Вскрики боли, темнота. Слова превращаются в яд. Чужое лицо, не твоё. И ручка, которая ищет слова, но находит только болезнь. Надо остановиться, оторвать ручку от кожи, но нет, сейчас нельзя останавливаться, нельзя, я не могу, не могу, нет, собака, цветы, песня, нет, надо проснуться, проснуться, открыть глаза, нащупать крошечные рычажки, что приводят в движение глаза, оторвать ручку от тела девочки, открыть глаза, прищуриться на свет, что врезается прямо в зрачки, нет, нет…
* * *
Где я? Тело — тугой комок боли, свернувшийся на бетонном полу. Кто-то стоит надо мной. Что-то мне говорит. Поток слов. Перед глазами — цветной туман. Треск и шипение. Звуки — как искры. И в клубящихся радужных пятнах и шуме — лицо. Лицо девочки. Оно наклоняется ближе ко мне, ещё ближе.
— Марлин?
Зыбкая, ускользающая красота.
Анджела …
— Марлин, очнись.
Лицо расплывается и бледнеет, а потом вдруг обретает чёткость. Да, теперь я все вижу. И её руки… они обнимают меня так крепко. Она здесь, со мной. На полу. Она прижимает меня к себе.
Я хотела заговорить, но не смогла.
— Марлин, ну еб твою мать.
Я не смогла ничего сказать. Язык как будто увяз в пыли. В пыли из раскрошившихся слов. Слюна пропитала сухую пыль, и она стала как вязкое тесто.
Это была не она. Не она. Тапело подняла меня и усадила, придерживая, чтобы я не упала. Теперь я поняла, где мы. Кирпичные стены, жёлтый свет под потолком. Наша машина. На том же месте, где мы поставили её утром.
— Вот, выпей воды. Я взяла у Тапело бутылку, сделала долгий глоток и едва не задохнулась. Прохладная влага хлынула в горло и провалилась в желудок.
— Давай поднимайся.
У меня под ногами валялись какие-то странные штуки: пакетики с растворимым кофе, обрывки мятых салфеток, ключи, ириски, листовки, книжка квитанций, монеты, бумажные деньги, перочинный ножик, купоны на бензин. Все содержимое моей сумки, рассыпанное по полу. Ручка. Вскрытые капсулы.
— Я, как сумела, впихнула в тебя «Просвет».
— Сколько?
— Обе капсулы.
— Две капсулы?
— Я нашла только две. Господи. Встанешь ты или нет?
Тапело протянула мне руку. Я взяла её за руку, и она подняла меня на ноги. Меня потихонечку отпускало. Разноцветные пятна уже не кружились перед глазами. Шум вроде бы стих. «Просвет» начал действовать.
— Господи. Что со мной было? Сейчас сколько времени?
— Я не знаю. — Тапело улыбнулась. — Я их выбросила, часы. Их больше нет.
— А…
— Но уже очень поздно.
— Да.
Меня не покидало какое-то смутное беспокойство. Я не помнила, что со мной было. Вообще ничего. Весь сегодняшний вечер как будто выпал из жизни. Но ведь что-то же со мной было.
— Тапело…
— Да?
— Сегодня какой день? Пятница?
Тапело кивнула. Она сказала, какое сегодня число, день и месяц. Какой сейчас год. А я все пыталась сообразить, откуда я знала, что сегодня пятница? Откуда я это знала?
— Блин.
— Что-то не так?
— Я… я не знаю. А что было сегодня вечером?
— Ну, я вернулась к машине. Подумала, что, наверное, уже пора ехать.
— Что пора?
— Ехать. Ну, уезжать. А ты сидела в машине. И раскачивалась взад-вперёд. С совершенно безумным видом. Я подошла ближе и…
— Что? Что я делала?
— Ты что-то писала.
И когда она это сказала, мою память как будто прорвало. И все внутри похолодело.
— Ты что-то писала в тетрадке, и, как я уже говорила, раскачивалась взад-вперёд, и так давила на ручку, что ручка рвала бумагу, и ещё ты разговаривала сама с собой, разговаривала и стонала, только я не разобрала ни слова. Я не знала, что делать. Все дверцы заперты. Ты вообще ни на что не реагируешь… Пришлось сорвать плёнку с окна. Потому что иначе…
— Ага.
— Я не знала, что делать.
— Ты все сделала правильно.
Я подошла к машине. Этот холод внутри — он меня не отпускал. Тетрадка лежала на заднем сиденье, вся разодранная в клочья. Я не просто её порвала, я её растерзала. Смятые вырванные страницы, брызги чернил и слова. Слова, разбросанные повсюду. Прогулка по пляжу, клуб и квартира G. И все, что случилось в квартире. Целая ночь, сложенная из фрагментов. И среди этих фрагментов — одно очень хорошее, светлое воспоминание. Девочка, спящая на кровати в ожидании руки, которая её разбудит. Такое хорошее воспоминание, такое реальное.
Господи. Что же случилось на самом деле?
Фотография. Надорванная сверху. Густо исписанная словами. Неровные строчки, словно сведённые судорогой. Буквы, перекрывающие друг друга, так что уже ничего не прочесть. Ни единого слова. Теперь я вспомнила все, до конца. У меня ничего не вышло. Я не смогла. Не смогла. Не смогла найти слов, которые разбудили бы спящую девочку. Я не сумела её оживить, не смогла.
— Что не смогла? Марлин, что ты не смогла? Я не слышу.
Я даже не знала, что бывает такое отчаяние. Неизбывное, чёрное. У меня было странное чувство, как будто я — это не я. Как будто чьи-то чужие руки сжимали раму двери. Как будто чья-то чужая кровь растекалась по моему онемевшему телу, и этого тока хватало только на то, чтобы сердце не остановилось, чтобы оно все-таки билось — и ни на что больше.
— Марлин, что это?
Тапело взяла мои руки и отодрала их от рамы. Какие они были жалкие, эти руки. И как мне вообще пришло в голову, что им можно доверить перо и бумагу, этим никчёмным рукам?!
— Это что у тебя?
Слова вернули меня к реальности. У меня на руке — на левой — на тыльной стороне ладони стояла печать. Фиолетовая змея, свернувшаяся в кольцо.
* * *
Мы вместе спустились на набережную. Начался дождь, и фонари в лёгкой водяной дымке стали похожи на искрящиеся соцветия, сотканные из света. Неоновые вывески на пирсе гасли одна за другой, но их разноцветные световые проекции ещё какое-то время парили в воздухе над погасшими лампочками, словно не желая покидать ночное небо. Я очень остро осознавала красоту окружавшего меня мира — и темноту, что лежала в основе этой красоты. В какой-то момент я оглянулась на дом писателя, но не смогла разглядеть его на таком расстоянии — вычленить из ряда других тёмных зданий. У меня перед глазами то и дело всплывало лицо ребёнка. Пустая маска, лишённая примет и предвестий.
Наверное, было уже далеко за полночь. Бары закрылись. Работали только ночные клубы. У входов в некоторые заведения стояли люди. Но людей было мало. Я разглядела несколько человек и на пляже — тёмные фигуры у самой воды. Костёр почти догорел.
У входа в «Змеиную яму» мы встретили Хендерсон. Вид у неё был встревоженный и даже как-то потерянный.
— Что-то случилось?
— Павлин куда-то пропал. Его нигде нет.
Она была основательно датой. Я в жизни не видела Хендерсон такой пьяной: лицо белое-белое, взгляд совершенно безумный. — Мы поссорились. А потом он куда-то пропал. Я уже обыскалась.
— Ты не волнуйся, — сказала я. — Сейчас мы его найдём.
— Ага, давайте разделимся.
— Нет, — сказала Тапело. — Пойдём все вместе.
Мы пошли по дорожке вдоль пляжа. Только теперь я заметила, что у Хендерсон в руке чемоданчик. Наверное, Павлин отдал его ей — или она его отобрала. Дождь усилился. Тапело достала из сумки шерстяную шапочку; предложила её мне, потом — Хендерсон. Мы сказали: спасибо, не надо. Тогда Тапело надела шапочку сама. Она взяла меня за руку. Это было так странно, но я не стала об этом задумываться.
— А что там с Джейми?
Хендерсон мне не ответила. Она смотрела по сторонам, все такая же взвинченная и встревоженная.
— Бев, послушай. Я была в клубе сегодня вечером, да? В «Змеиной яме»?
Наконец она повернулась ко мне.
— Да, ты была в клубе.
— А этот мальчик, Джейми?
— Джейми, да. Ты непонятно с чего психанула. А потом убежала. И все, собственно.
— Ага.
— А где ты была, кстати? Ходила к Коулу?
— Нет. Просто гуляла.
Мы вышли на более тёмный участок дорожки, где людей почти не было. Прошли вдоль ряда закрытых сувенирных лавок. Таинственный глаз на ладони огромной руки над дверью гадательного салона как будто смотрел на меня сверху вниз. Линии жизни, любви и судьбы были подписаны. Один участок ладони почему-то назывался холмом Венеры.
— Вот он.
Тапело указала вперёд. И да, действительно. Там был Павлин. В тени сразу за кругом размытого жёлтого света фонаря. Только он был не один, а с каким-то мужчиной. Они разговаривали, и мне показалось, что это был очень серьёзный разговор.
— Это кто с ним? — спросила Хендерсон.
— Не знаю.
Они обнялись, Павлин и его собеседник. Крепко-крепко. Как два близких друга, которые встретились после долгой разлуки, а теперь им снова придётся расстаться. Потом они оторвались друг от друга. Павлин остался стоять на месте, а тот, другой, вышел на свет.
— Это водитель, — сказала Тапело.
— Что?
— Блядь, — сказала Хендерсон. — Что здесь происходит? Это был шофёр лимузина. Он кивнул нам, улыбнулся и быстро поднялся по лестнице на бульвар.
Павлин подошёл к нам. Прошёл через мутный круг света — в своей широченной куртке, запахнутой на груди, в своей роскошной коричневой шляпе, с полей которой стекали капли дождя, — и подошёл к нам. То есть не к нам, а к Хендерсон.
— Бев, — сказал он. — Ты — единственная на свете. Таких, как ты, больше нет.
Но Хендерсон так легко не возьмёшь.
— И что вы тут делали с этим уродом? — спросила она.
— Да просто поговорили.
— О чем?
— О его пассажире. В общем, мы разобрались.
— И что?
— Ничего. Мы все решили.
— А это не связано с Билли? — спросила Тапело. — С Билли Бандитом?
— Говорю же, теперь они больше не будут нас доставать.
— Хорошо, — сказала Хендерсон. — Это радует.
— Ну что, может, поедем? — спросила Тапело.
— Да, — очень тихо сказал Павлин. — Господи. Как же мне надоел этот мир.
— Что тебе надоело? — Это место. Пойдёмте.
Мы поднялись на набережную. Шофёра там не было. Красного лимузина — тоже. Город потихонечку засыпал или уже спал. Не спала только луна в тёмном небе. Она наблюдала за нами сквозь тонкую пелену облаков. Значит, мы уезжаем. Но куда мы поедем, вот в чем вопрос. Куда мы поедем отсюда…
— Как же холодно, господи, — сказал Павлин.
Мы уже дошли до переулка, где был вход в подземную стоянку. Но Павлин неожиданно встал на углу, как будто ему не хотелось туда идти.
— Что такое? — спросила Тапело.
— Я не могу…
— Да что с тобой?
— Ничего. Просто мне нужно…
Он запустил руку под куртку. Застонал, пошатнулся, привалился спиной к стене. Мы стояли у входа в маленький букинистический магазинчик. Сейчас магазин был закрыт, свет внутри не горел. Павлин стоял, привалившись к стене рядом с дверью, и прижимал обе руки к животу.
— Холодно… так холодно.
Я уже это видела. Раньше. Красная кирпичная стена, эти отметины на стене. Лицо Павлина, искажённое болью, которую он больше не мог скрывать. Сквозь пальцы, прижатые к животу, сочилась кровь. Он опять пошатнулся, замер на миг неподвижно и тяжело осел на землю, скользя спиной по стене.
— Эй, ты чего?
Хендерсон подбежала к нему. Упала на колени, резким рывком распахнула куртку. И там была рана. Темно-красное пятно. Тапело тихо всхлипнула. Как такое могло случиться? Почему? Блядь. Почему?
— Он не дышит.
— Что?
— Пожалуйста. Сделайте что-нибудь.
Хендерсон приложила ухо к груди Павлина. Замерла, прислушиваясь.
— Я ничего не слышу.
— Блин…
— Он же… — Тапело подошла ко мне, встала рядом. — Он же не умер, правда? — Её голос звучал так тихо, так тихо.
— Подгони машину.
Хендерсон стояла на коленях над телом Павлина. Прикасалась к нему, просто касалась руками и все; что-то шептала ему. Называла его по имени. У него было имя.
— Джон? Джонни…
— Он точно не дышит? — спросила я. — Точно?
— Сейчас, у меня тут…
— Тапело, подгони машину.
— Вот, попробуй.
Девочка достала из сумки складное зеркальце.
* * *
Складное зеркальце, такая дурацкая вещь. Плоская коробочка из зеленой пластмассы с потёртым логотипом косметической фирмы. И там внутри — зеркало, все испещрённое чёрными точками. Оно маленькое, очень маленькое. Лицо не поместится в нем целиком. Больное зеркало. Его можно приставить к губам человека, лежащего на земле, подержать пару секунд, а потом посмотреть, посмотреть очень внимательно; и там будет туманное пятнышко, призрачная тень дыхания, единственный истинный признак жизни, единственное подтверждение жизни.
5
Едем, мы снова едем. Медленно катимся сквозь темноту, и дождь липнет к стёклам, и ветер давит на лобовое стекло, как будто хочет нас остановить. Я уже не понимаю, где мы. Отрезок шоссе, протянувшийся вдаль. Без единого фонаря. Просто дорога. Любая. Одна из многих. И все дороги — пустынны, все безутешны. Я то засыпаю, то вновь просыпаюсь.
Засыпаю и вновь просыпаюсь, свернувшись на заднем сиденье. Засыпаю и просыпаюсь. Капли дождя бьются о целлофан. И каждый раз у меня перед глазами встаёт все та же картина, в разъёме между явью и сном. Лицо ребёнка, покрытое словами. В чёрных струйках чернил. Оно шевелится под остриём моего пера. Ему ещё лишь предстоит обрести форму.
Иногда мы проезжаем мимо домов. Огни, мерцающие вдалеке, — как обещание. Огни вблизи — как исполненное обещание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
* * *
Где я? Тело — тугой комок боли, свернувшийся на бетонном полу. Кто-то стоит надо мной. Что-то мне говорит. Поток слов. Перед глазами — цветной туман. Треск и шипение. Звуки — как искры. И в клубящихся радужных пятнах и шуме — лицо. Лицо девочки. Оно наклоняется ближе ко мне, ещё ближе.
— Марлин?
Зыбкая, ускользающая красота.
Анджела …
— Марлин, очнись.
Лицо расплывается и бледнеет, а потом вдруг обретает чёткость. Да, теперь я все вижу. И её руки… они обнимают меня так крепко. Она здесь, со мной. На полу. Она прижимает меня к себе.
Я хотела заговорить, но не смогла.
— Марлин, ну еб твою мать.
Я не смогла ничего сказать. Язык как будто увяз в пыли. В пыли из раскрошившихся слов. Слюна пропитала сухую пыль, и она стала как вязкое тесто.
Это была не она. Не она. Тапело подняла меня и усадила, придерживая, чтобы я не упала. Теперь я поняла, где мы. Кирпичные стены, жёлтый свет под потолком. Наша машина. На том же месте, где мы поставили её утром.
— Вот, выпей воды. Я взяла у Тапело бутылку, сделала долгий глоток и едва не задохнулась. Прохладная влага хлынула в горло и провалилась в желудок.
— Давай поднимайся.
У меня под ногами валялись какие-то странные штуки: пакетики с растворимым кофе, обрывки мятых салфеток, ключи, ириски, листовки, книжка квитанций, монеты, бумажные деньги, перочинный ножик, купоны на бензин. Все содержимое моей сумки, рассыпанное по полу. Ручка. Вскрытые капсулы.
— Я, как сумела, впихнула в тебя «Просвет».
— Сколько?
— Обе капсулы.
— Две капсулы?
— Я нашла только две. Господи. Встанешь ты или нет?
Тапело протянула мне руку. Я взяла её за руку, и она подняла меня на ноги. Меня потихонечку отпускало. Разноцветные пятна уже не кружились перед глазами. Шум вроде бы стих. «Просвет» начал действовать.
— Господи. Что со мной было? Сейчас сколько времени?
— Я не знаю. — Тапело улыбнулась. — Я их выбросила, часы. Их больше нет.
— А…
— Но уже очень поздно.
— Да.
Меня не покидало какое-то смутное беспокойство. Я не помнила, что со мной было. Вообще ничего. Весь сегодняшний вечер как будто выпал из жизни. Но ведь что-то же со мной было.
— Тапело…
— Да?
— Сегодня какой день? Пятница?
Тапело кивнула. Она сказала, какое сегодня число, день и месяц. Какой сейчас год. А я все пыталась сообразить, откуда я знала, что сегодня пятница? Откуда я это знала?
— Блин.
— Что-то не так?
— Я… я не знаю. А что было сегодня вечером?
— Ну, я вернулась к машине. Подумала, что, наверное, уже пора ехать.
— Что пора?
— Ехать. Ну, уезжать. А ты сидела в машине. И раскачивалась взад-вперёд. С совершенно безумным видом. Я подошла ближе и…
— Что? Что я делала?
— Ты что-то писала.
И когда она это сказала, мою память как будто прорвало. И все внутри похолодело.
— Ты что-то писала в тетрадке, и, как я уже говорила, раскачивалась взад-вперёд, и так давила на ручку, что ручка рвала бумагу, и ещё ты разговаривала сама с собой, разговаривала и стонала, только я не разобрала ни слова. Я не знала, что делать. Все дверцы заперты. Ты вообще ни на что не реагируешь… Пришлось сорвать плёнку с окна. Потому что иначе…
— Ага.
— Я не знала, что делать.
— Ты все сделала правильно.
Я подошла к машине. Этот холод внутри — он меня не отпускал. Тетрадка лежала на заднем сиденье, вся разодранная в клочья. Я не просто её порвала, я её растерзала. Смятые вырванные страницы, брызги чернил и слова. Слова, разбросанные повсюду. Прогулка по пляжу, клуб и квартира G. И все, что случилось в квартире. Целая ночь, сложенная из фрагментов. И среди этих фрагментов — одно очень хорошее, светлое воспоминание. Девочка, спящая на кровати в ожидании руки, которая её разбудит. Такое хорошее воспоминание, такое реальное.
Господи. Что же случилось на самом деле?
Фотография. Надорванная сверху. Густо исписанная словами. Неровные строчки, словно сведённые судорогой. Буквы, перекрывающие друг друга, так что уже ничего не прочесть. Ни единого слова. Теперь я вспомнила все, до конца. У меня ничего не вышло. Я не смогла. Не смогла. Не смогла найти слов, которые разбудили бы спящую девочку. Я не сумела её оживить, не смогла.
— Что не смогла? Марлин, что ты не смогла? Я не слышу.
Я даже не знала, что бывает такое отчаяние. Неизбывное, чёрное. У меня было странное чувство, как будто я — это не я. Как будто чьи-то чужие руки сжимали раму двери. Как будто чья-то чужая кровь растекалась по моему онемевшему телу, и этого тока хватало только на то, чтобы сердце не остановилось, чтобы оно все-таки билось — и ни на что больше.
— Марлин, что это?
Тапело взяла мои руки и отодрала их от рамы. Какие они были жалкие, эти руки. И как мне вообще пришло в голову, что им можно доверить перо и бумагу, этим никчёмным рукам?!
— Это что у тебя?
Слова вернули меня к реальности. У меня на руке — на левой — на тыльной стороне ладони стояла печать. Фиолетовая змея, свернувшаяся в кольцо.
* * *
Мы вместе спустились на набережную. Начался дождь, и фонари в лёгкой водяной дымке стали похожи на искрящиеся соцветия, сотканные из света. Неоновые вывески на пирсе гасли одна за другой, но их разноцветные световые проекции ещё какое-то время парили в воздухе над погасшими лампочками, словно не желая покидать ночное небо. Я очень остро осознавала красоту окружавшего меня мира — и темноту, что лежала в основе этой красоты. В какой-то момент я оглянулась на дом писателя, но не смогла разглядеть его на таком расстоянии — вычленить из ряда других тёмных зданий. У меня перед глазами то и дело всплывало лицо ребёнка. Пустая маска, лишённая примет и предвестий.
Наверное, было уже далеко за полночь. Бары закрылись. Работали только ночные клубы. У входов в некоторые заведения стояли люди. Но людей было мало. Я разглядела несколько человек и на пляже — тёмные фигуры у самой воды. Костёр почти догорел.
У входа в «Змеиную яму» мы встретили Хендерсон. Вид у неё был встревоженный и даже как-то потерянный.
— Что-то случилось?
— Павлин куда-то пропал. Его нигде нет.
Она была основательно датой. Я в жизни не видела Хендерсон такой пьяной: лицо белое-белое, взгляд совершенно безумный. — Мы поссорились. А потом он куда-то пропал. Я уже обыскалась.
— Ты не волнуйся, — сказала я. — Сейчас мы его найдём.
— Ага, давайте разделимся.
— Нет, — сказала Тапело. — Пойдём все вместе.
Мы пошли по дорожке вдоль пляжа. Только теперь я заметила, что у Хендерсон в руке чемоданчик. Наверное, Павлин отдал его ей — или она его отобрала. Дождь усилился. Тапело достала из сумки шерстяную шапочку; предложила её мне, потом — Хендерсон. Мы сказали: спасибо, не надо. Тогда Тапело надела шапочку сама. Она взяла меня за руку. Это было так странно, но я не стала об этом задумываться.
— А что там с Джейми?
Хендерсон мне не ответила. Она смотрела по сторонам, все такая же взвинченная и встревоженная.
— Бев, послушай. Я была в клубе сегодня вечером, да? В «Змеиной яме»?
Наконец она повернулась ко мне.
— Да, ты была в клубе.
— А этот мальчик, Джейми?
— Джейми, да. Ты непонятно с чего психанула. А потом убежала. И все, собственно.
— Ага.
— А где ты была, кстати? Ходила к Коулу?
— Нет. Просто гуляла.
Мы вышли на более тёмный участок дорожки, где людей почти не было. Прошли вдоль ряда закрытых сувенирных лавок. Таинственный глаз на ладони огромной руки над дверью гадательного салона как будто смотрел на меня сверху вниз. Линии жизни, любви и судьбы были подписаны. Один участок ладони почему-то назывался холмом Венеры.
— Вот он.
Тапело указала вперёд. И да, действительно. Там был Павлин. В тени сразу за кругом размытого жёлтого света фонаря. Только он был не один, а с каким-то мужчиной. Они разговаривали, и мне показалось, что это был очень серьёзный разговор.
— Это кто с ним? — спросила Хендерсон.
— Не знаю.
Они обнялись, Павлин и его собеседник. Крепко-крепко. Как два близких друга, которые встретились после долгой разлуки, а теперь им снова придётся расстаться. Потом они оторвались друг от друга. Павлин остался стоять на месте, а тот, другой, вышел на свет.
— Это водитель, — сказала Тапело.
— Что?
— Блядь, — сказала Хендерсон. — Что здесь происходит? Это был шофёр лимузина. Он кивнул нам, улыбнулся и быстро поднялся по лестнице на бульвар.
Павлин подошёл к нам. Прошёл через мутный круг света — в своей широченной куртке, запахнутой на груди, в своей роскошной коричневой шляпе, с полей которой стекали капли дождя, — и подошёл к нам. То есть не к нам, а к Хендерсон.
— Бев, — сказал он. — Ты — единственная на свете. Таких, как ты, больше нет.
Но Хендерсон так легко не возьмёшь.
— И что вы тут делали с этим уродом? — спросила она.
— Да просто поговорили.
— О чем?
— О его пассажире. В общем, мы разобрались.
— И что?
— Ничего. Мы все решили.
— А это не связано с Билли? — спросила Тапело. — С Билли Бандитом?
— Говорю же, теперь они больше не будут нас доставать.
— Хорошо, — сказала Хендерсон. — Это радует.
— Ну что, может, поедем? — спросила Тапело.
— Да, — очень тихо сказал Павлин. — Господи. Как же мне надоел этот мир.
— Что тебе надоело? — Это место. Пойдёмте.
Мы поднялись на набережную. Шофёра там не было. Красного лимузина — тоже. Город потихонечку засыпал или уже спал. Не спала только луна в тёмном небе. Она наблюдала за нами сквозь тонкую пелену облаков. Значит, мы уезжаем. Но куда мы поедем, вот в чем вопрос. Куда мы поедем отсюда…
— Как же холодно, господи, — сказал Павлин.
Мы уже дошли до переулка, где был вход в подземную стоянку. Но Павлин неожиданно встал на углу, как будто ему не хотелось туда идти.
— Что такое? — спросила Тапело.
— Я не могу…
— Да что с тобой?
— Ничего. Просто мне нужно…
Он запустил руку под куртку. Застонал, пошатнулся, привалился спиной к стене. Мы стояли у входа в маленький букинистический магазинчик. Сейчас магазин был закрыт, свет внутри не горел. Павлин стоял, привалившись к стене рядом с дверью, и прижимал обе руки к животу.
— Холодно… так холодно.
Я уже это видела. Раньше. Красная кирпичная стена, эти отметины на стене. Лицо Павлина, искажённое болью, которую он больше не мог скрывать. Сквозь пальцы, прижатые к животу, сочилась кровь. Он опять пошатнулся, замер на миг неподвижно и тяжело осел на землю, скользя спиной по стене.
— Эй, ты чего?
Хендерсон подбежала к нему. Упала на колени, резким рывком распахнула куртку. И там была рана. Темно-красное пятно. Тапело тихо всхлипнула. Как такое могло случиться? Почему? Блядь. Почему?
— Он не дышит.
— Что?
— Пожалуйста. Сделайте что-нибудь.
Хендерсон приложила ухо к груди Павлина. Замерла, прислушиваясь.
— Я ничего не слышу.
— Блин…
— Он же… — Тапело подошла ко мне, встала рядом. — Он же не умер, правда? — Её голос звучал так тихо, так тихо.
— Подгони машину.
Хендерсон стояла на коленях над телом Павлина. Прикасалась к нему, просто касалась руками и все; что-то шептала ему. Называла его по имени. У него было имя.
— Джон? Джонни…
— Он точно не дышит? — спросила я. — Точно?
— Сейчас, у меня тут…
— Тапело, подгони машину.
— Вот, попробуй.
Девочка достала из сумки складное зеркальце.
* * *
Складное зеркальце, такая дурацкая вещь. Плоская коробочка из зеленой пластмассы с потёртым логотипом косметической фирмы. И там внутри — зеркало, все испещрённое чёрными точками. Оно маленькое, очень маленькое. Лицо не поместится в нем целиком. Больное зеркало. Его можно приставить к губам человека, лежащего на земле, подержать пару секунд, а потом посмотреть, посмотреть очень внимательно; и там будет туманное пятнышко, призрачная тень дыхания, единственный истинный признак жизни, единственное подтверждение жизни.
5
Едем, мы снова едем. Медленно катимся сквозь темноту, и дождь липнет к стёклам, и ветер давит на лобовое стекло, как будто хочет нас остановить. Я уже не понимаю, где мы. Отрезок шоссе, протянувшийся вдаль. Без единого фонаря. Просто дорога. Любая. Одна из многих. И все дороги — пустынны, все безутешны. Я то засыпаю, то вновь просыпаюсь.
Засыпаю и вновь просыпаюсь, свернувшись на заднем сиденье. Засыпаю и просыпаюсь. Капли дождя бьются о целлофан. И каждый раз у меня перед глазами встаёт все та же картина, в разъёме между явью и сном. Лицо ребёнка, покрытое словами. В чёрных струйках чернил. Оно шевелится под остриём моего пера. Ему ещё лишь предстоит обрести форму.
Иногда мы проезжаем мимо домов. Огни, мерцающие вдалеке, — как обещание. Огни вблизи — как исполненное обещание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33