Понимаешь, в чем дело: Билли как-то узнал, что Спендер его «заказал». Так что он был доволен, Бандит, что я убрал Спендера. Но Билли не знал, что его «заказали» мне, что я и есть этот киллер, который должен его прикончить. Я сам был не уверен, пока не выстрелил.
Павлин замолчал. Его лицо вдруг посуровело.
— И что было дальше? Ты убил его?
Он оглядел зал игровых автоматов. Тапело уже не играла. Она наблюдала за тем, как играют мальчишки.
— На это мне не хватило умения. — Павлин коротко хохотнул. — И вот с тех пор я в бегах.
— А чем все закончилось?
— Ничего не закончилось. Когда я вышел из того прицепа, я не просто стал кем-то другим. Я стал собой. Настоящим. Понимаешь, Марлин? Понимаешь?
— Ты стал собой.
Павлин посмотрел на меня сквозь сигаретный дым.
— Да, — сказал он. — Именно так все и было.
* * *
Я подошла к Тапело, которая наблюдала за играющими мальчишками. Они полностью погрузились в игру, эти два мальчика: палили лазерными лучами по фигурам на сферическом экране. Повсюду вокруг свет дробился на части. Музыка распадалась по нотам. Шум проник глубоко в механизм. Но мальчики все равно продолжали играть, двигая рычажки на приборной панели с какой-то даже маниакальной сноровкой, а когда кто-то из них поворачивался на вертящемся стуле, я видела, какие у них были лица — сосредоточенные, отрешённые.
— Что происходит? — спросила я. — «Просвета», что ли, объелись?
— Нет, — сказала Тапело.
— А что? Они тоже невосприимчивы?
— Нет. Тут другое. Они играют с ней, Марлин. Они играют с болезнью.
Это были совсем ещё дети. Лет девять-десять, не больше. Крошечные камеры, установленные на машине, отмечали каждое их движение. Я повнимательнее присмотрелась к игре, к этому миру внутри сияющей полусферы. Это было всего лишь подобие реальности, далёкое от совершенства, но живое своей чужеродной странностью. Автомат скопировал образы мальчиков и наложил их на фигурки в игре — сотни крошечных человечков, размноженные подобия. Анимированные копии двух мальчиков выбирались из сточных канав, выбегали из дверей, спрыгивали с рекламных щитов. Искажённые образы, тронутые болезнью. Забитые шумом. Зыбкие, меркнущие, мигающие. Но мальчикам это совсем не мешало. Они как будто и не замечали помех. Они сражались друг с другом, в игре. Они убивали друг друга.
— Смотри, куда они целятся, — сказала Тапело.
Эти дети, с их застывшими лицами, с их распахнутыми глазами, озарёнными жутковатым сиянием. Разноцветные искры в разомкнутых схемах. Я присмотрелась, куда они целятся. Не во вражеские фигурки, а чуть-чуть в сторону, или чуть выше, или чуть ниже. Они целились мимо. Причём нарочно. Следы от скрещённых лазерных лучей были похожи на взвесь золотой пыли в воздухе. Вспышки пламени перед глазами. Тихие взрывы, крики — голоса, отделённые от тел. Мальчики убивали друг друга, одного за другим.
— Они его крякнули, Марлин. Взломали код. Понимаешь?
— Код?
— Шум. Они нашли способ, как с ним справляться. Нет, не справляться. Просто чтобы он не мешал. Блин, я не знаю. Какая-то новая техника. Смотри, Марлин. Смотри.
— Да.
Я посмотрела на Тапело. Она улыбалась. Я никогда ещё не видела её такой счастливой. Она кивнула на автомат, мол, смотри. Один из мальчишек добил последнюю копию своего соперника, просто разнёс её на куски, и на экране теперь замигала надпись с поздравлениями победителю, повреждённый сигнал, но мальчик уже не мог остановиться. Он продолжал играть. Он палил из своего лазерного пистолета по тем немногим фигуркам в светящейся полусфере, которые ещё оставались в живых. Палил по своим. Бил болезнью по болезни. Он убивал искажённые подобия себя самого, и я вдруг подумала: вот бы мне тоже так научиться.
Мальчик убивал себя, одного за другим — и смеялся.
* * *
Это были последние более-менее тёплые дни. Скоро наступит зима. Утром было прохладно, я бы даже сказала, что холодно, но в парке аттракционов на пирсе уже собирался народ. Американские горки уже включили. Первые посетители расселись по деревянным вагончикам, и поезд помчался по изогнутым рельсам. Одна петля американских горок нависала прямо над морем, и когда поезд скатился до самого низа и вновь пошёл вверх, до меня донеслись крики людей, сидевших в вагончиках. Перед кассой уже выстроилась очередь. Я смотрела на этих людей и не понимала. Неужели они не боятся такой перегрузки для органов чувств?
Мне было плохо. Как это бывает с похмелья, когда мир вокруг кажется слишком реальным, просто убойным. А ты вся — как один оголённый нерв. Крики чаек вонзались мне в уши. Свет резал глаза. Кожа взмокла, вбирая в себя запахи дизельного топлива, соли, кипящего жира от палаток с хотдогами. Даже доски на пирсе, по которым я шла… я как будто их чувствовала. Шершавое дерево под ногами. И все же, если не заострять внимания на этих деталях, все вокруг становилось каким-то до странности хрупким и ломким. У меня было чувство, как будто я оказалась внутри театральной декорации и сейчас я пройду её насквозь и упаду за край…
Прямо в море. Я вновь и вновь мысленно возвращалась к тому кошмару из прошлой ночи, к мёртвому телу в соседнем номере. Сейчас, когда я рассказала об этом Павлину, весь эпизод приобрёл странный налёт нереальности. Как будто это был сон. А может быть, это и вправду был сон? Я уже и сама сомневалась.
Мне хотелось воспользоваться этим временным просветлением. Пока инъекция ещё действует. Найти свою цель. Если бы у меня получилось…
Я увидела Павлина и Хендерсон. Они стояли вроде бы рядом, но каждый — сам по себе. В паре шагов друг от друга. Хендерсон смотрела на море, Павлин — в прямо противоположную сторону. Между ними, на досках, стоял чемоданчик. Павлин смотрел в мою сторону. Он просто не мог меня не заметить. Но он никак не дал понять, что видит меня. Они оба смотрели в пространство, каждый занятый своими мыслями. Я и не стала к ним подходить. Пусть разбираются сами.
Я пошла к парку аттракционов. Сквозь щели между досками было видно, как волны накатывают на железные стойки пирса прямо у меня под ногами.
Все аттракционы работали, и только один был закрыт. Комната смеха, где зеркала. На двери висело стандартное предупреждение от министерства здравоохранения, а под ним — табличка: «Закрыто на ремонт». Я представила себе человека, ремонтного мастера по зеркалам, этого таинственного персонажа, что ездит по всей стране со своим чемоданчиком с инструментами, с кисточками и краской, с книжкой, в которой очень подробно описаны все технические приёмы, со своими магическими заклинаниями, химическими растворами, защитной маской и перчатками. С маленькой баночкой, где на этикетке написано: Серебрение: соблюдайте меры предосторожности. Неужели такой человек существует? Неужели это возможно — починить зеркала?
А потом я подумала о Кингсли. Потому что именно этим он и занимался: чинил зеркала. Творил своё волшебство. А я сама? Кто тогда я? Я с готовностью приняла эту роль — его теневой помощницы, искательницы колдовских амулетов, агента по сбору коллекционных вещей. Может, я тоже всего лишь вещь из его коллекции?
И это все, чего я стою? Теперь?
Кто-то легонько потянул меня за рукав. Какая-то девочка. Совсем маленькая девочка с крошечной собачкой на поводке. Она улыбнулась и указала глазами на закрытую дверь в Комнату смеха.
— Там все такие смешные, — сказала она. — С выпученными глазами!
И она убежала прочь и затерялась в толпе на пирсе.
* * *
— И сколько это займёт, как ты думаешь?
— Что?
— Я думала, что здесь будет песок, Марлин. Золотистый песок. И теперь мне интересно, сколько должно пройти времени, чтобы вся эта галька перемололась в песок?
Мы с Тапело стояли на набережной, наверху. Опираясь на балюстраду, смотрели на пляж. Хендерсон, у самого края воды, делала свою гимнастику тай-чи. Павлин куда-то ушёл. На горизонте серела полоска тумана.
— А что? Песок получается из перемолотой гальки?
— Да. Сколько лет нужно морю, чтобы перемолоть эти камни в песок?
— Ну, я не знаю. Наверное, несколько тысяч. Тапело повернулась ко мне.
— Миллионов. Я думаю, что миллионов. Как бы там ни было. Очень много. И долго.
Я ещё понаблюдала за Хендерсон, а потом посмотрела на пирс. До вечера было ещё далеко, а пирс уже весь искрился огнями, пляшущими пятнами света. Глазам было больно на это смотреть. Я уставилась на туманящийся горизонт. Серая пелена. Место, где ничего никогда не происходит — где не за что зацепиться взгляду. Убаюкивающая неподвижность. Покой. Я уже и забыла, что такое покой. В последнее время я постоянно куда-то еду, или пытаюсь бороться, или уступаю, бегу, прячусь, тревожусь или просто пытаюсь держаться, худо-бедно пытаюсь держаться. И иногда…
— Ты думаешь, это правильно и хорошо? — вдруг сказала Тапело. — То, что вы делаете? Ну, с этими зеркалами. Вы их крадёте, воруете.
— Что?
— Как ты думаешь, это правильно?
— Я не знаю.
— Не знаешь?
— Кингсли…
— А, Кингсли.
— Он собирает осколки. Возвращает себе то, что всегда ему принадлежало. То есть он так говорит. Чтобы починить зеркало.
— И ты ему веришь?
— Не знаю.
— В этом-то вся и беда, понимаешь? Теперь никто ничего не знает. Мы видим только фрагменты, а общей картины никто не видит. Мы все что-то делаем, куда-то мчимся, бросаем машины. Мы пытаемся убежать. Выжатые, надломленные, проебавшие все, что можно. Мы пытаемся что-то придумать, чтобы не рассыпаться на кусочки: закрепить себя клеем, связать верёвками, замотать скотчем. Воруем без зазрения совести.
— Ещё что-нибудь?
— Ещё много всего.
— Сегодня будет последний раз.
— Последний раз?
— Последний осколок. С меня уже хватит.
— А что потом?
— Я возвращаюсь обратно, к Кингсли. И на этом мы с ним закончим.
— А как же я?
— Я не знаю.
— А мне можно поехать с тобой? Ты ведь этого хочешь? Да, Марлин?
— Мне кажется, тебе надо вернуться домой. — Домой? Нет. Только не это. Я не могу.
— Почему?
— Не могу, и все.
— Тапело, ты ведь очень особенный человек.
— Да? Ну и что?
— Ты могла бы помочь стольким людям.
— Ой, только не надо, пожалуйста. Слишком их много, этих вампиров. И все — на меня.
— Как бы там ни было…
— Да?
— Как бы там ни было, ты должна жить своей жизнью. Тапело отвернулась и что-то пробормотала себе под нос.
— Тапело… что ты сказала?
— Ничего.
— Нет, ты что-то сказала.
— Это не важно.
— Только не надо меня ненавидеть. Пожалуйста. Девочка лишь покачала головой.
Хендерсон уже закончила со своими упражнениями. К ней подошёл Павлин, и теперь они стояли и разговаривали. Они были слишком далеко, но мне показалось, что они ругаются. Я услышала странный звук, как будто что-то тихонько бибикнуло. Тапело достала из сумки какое-то крошечное устройство. Она опёрлась о перила, держа эту штуку перед собой.
— Это что у тебя?
— Это орфограф, такое устройство для проверки орфографии. Мне его подарили те мальчики, из зала игровых автоматов.
— Он работает?
— Ну, пытается.
Люди гуляли по набережной внизу, по мощёной дорожке вдоль пляжа. Там был молодой человек с рекламным щитом-бутербродом. Спереди на щите было написано всего одно слово: ОБЕРНИСЬ. Зеленые буквы — светящейся краской, растёкшейся застывшими струйками. Молодой человек прошёл мимо, и я увидела, что написано у него на спине: К ИИСУСУ.
Все вокруг казалось таким безмятежным, таким спокойным по сравнению с прошлой ночью. У меня было стойкое ощущение, что город ждёт темноты — может быть, избавления, разрядки, что принесёт темнота. И мы сами тоже станем частью этого безумия, которого, кажется, не избежать.
Над мощёной дорожкой нависали сводчатые проходы, а у их оснований теснились сувенирные лавки, кафе, бары и гадательные салоны. Прямо под нами был клуб под названием «Змеиная яма». Сейчас он был закрыт, стальные жалюзи на окнах опущены. Но мы вернёмся сюда позже, под вечер. В надежде найти Томаса Коула. Это была ещё одна зацепка: Коул иногда заходит в «Змеиную яму».
— На, посмотри.
Девочка протянула мне орфограф. Это была старая модель, прямоугольной формы, с экраном и миниатюрной клавиатурой. По экрану, справа налево бегущей строкой, шли зеленые буквы. Я смотрела на них очень долго, но не увидела ни одного настоящего слова, ни одной фразы. Это был просто бессмысленный набор букв.
— Что он делает?
— Ищет правильный вариант написания.
— Чего?
— Ничего. Просто. Кто-то из мальчиков набрал несколько букв, от балды. Но смотри. Эта штука пытается найти слово, которого нет. И так и будет искать — перебирать все возможные комбинации букв. Видишь? И задание уже не отменишь.
Я нажала на кнопку ОТМЕНИТЬ, но орфограф не выключился.
— Машины, тронутые болезнью. Сейчас у всех есть такие, у всех детей. Им просто нравится наблюдать, как бегут буковки. Нравится это безумство. Они пытаются выцепить там какие-то осмысленные фрагменты. И соревнуются, кто найдёт самое лучшее предложение или хотя бы кусок предложения. — И какое же самое лучшее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Павлин замолчал. Его лицо вдруг посуровело.
— И что было дальше? Ты убил его?
Он оглядел зал игровых автоматов. Тапело уже не играла. Она наблюдала за тем, как играют мальчишки.
— На это мне не хватило умения. — Павлин коротко хохотнул. — И вот с тех пор я в бегах.
— А чем все закончилось?
— Ничего не закончилось. Когда я вышел из того прицепа, я не просто стал кем-то другим. Я стал собой. Настоящим. Понимаешь, Марлин? Понимаешь?
— Ты стал собой.
Павлин посмотрел на меня сквозь сигаретный дым.
— Да, — сказал он. — Именно так все и было.
* * *
Я подошла к Тапело, которая наблюдала за играющими мальчишками. Они полностью погрузились в игру, эти два мальчика: палили лазерными лучами по фигурам на сферическом экране. Повсюду вокруг свет дробился на части. Музыка распадалась по нотам. Шум проник глубоко в механизм. Но мальчики все равно продолжали играть, двигая рычажки на приборной панели с какой-то даже маниакальной сноровкой, а когда кто-то из них поворачивался на вертящемся стуле, я видела, какие у них были лица — сосредоточенные, отрешённые.
— Что происходит? — спросила я. — «Просвета», что ли, объелись?
— Нет, — сказала Тапело.
— А что? Они тоже невосприимчивы?
— Нет. Тут другое. Они играют с ней, Марлин. Они играют с болезнью.
Это были совсем ещё дети. Лет девять-десять, не больше. Крошечные камеры, установленные на машине, отмечали каждое их движение. Я повнимательнее присмотрелась к игре, к этому миру внутри сияющей полусферы. Это было всего лишь подобие реальности, далёкое от совершенства, но живое своей чужеродной странностью. Автомат скопировал образы мальчиков и наложил их на фигурки в игре — сотни крошечных человечков, размноженные подобия. Анимированные копии двух мальчиков выбирались из сточных канав, выбегали из дверей, спрыгивали с рекламных щитов. Искажённые образы, тронутые болезнью. Забитые шумом. Зыбкие, меркнущие, мигающие. Но мальчикам это совсем не мешало. Они как будто и не замечали помех. Они сражались друг с другом, в игре. Они убивали друг друга.
— Смотри, куда они целятся, — сказала Тапело.
Эти дети, с их застывшими лицами, с их распахнутыми глазами, озарёнными жутковатым сиянием. Разноцветные искры в разомкнутых схемах. Я присмотрелась, куда они целятся. Не во вражеские фигурки, а чуть-чуть в сторону, или чуть выше, или чуть ниже. Они целились мимо. Причём нарочно. Следы от скрещённых лазерных лучей были похожи на взвесь золотой пыли в воздухе. Вспышки пламени перед глазами. Тихие взрывы, крики — голоса, отделённые от тел. Мальчики убивали друг друга, одного за другим.
— Они его крякнули, Марлин. Взломали код. Понимаешь?
— Код?
— Шум. Они нашли способ, как с ним справляться. Нет, не справляться. Просто чтобы он не мешал. Блин, я не знаю. Какая-то новая техника. Смотри, Марлин. Смотри.
— Да.
Я посмотрела на Тапело. Она улыбалась. Я никогда ещё не видела её такой счастливой. Она кивнула на автомат, мол, смотри. Один из мальчишек добил последнюю копию своего соперника, просто разнёс её на куски, и на экране теперь замигала надпись с поздравлениями победителю, повреждённый сигнал, но мальчик уже не мог остановиться. Он продолжал играть. Он палил из своего лазерного пистолета по тем немногим фигуркам в светящейся полусфере, которые ещё оставались в живых. Палил по своим. Бил болезнью по болезни. Он убивал искажённые подобия себя самого, и я вдруг подумала: вот бы мне тоже так научиться.
Мальчик убивал себя, одного за другим — и смеялся.
* * *
Это были последние более-менее тёплые дни. Скоро наступит зима. Утром было прохладно, я бы даже сказала, что холодно, но в парке аттракционов на пирсе уже собирался народ. Американские горки уже включили. Первые посетители расселись по деревянным вагончикам, и поезд помчался по изогнутым рельсам. Одна петля американских горок нависала прямо над морем, и когда поезд скатился до самого низа и вновь пошёл вверх, до меня донеслись крики людей, сидевших в вагончиках. Перед кассой уже выстроилась очередь. Я смотрела на этих людей и не понимала. Неужели они не боятся такой перегрузки для органов чувств?
Мне было плохо. Как это бывает с похмелья, когда мир вокруг кажется слишком реальным, просто убойным. А ты вся — как один оголённый нерв. Крики чаек вонзались мне в уши. Свет резал глаза. Кожа взмокла, вбирая в себя запахи дизельного топлива, соли, кипящего жира от палаток с хотдогами. Даже доски на пирсе, по которым я шла… я как будто их чувствовала. Шершавое дерево под ногами. И все же, если не заострять внимания на этих деталях, все вокруг становилось каким-то до странности хрупким и ломким. У меня было чувство, как будто я оказалась внутри театральной декорации и сейчас я пройду её насквозь и упаду за край…
Прямо в море. Я вновь и вновь мысленно возвращалась к тому кошмару из прошлой ночи, к мёртвому телу в соседнем номере. Сейчас, когда я рассказала об этом Павлину, весь эпизод приобрёл странный налёт нереальности. Как будто это был сон. А может быть, это и вправду был сон? Я уже и сама сомневалась.
Мне хотелось воспользоваться этим временным просветлением. Пока инъекция ещё действует. Найти свою цель. Если бы у меня получилось…
Я увидела Павлина и Хендерсон. Они стояли вроде бы рядом, но каждый — сам по себе. В паре шагов друг от друга. Хендерсон смотрела на море, Павлин — в прямо противоположную сторону. Между ними, на досках, стоял чемоданчик. Павлин смотрел в мою сторону. Он просто не мог меня не заметить. Но он никак не дал понять, что видит меня. Они оба смотрели в пространство, каждый занятый своими мыслями. Я и не стала к ним подходить. Пусть разбираются сами.
Я пошла к парку аттракционов. Сквозь щели между досками было видно, как волны накатывают на железные стойки пирса прямо у меня под ногами.
Все аттракционы работали, и только один был закрыт. Комната смеха, где зеркала. На двери висело стандартное предупреждение от министерства здравоохранения, а под ним — табличка: «Закрыто на ремонт». Я представила себе человека, ремонтного мастера по зеркалам, этого таинственного персонажа, что ездит по всей стране со своим чемоданчиком с инструментами, с кисточками и краской, с книжкой, в которой очень подробно описаны все технические приёмы, со своими магическими заклинаниями, химическими растворами, защитной маской и перчатками. С маленькой баночкой, где на этикетке написано: Серебрение: соблюдайте меры предосторожности. Неужели такой человек существует? Неужели это возможно — починить зеркала?
А потом я подумала о Кингсли. Потому что именно этим он и занимался: чинил зеркала. Творил своё волшебство. А я сама? Кто тогда я? Я с готовностью приняла эту роль — его теневой помощницы, искательницы колдовских амулетов, агента по сбору коллекционных вещей. Может, я тоже всего лишь вещь из его коллекции?
И это все, чего я стою? Теперь?
Кто-то легонько потянул меня за рукав. Какая-то девочка. Совсем маленькая девочка с крошечной собачкой на поводке. Она улыбнулась и указала глазами на закрытую дверь в Комнату смеха.
— Там все такие смешные, — сказала она. — С выпученными глазами!
И она убежала прочь и затерялась в толпе на пирсе.
* * *
— И сколько это займёт, как ты думаешь?
— Что?
— Я думала, что здесь будет песок, Марлин. Золотистый песок. И теперь мне интересно, сколько должно пройти времени, чтобы вся эта галька перемололась в песок?
Мы с Тапело стояли на набережной, наверху. Опираясь на балюстраду, смотрели на пляж. Хендерсон, у самого края воды, делала свою гимнастику тай-чи. Павлин куда-то ушёл. На горизонте серела полоска тумана.
— А что? Песок получается из перемолотой гальки?
— Да. Сколько лет нужно морю, чтобы перемолоть эти камни в песок?
— Ну, я не знаю. Наверное, несколько тысяч. Тапело повернулась ко мне.
— Миллионов. Я думаю, что миллионов. Как бы там ни было. Очень много. И долго.
Я ещё понаблюдала за Хендерсон, а потом посмотрела на пирс. До вечера было ещё далеко, а пирс уже весь искрился огнями, пляшущими пятнами света. Глазам было больно на это смотреть. Я уставилась на туманящийся горизонт. Серая пелена. Место, где ничего никогда не происходит — где не за что зацепиться взгляду. Убаюкивающая неподвижность. Покой. Я уже и забыла, что такое покой. В последнее время я постоянно куда-то еду, или пытаюсь бороться, или уступаю, бегу, прячусь, тревожусь или просто пытаюсь держаться, худо-бедно пытаюсь держаться. И иногда…
— Ты думаешь, это правильно и хорошо? — вдруг сказала Тапело. — То, что вы делаете? Ну, с этими зеркалами. Вы их крадёте, воруете.
— Что?
— Как ты думаешь, это правильно?
— Я не знаю.
— Не знаешь?
— Кингсли…
— А, Кингсли.
— Он собирает осколки. Возвращает себе то, что всегда ему принадлежало. То есть он так говорит. Чтобы починить зеркало.
— И ты ему веришь?
— Не знаю.
— В этом-то вся и беда, понимаешь? Теперь никто ничего не знает. Мы видим только фрагменты, а общей картины никто не видит. Мы все что-то делаем, куда-то мчимся, бросаем машины. Мы пытаемся убежать. Выжатые, надломленные, проебавшие все, что можно. Мы пытаемся что-то придумать, чтобы не рассыпаться на кусочки: закрепить себя клеем, связать верёвками, замотать скотчем. Воруем без зазрения совести.
— Ещё что-нибудь?
— Ещё много всего.
— Сегодня будет последний раз.
— Последний раз?
— Последний осколок. С меня уже хватит.
— А что потом?
— Я возвращаюсь обратно, к Кингсли. И на этом мы с ним закончим.
— А как же я?
— Я не знаю.
— А мне можно поехать с тобой? Ты ведь этого хочешь? Да, Марлин?
— Мне кажется, тебе надо вернуться домой. — Домой? Нет. Только не это. Я не могу.
— Почему?
— Не могу, и все.
— Тапело, ты ведь очень особенный человек.
— Да? Ну и что?
— Ты могла бы помочь стольким людям.
— Ой, только не надо, пожалуйста. Слишком их много, этих вампиров. И все — на меня.
— Как бы там ни было…
— Да?
— Как бы там ни было, ты должна жить своей жизнью. Тапело отвернулась и что-то пробормотала себе под нос.
— Тапело… что ты сказала?
— Ничего.
— Нет, ты что-то сказала.
— Это не важно.
— Только не надо меня ненавидеть. Пожалуйста. Девочка лишь покачала головой.
Хендерсон уже закончила со своими упражнениями. К ней подошёл Павлин, и теперь они стояли и разговаривали. Они были слишком далеко, но мне показалось, что они ругаются. Я услышала странный звук, как будто что-то тихонько бибикнуло. Тапело достала из сумки какое-то крошечное устройство. Она опёрлась о перила, держа эту штуку перед собой.
— Это что у тебя?
— Это орфограф, такое устройство для проверки орфографии. Мне его подарили те мальчики, из зала игровых автоматов.
— Он работает?
— Ну, пытается.
Люди гуляли по набережной внизу, по мощёной дорожке вдоль пляжа. Там был молодой человек с рекламным щитом-бутербродом. Спереди на щите было написано всего одно слово: ОБЕРНИСЬ. Зеленые буквы — светящейся краской, растёкшейся застывшими струйками. Молодой человек прошёл мимо, и я увидела, что написано у него на спине: К ИИСУСУ.
Все вокруг казалось таким безмятежным, таким спокойным по сравнению с прошлой ночью. У меня было стойкое ощущение, что город ждёт темноты — может быть, избавления, разрядки, что принесёт темнота. И мы сами тоже станем частью этого безумия, которого, кажется, не избежать.
Над мощёной дорожкой нависали сводчатые проходы, а у их оснований теснились сувенирные лавки, кафе, бары и гадательные салоны. Прямо под нами был клуб под названием «Змеиная яма». Сейчас он был закрыт, стальные жалюзи на окнах опущены. Но мы вернёмся сюда позже, под вечер. В надежде найти Томаса Коула. Это была ещё одна зацепка: Коул иногда заходит в «Змеиную яму».
— На, посмотри.
Девочка протянула мне орфограф. Это была старая модель, прямоугольной формы, с экраном и миниатюрной клавиатурой. По экрану, справа налево бегущей строкой, шли зеленые буквы. Я смотрела на них очень долго, но не увидела ни одного настоящего слова, ни одной фразы. Это был просто бессмысленный набор букв.
— Что он делает?
— Ищет правильный вариант написания.
— Чего?
— Ничего. Просто. Кто-то из мальчиков набрал несколько букв, от балды. Но смотри. Эта штука пытается найти слово, которого нет. И так и будет искать — перебирать все возможные комбинации букв. Видишь? И задание уже не отменишь.
Я нажала на кнопку ОТМЕНИТЬ, но орфограф не выключился.
— Машины, тронутые болезнью. Сейчас у всех есть такие, у всех детей. Им просто нравится наблюдать, как бегут буковки. Нравится это безумство. Они пытаются выцепить там какие-то осмысленные фрагменты. И соревнуются, кто найдёт самое лучшее предложение или хотя бы кусок предложения. — И какое же самое лучшее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33