленными и заброшенными. На какой-то из улиц из-под сливной решётки валил густой пар. Мы проехали сквозь это белое облако, и там, в клубах пара, я увидела человека — серая призрачная фигура, словно сама сотканная из тумана, проплыла мимо и как будто рассеялась и пропала.
Мы нашли свободное место на подземной стоянке неподалёку от пляжа, взяли квиточек на целый день. Молча пошли по набережной. В небе кружили чайки, их крики будто парили в воздухе над дорогой. Как вчера выяснила Хендерсон, Томас Коул жил на приморском бульваре, в старом, высоком, разъеденном солью доме причудливой формы, втиснутом между такими же странными зданиями.
Мы подошли к подъезду. Там был домофон. Всего семь квартир. Предполагалось, что Коул живёт на самом верху, на последнем этаже, в квартире G. Но на карточке рядом с буквой не было никаких надписей. Дверь подъезда была заперта. Хендерсон нажала на кнопку. Что-то сказала в решётку домофона, повысив голос. Ответа не было.
У меня в голове все как будто померкло. Наплыв темноты. А потом темнота расплескалась цветными пятнами, которые сложились в картинку. Дырка в стене растянулась, увеличиваясь в размерах. Размытый образ вдруг обрёл чёткость. Вчера ночью…
— Марлин? Что с тобой?
Это Павлин. Я тряхнула плечом, сбрасывая его руку. И ничего не сказала. Да и что я могла сказать? Я увидела, что не должна была видеть, и теперь этот образ вернулся, выжигая меня изнутри. Вдруг оказалось, что там слишком много людей. Они все толпились в дверях. Я отступила подальше от этой толпы, а потом кто-то прижал меня к двери. Стеклянная панель холодила щеку. Стекло жалило кожу. Взгляд ухватил какое-то движение — там, за стеклом.
Молодой парень-охранник сидел за столом. Его голова медленно перекатывалась из стороны в сторону. Абсолютно пустое лицо. Безо всякого выражения. Он полностью выпал из этой реальности, погрузился в себя. Осталась лишь оболочка. Эта застывшая маска.
Вот бы и мне тоже так…
* * *
Где-то на середине пирса стоял маленький зал игровых автоматов, и там было кафе. Мы решили позавтракать. Растворимый кофе в пластиковых стаканчиках, липкие булочки, сигареты и капсулы с порошком. Говорить не хотелось — сидели молча. В кафе был музыкальный автомат. Когда мы вошли, его как раз только включили. Тихая музыка, электронная скорбь. Павлин открыл аптечку, чтобы раздать всем утреннюю дозу.
— Скажи мне, пожалуйста, будет нам хорошо или нет? Ну, хотя бы когда-нибудь?
— Обязательно будет, — сказала Хендерсон. — Ты же знаешь.
Я закрыла глаза, чтобы мне ничто не мешало слушать. Погружаться в мелодию.
— Вот Марлин, по-моему, уже хорошо, — сказала Тапело.
— А чего ж у неё такой вид убитый?
— Давай, Бев, — сказала Павлин. — Принимай свою дозу.
— Сейчас.
— Не сейчас, а уже.
— Погоди. Дай подумать. И что это значит?
— Что? — не поняла Тапело.
— Что Марлин уже хорошо.
— Ну еб твою мать, — сказал Павлин.
— Да что я такого сделала? — сказала Тапело. — Я думала, ты ей сказал.
— Нет, он мне не сказал. Бля. И где он?
Я открыла глаза. Хендерсон отобрала у Павлина аптечку и вывалила все её содержимое на стол.
— Где он? Где шприц? Марлин?
— Вчера мне вкололи.
— Ага.
— У нас просто не было выбора, — сказал Павлин.
— У Марлин был приступ, — сказала Тапело. — Ей стало плохо, по-настоящему плохо. И надо было её вытаскивать. Пришлось сделать инъекцию.
— Понятно, — сказала Хендерсон, — стоит оставить вас без присмотра, и у вас сразу рвёт крышу.
— Ну, типа того, — сказал Павлин.
— Заебись. Я уже отдала один шприц. Вчера, в обмен за информацию. Думала, что у нас есть ещё один. А вы мне, значит, сюрприз приготовили.
— Просто нельзя было по-другому, — сказала Тапело. Хендерсон положила в рот капсулу с «Просветом». Запила её кофе. Мрачно взглянула на нас.
— Так мы все проебем. Все, что есть.
— Это я виновата. Хендерсон повернулась ко мне.
— Нет, ты ни в чем не виновата.
— Да, — сказал Павлин. — Это я виноват.
— Ну а кто же ещё? Я тебя оставляла за главного. Чтобы ты там присматривал… чтобы все было в порядке.
— Бев, в порядке уже ничего не будет. И главных у нас тоже нет.
— В смысле?
— Весь мир сходит с ума, — сказала Тапело, — а она хочет, чтобы все было в порядке.
— Что ты там говоришь?
— Все очень просто, — сказал Павлин. — В порядке уже ничего не будет. Так что присматривать бесполезно. Хендерсон поднялась из-за стола.
— Ты куда?
— А тебя это волнует?
И Хендерсон ушла. По проходу между игровыми автоматами. К двери. Там стоял какой-то молоденький мальчик. Хендерсон что-то ему сказала, а потом оттолкнула в сторону. Очень сильно. Так что он даже упал.
Мы это видели, мы наблюдали за ней. Но никто ничего не сказал. Никто ничего не сделал. Мы просто сидели и молча смотрели. Хендерсон вышла на улицу.
— Замечательно, — сказал Павлин.
Он проглотил свою капсулу и посмотрел на Тапело.
— Большое тебе человеческое спасибо, девочка.
Павлин принял дозу, но не сказал положенных слов. Потому что ему было плохо. По-настоящему плохо. Когда не помогут уже никакие слова.
* * *
— Там был мужчина, в соседнем номере.
— И чего?
— Мёртвый мужчина. По-моему… я не знаю, но мне показалось, что он покончил с собой.
— Правда? — Павлин не смотрел на меня. Он собирал её стола рассыпанные капсулы.
Я схватила его руку.
— Он проткнул себе…
— Ну и ладно.
— Как ты можешь…
— Марлин, это был его выбор.
— Он проткнул себе глаз. Осколком зеркала. Глаз. Господи, лучше бы я этого не видела. Он вогнал себе в глаз осколок.
Этот кошмар до сих пор стоял у меня перед глазами. Я старалась об этом не думать, но страшный образ вновь и вновь возникал перед мысленным взором. Так явственно.
Павлин покачал головой.
— А девочка знает? Она это видела?
— Нет. Она спала.
— Хорошо. Это хорошо.
Он поглядел на Тапело, которая играла в какую-то видеоигру за одним из автоматов.
— Павлин, этот мужчина… — Да теперь это обычное дело.
— Я не знала, что делать.
— Люди кончают самоубийством. Блин. — Он протянул мне капсулу. — Ты уже принимала лекарство?
— Нет. Ещё нет. Что я могла сделать?
— Ты все сделала правильно. Ничего делать не надо.
— Я это видела, через дырку. Этот мужчина, он…
— Марлин, я не хочу ничего знать.
— Что я могла сделать?
— Сейчас все так делают. То есть не делают ничего. Убегают. Садятся в машину, как это сделала ты. И опять засыпают.
— И ты сам в это веришь? Да?
— Ну конечно. Или кончают с собой. — Павлин опять покачал головой. — Да. Жизнь сейчас такая.
— Павлин…
— Что?
— Давай вернёмся. И сегодня уже никуда не пойдём. Нам и так уже хватит. Шесть осколков. Нормально. Давай вернёмся.
— Нет.
— Нас же никто не обязывает продолжать.
— Беверли мне рассказала, что было в театре. Сказала, что это было самое лучшее из всего. И самое худшее из всего. Самое сильное. Это правда?
Я кивнула.
— Ну вот. А этот товарищ, этот Томас Коул, писатель… у него есть какое-то волшебство. Осколок, который сейчас у него… это что-то хорошее и красивое. И нам оно нужно.
— Красивое?
— Да, бля, что-то очень красивое. В первый раз, слышишь… в первый раз в жизни мне это нужно.
Я уронила голову на руки.
— Марлин, ну еб твою мать. Что ещё говорить? Все разваливается, ты же видишь, а я пытаюсь как-то все удержать, честно пытаюсь.
— Я знаю.
— Если тебе уже невмоготу, ты езжай. Забирай чемодан. Возвращайся домой. Что ещё говорить? Уезжай. А мы с Бев продолжим, как бы там ни было…
Я задумалась над его словами. Мне представилось, как я еду одна в машине. Возвращаюсь домой. В свой одинокий холодный дом. Это было заманчиво — и так страшно. Так хорошо, и в то же время — плохо. Но я уже знала ответ. Ответ мог быть только один.
— Нет.
— Нет? Ты уверена?
— Мы столько всего…
— Что?
— Мы столько всего пережили вместе.
Павлин кивнул. Он помолчал пару секунд, а потом вдруг сказал:
— Все равно я тебе не скажу моё настоящее имя.
Он свернул себе сигарету. Он уже не смотрел на меня. Какие-то детишки собрались у автомата, ближайшего к нашему столику. Павлин покосился на них. Сунул в рот сигарету, прикурил.
— Когда я вышел из того прицепа, для меня все изменилось. Все. Я убил своё прежнее «Я». И у меня уже не было выбора. Я стал другим человеком. Этим Джоном Павлином. Вот он я — в ожидании себя. Спендер действительно все продумал. У меня было все, что нужно. Имя, образ, надлежащие документы. И новая цель.
Он глубоко затянулся и выдохнул дым.
— Работа, в сущности, та же самая. А цель — да, другая.
— Бандит Билли?
— Я вышел из этого лагеря. Я так до конца и не понял, что произошло. Но когда мы увиделись с Билли в следующий раз, я вдруг понял, что вычисляю, как бы к нему подобраться, как бы застать его одного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33