— Вздрогнув, я очнулась. Машина уже ехала в общем потоке. — Хотя с другой стороны… Розалинда и мисс Харди — обе его слышали.
Или это тоже был сон? В этой жизни реальность и сон переплелись так тесно, что одно неизменно торжествует над другим.
ГЛАВА 4
Последовали три дня бессонной больничной дремоты, неглубокой, тревожной, наполненной раздражением и страхом.
Неужели они успели кремировать Карла? Была ли у них абсолютная уверенность, что он мертв, прежде чем его поместили в ту жуткую печь? Я никак не могла отделаться от этого вопроса. Неужели мой муж превратился в пепел?
Мать Карла, миссис Вольфстан, вернулась из Англии и без умолку плакала у моей постели, кляня себя за то, что оставила меня с умирающим сыном. Я вновь и вновь повторяла, что с любовью заботилась о нем и у нее нет оснований корить себя за отъезд. В том, что почти одновременно со смертью Карла на свет появился новый младенец, было нечто прекрасное и удивительное.
Мы обе улыбались, глядя на фотографии новорожденного, сделанные в Лондоне. Руки мои болели от уколов. Перед глазами все расплывалось.
— Тебе больше никогда-никогда не придется ни о чем беспокоиться, — сказала миссис Вольфстан.
Я знала, что она имеет в виду. Хотела поблагодарить и сказать, что Карл однажды мне все объяснил,но не смогла и вместо этого принялась плакать. Нет, я снова буду беспокоиться. Буду беспокоиться о том, что не в силах изменить щедрость Карла.
У меня были сестры, которых я любила и теряла.
Где сейчас Фей?
Я сама довела себя до больничной палаты — человек, два дня проживший на нескольких глотках содовой и паре кусков хлеба, может довести себя до сердечной аритмии.
Пришел мой зять, Мартин — муж Катринки, и сообщил, что она очень расстроена и просто не может заставить себя перешагнуть порог больницы.Мне сделали все анализы.
Посреди ночи я вдруг проснулась и подумала: «Это больничная палата, а в кровати лежит Лили. Я сплю на полу. Нужно подняться и убедиться, что с моей маленькой девочкой все в порядке».
И тут меня пронзило своей остротой одно воспоминание, от которого кровь застыла в жилах: я вошла в палату мокрая от дождя, пьяная, посмотрела на лежащую в кроватке девочку пяти лет, лысую, опустошенную, почти мертвую, и ударилась в бурные слезы.
— Мамочка, мамочка, почему ты плачешь? Мамочка, ты меня пугаешь!
Как ты могла так поступить, Триана?!
Однажды ночью, наглотавшись перкодана, фенергана и других успокоительных, которыми меня пичкали, чтоб утихомирить, заставить меня поспать и перестать задавать глупые вопросы, такие, например, как заперт ли дом и какова судьба работы Карла о святом Себастьяне, я подумала, что проклятие памяти заключается в следующем: ничто никогда не забывается.
Меня спрашивали, не позвать ли Льва, моего первого мужа. «Ни в коем случае, — ответила я. — Не смейте его беспокоить. Я сама ему позвоню. Когда захочу».Но из-за действия лекарств я так и не сумела спуститься вниз.Снова провели всякие тесты.
Однажды утром я все ходила и ходила по коридору, пока медсестра не сказала:
— Вы должны вернуться в постель.
— А зачем? Что у меня?
— Да ни черта у вас нет, — ответила она, — если бы только они еще прекратили колоть вас транквилизаторами. Приходится снижать дозу постепенно.
Розалинда положила у моей кровати маленький черный проигрыватель дисков, надела мне на голову наушники, и нежно зазвучали моцартовские голоса — ангелы распевали какую-то глупость из «Так поступают все». Великолепные сопрано пели в унисон.
Я мысленно прокрутила один фильм. «Амадей». Я видела его. Чудесный фильм, в котором злодей-композитор Сальери, восхитительно сыгранный Ф. Мюрреем Абрахамом, довел до смерти похожего на ребенка, смеющегося Моцарта. Там был один момент, когда, сидя в золоченой обитой бархатом театральной ложе, Сальери взглянул на певцов, на маленького херувимчика, истеричного дирижера и сказал голосом Ф. Мюррея Абрахама:
— Я слышал голоса ангелов. Да, клянусь Богом. Да.
Миссис Вольфстан не хотела уезжать. Но все было сделано, прах помещен в мавзолей Метэри, анализы на ВИЧ и на все прочее оказались отрицательными. Я была самим воплощением здоровья и потеряла всего пять фунтов. Сестры все это время оставались при мне.
— Да, поезжайте, миссис Вольфстан, не сомневайтесь. Вы знаете, что я любила его. Любила всем сердцем, и это никогда не имело отношения к тому, что он давал мне или другим.
Поцелуи… Запах ее духов…
— Все в порядке, — сказал Гленн. Ладно, хватит об этом. Книга Карла в руках ученых, чьи имена он назвал в своем завещании.
Слава Богу, нет необходимости вызывать Льва, подумала я. Пусть Лев остается с живыми.
Все остальное Грейди взял в свои руки, и Алфея, моя дорогая Алфея, сразу приступила к работе в доме, как и Лакоум, принявшийся полировать серебро «для мисс Трианы». Алфея приготовила мою старую кровать в большой северной комнате на первом этаже и забросала ее красивыми подушками — по моему вкусу.
Нет, супружескую кровать в стиле принца Уэльского не сожгли. Правда, не сожгли. Только постельные принадлежности. Миссис Вольфстан пригласила из мебельного салона «Гурвиц Минц» очаровательного молодого человека, который принес целый ворох новых муаровых подушек и бархатных накидок и приделал новую фестончатую ленточку к деревянному балдахину.
Я отправлюсь к себе, в свою прежнюю комнату. Там стоит моя старая кровать о четырех столбиках, украшенных резьбой в виде риса — символа плодородия. Спальня на первом этаже была единственной настоящей спальней в коттедже.
Когда буду готова.
Однажды утром я проснулась. Рядом спала Розалинда. Она дремала в одном из тех покатых глубоких кресел с деревянными подлокотниками, которые стоят в больничных палатах для бодрствующих родственников.
Я знала, что прошло четыре дня и что вчера вечером я впервые поела как следует. Иглы впивались в руку, как насекомые. Я отклеила пластырь, выдернула их все до единой и встала с постели. Потом прошла в ванную, нашла в шкафчике свои вещи и полностью оделась, прежде чем разбудить Розалинду.
Сестра проснулась и сонно заморгала, стряхивая с блузки сигаретный пепел.
— Анализ на ВИЧ-инфекцию отрицательный, — тут же произнесла она, словно ей не терпелось сообщить мне новость и она не помнила, что мне об этом неоднократно говорили. Она оцепенело смотрела на меня широко открытыми глазами сквозь стекла очков, а потом выпрямилась на стуле.
— Катринка заставила их провести все, какие только можно, тесты, разве что не велела отрезать тебе один палец.
— Давай-ка уберемся отсюда, — сказала я.
Мы поспешили по коридору. Он был пуст. Мимо прошла медсестра, которая не знала, кто мы, или не хотела знать.
— Я проголодалась, — сообщила Розалинда. — А ты не прочь поесть? Я говорю о настоящей еде.
— Я просто хочу домой, — ответила я.
— Тебя ждет очень приятный сюрприз.
— Что еще такое?
— Ты ведь знаешь семейку Вольфстанов. Они купили тебе лимузин и наняли нового шофера, Оскара, и он, в отличие от Лакоума, которого я ни в коем случае не хочу обидеть, умеет читать и писать.
— Лакоум умеет писать, — возразила я. Мне, наверное, уже тысячу раз приходилось это повторять, ведь мой слуга Лакоум на самом деле умеет писать, но вот говорит он на махровом негритянском джазовом диалекте, так что его редко кто понимает.
— Та-ак… Что еще? Алфея вернулась, целый день тараторит, распекает новую уборщицу на все корки и запрещает Лакоуму курить в доме. Кто-нибудь вообще понимает, что она говорит? Ее собственныедети понимают, что она говорит?
— Никогда над этим не задумывалась, — ответила я.
— Видела бы ты этот дом, — сказала Роз. — Тебе понравится. Я пыталась им сказать…
— Кому сказать?
Приехал лифт, и мы вошли. Потрясение. Больничные лифты всегда такие огромные, в них помещается больной — живой или мертвый — на носилках и два или три санитара. Мы стояли вдвоем в этом огромном металлическом купе, скользящем вниз.
— Кому и о чем сказать?
Розалинда зевнула. Мы быстро прошли на первый этаж.
— Сказать семейству Карла, что мы всегда возвращаемся домой после похорон, что мы всегда возвращаемся к себе, что тебе не нужны ни роскошная городская квартира, ни люкс в «Уиндзор Корт». А что, Вольфстаны действительно настолько богаты? Или просто немного не в себе? Всем подряд суют деньги мне, и Алфее, и Лакоуму, и Оскару… — Двери лифта раскрылись. — Видишь ту большую черную машину? Ты теперь хозяйка этой штуковины. За рулем сидит Оскар, тебе знаком этот тип старого охранника-шофера. Лакоум за его спиной строит гримасы, а Алфея не собирается для него готовить.
— И не придется, — сказала я, слегка улыбнувшись.
Я действительно знала этот тип: кожа цвета карамели, не такая светлая, как у Лакоума, медоточивый голос, прилизанные волосы и блестящие стекла очков в серебряной оправе. Очень старый — возможно, даже чересчур, — чтобы садиться за руль, и очень традиционный.
— Забирайтесь внутрь, мисс Триана, — сказал Оскар, — и отдыхайте, пока я везу вас домой.
— Да, конечно.
Розалинда облегченно вздохнула, как только захлопнулась дверца машины.
— Есть хочу.
Перегородка между Оскаром и нами была поднята. Мне это понравилось. Хорошо все-таки иметь собственную машину. Я не умела водить. Карл не хотел. Всякий раз нанимал лимузин — по малейшему поводу.
— Роз, как можно мягче обратилась я к сестре, — нельзя ли чтобы он отвез тебя поесть, после того как я устроюсь?
— Это было бы здорово. Уверена, что хочешь остаться одна.
— Ты ведь сама сказала, что после мы всегда возвращаемся домой. Мы не бежим. Я бы залегла в кровать наверху, только она никогда не была моей. Это была наша с Карлом кровать — в болезни и в здравии. Ему нравилось лежать там, когда дневное солнце ударяло в окна. Я бы с удовольствием свернулась калачиком на его кровати. Мне хочется побыть одной.
— Я так и думала, — сказала Роз. — Катринку удалось ненадолго заткнуть. Грейди Дьюбоссон показал ей документ, по которому все, что Карл когда-то дарил тебе, остается в твоем единоличном владении. А в тот день, когда он переехал в этот дом, он сразу подписал бумаги, исключающие малейшую возможность притязаний на него со стороны кого-либо. Вот это ее и заткнуло.
— Она думала, что семья Карла попытается отобрать у меня дом?
— Нечто безумное в этом роде, но Грейди показал ей отказ от права собственности… Или наследования? Как правильно?
— Честно, даже не помню.
— Но ты-то понимаешь, что ей на самом деле нужно. Я улыбнулась.
— Не волнуйся, Розалинда, ни о чем не волнуйся. Она повернулась ко мне и с серьезным видом взяла мою руку в свою — грубую и мягкую одновременно. Машина ехала по Сент-Чарльз-авеню.
—Послушай. Не думай о деньгах, которые нам давал Карл. Его старушка выложила передо мной целую гору купюр. Да и к тому же нам с Гленном давно пора своими трудами добиться успеха, знаешь ли, — пора научиться выгодно продавать пластинки и книги. — Она рассмеялась низким, гортанным смехом. — Ты знаешь Гленна, но мы должны жить самостоятельно. Даже если придется снова стать медсестрой, мне все равно.
Мысли мои разбегались. Все это было не важно. Какой-то тысячи в месяц хватало, чтобы поддерживать их на плаву. Роз не знала. Никто не знал, сколько на самом деле оставил Карл, за исключением, наверное, миссис Вольфстан, если она решила все поменять.
Откуда-то послышался вежливый голос:
— Мисс Триана, мэм, хотите проехать мимо кладбища Метэри, мэм?
— Благодарю, Оскар, — сказала я, наконец разглядев небольшой динамик над головой.
У нас есть наша могила, у него и у меня, — и Лили, и матери,и отца.
— Я сейчас просто поеду домой, Роз. Послушай, родная, позвони Гленну. Пусть он закроет магазин и сходит с тобой в ресторан «Дворец командора». Устройте там похоронный пир, ладно? Сделай это для меня. Попируйте за нас обоих.
Мы пересекли Джексон-авеню. Старые дубы уже покрылись свежей весенней зеленью. Я поцеловала сестру на прощание и велела Оскару отвезти ее, куда она скажет, и подождать. Это была красивая машина: просторный лимузин с бархатной серой обивкой — такие обычно используют в похоронных бюро.
«Итак, мне все-таки довелось прокатиться в нем, — подумала я, когда они отъезжали от обочины, — хотя и не во время похорон».
Как красиво смотрелся мой дом. Мой дом. Бедная Катринка!
Руки у Алфеи мягкие, как черный шелк. Мы обнимаемся, и мне кажется, будто в мире никто никому не может причинить боль. Бесполезно пытаться передать здесь ее слова, потому что говорит она ничуть не лучше Лакоума, произнося не больше одного слога из каждого многосложного слова, но я все поняла: «Добро пожаловать домой, очень о вас беспокоилась, скучала, все бы для вас сделала в те последние дни, почему меня не позвали, я бы выстирала простыни, не побоялась бы их выстирать, а теперь прилягте, деточка моя, а я пока приготовлю вам горячий шоколад…»
Лакоум затаился у порога кухни — маленький лысый человечек, который где угодно, кроме Нового Орлеана, сошел бы за белого, хотя, конечно, его бы сразу выдал предательский акцент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Или это тоже был сон? В этой жизни реальность и сон переплелись так тесно, что одно неизменно торжествует над другим.
ГЛАВА 4
Последовали три дня бессонной больничной дремоты, неглубокой, тревожной, наполненной раздражением и страхом.
Неужели они успели кремировать Карла? Была ли у них абсолютная уверенность, что он мертв, прежде чем его поместили в ту жуткую печь? Я никак не могла отделаться от этого вопроса. Неужели мой муж превратился в пепел?
Мать Карла, миссис Вольфстан, вернулась из Англии и без умолку плакала у моей постели, кляня себя за то, что оставила меня с умирающим сыном. Я вновь и вновь повторяла, что с любовью заботилась о нем и у нее нет оснований корить себя за отъезд. В том, что почти одновременно со смертью Карла на свет появился новый младенец, было нечто прекрасное и удивительное.
Мы обе улыбались, глядя на фотографии новорожденного, сделанные в Лондоне. Руки мои болели от уколов. Перед глазами все расплывалось.
— Тебе больше никогда-никогда не придется ни о чем беспокоиться, — сказала миссис Вольфстан.
Я знала, что она имеет в виду. Хотела поблагодарить и сказать, что Карл однажды мне все объяснил,но не смогла и вместо этого принялась плакать. Нет, я снова буду беспокоиться. Буду беспокоиться о том, что не в силах изменить щедрость Карла.
У меня были сестры, которых я любила и теряла.
Где сейчас Фей?
Я сама довела себя до больничной палаты — человек, два дня проживший на нескольких глотках содовой и паре кусков хлеба, может довести себя до сердечной аритмии.
Пришел мой зять, Мартин — муж Катринки, и сообщил, что она очень расстроена и просто не может заставить себя перешагнуть порог больницы.Мне сделали все анализы.
Посреди ночи я вдруг проснулась и подумала: «Это больничная палата, а в кровати лежит Лили. Я сплю на полу. Нужно подняться и убедиться, что с моей маленькой девочкой все в порядке».
И тут меня пронзило своей остротой одно воспоминание, от которого кровь застыла в жилах: я вошла в палату мокрая от дождя, пьяная, посмотрела на лежащую в кроватке девочку пяти лет, лысую, опустошенную, почти мертвую, и ударилась в бурные слезы.
— Мамочка, мамочка, почему ты плачешь? Мамочка, ты меня пугаешь!
Как ты могла так поступить, Триана?!
Однажды ночью, наглотавшись перкодана, фенергана и других успокоительных, которыми меня пичкали, чтоб утихомирить, заставить меня поспать и перестать задавать глупые вопросы, такие, например, как заперт ли дом и какова судьба работы Карла о святом Себастьяне, я подумала, что проклятие памяти заключается в следующем: ничто никогда не забывается.
Меня спрашивали, не позвать ли Льва, моего первого мужа. «Ни в коем случае, — ответила я. — Не смейте его беспокоить. Я сама ему позвоню. Когда захочу».Но из-за действия лекарств я так и не сумела спуститься вниз.Снова провели всякие тесты.
Однажды утром я все ходила и ходила по коридору, пока медсестра не сказала:
— Вы должны вернуться в постель.
— А зачем? Что у меня?
— Да ни черта у вас нет, — ответила она, — если бы только они еще прекратили колоть вас транквилизаторами. Приходится снижать дозу постепенно.
Розалинда положила у моей кровати маленький черный проигрыватель дисков, надела мне на голову наушники, и нежно зазвучали моцартовские голоса — ангелы распевали какую-то глупость из «Так поступают все». Великолепные сопрано пели в унисон.
Я мысленно прокрутила один фильм. «Амадей». Я видела его. Чудесный фильм, в котором злодей-композитор Сальери, восхитительно сыгранный Ф. Мюрреем Абрахамом, довел до смерти похожего на ребенка, смеющегося Моцарта. Там был один момент, когда, сидя в золоченой обитой бархатом театральной ложе, Сальери взглянул на певцов, на маленького херувимчика, истеричного дирижера и сказал голосом Ф. Мюррея Абрахама:
— Я слышал голоса ангелов. Да, клянусь Богом. Да.
Миссис Вольфстан не хотела уезжать. Но все было сделано, прах помещен в мавзолей Метэри, анализы на ВИЧ и на все прочее оказались отрицательными. Я была самим воплощением здоровья и потеряла всего пять фунтов. Сестры все это время оставались при мне.
— Да, поезжайте, миссис Вольфстан, не сомневайтесь. Вы знаете, что я любила его. Любила всем сердцем, и это никогда не имело отношения к тому, что он давал мне или другим.
Поцелуи… Запах ее духов…
— Все в порядке, — сказал Гленн. Ладно, хватит об этом. Книга Карла в руках ученых, чьи имена он назвал в своем завещании.
Слава Богу, нет необходимости вызывать Льва, подумала я. Пусть Лев остается с живыми.
Все остальное Грейди взял в свои руки, и Алфея, моя дорогая Алфея, сразу приступила к работе в доме, как и Лакоум, принявшийся полировать серебро «для мисс Трианы». Алфея приготовила мою старую кровать в большой северной комнате на первом этаже и забросала ее красивыми подушками — по моему вкусу.
Нет, супружескую кровать в стиле принца Уэльского не сожгли. Правда, не сожгли. Только постельные принадлежности. Миссис Вольфстан пригласила из мебельного салона «Гурвиц Минц» очаровательного молодого человека, который принес целый ворох новых муаровых подушек и бархатных накидок и приделал новую фестончатую ленточку к деревянному балдахину.
Я отправлюсь к себе, в свою прежнюю комнату. Там стоит моя старая кровать о четырех столбиках, украшенных резьбой в виде риса — символа плодородия. Спальня на первом этаже была единственной настоящей спальней в коттедже.
Когда буду готова.
Однажды утром я проснулась. Рядом спала Розалинда. Она дремала в одном из тех покатых глубоких кресел с деревянными подлокотниками, которые стоят в больничных палатах для бодрствующих родственников.
Я знала, что прошло четыре дня и что вчера вечером я впервые поела как следует. Иглы впивались в руку, как насекомые. Я отклеила пластырь, выдернула их все до единой и встала с постели. Потом прошла в ванную, нашла в шкафчике свои вещи и полностью оделась, прежде чем разбудить Розалинду.
Сестра проснулась и сонно заморгала, стряхивая с блузки сигаретный пепел.
— Анализ на ВИЧ-инфекцию отрицательный, — тут же произнесла она, словно ей не терпелось сообщить мне новость и она не помнила, что мне об этом неоднократно говорили. Она оцепенело смотрела на меня широко открытыми глазами сквозь стекла очков, а потом выпрямилась на стуле.
— Катринка заставила их провести все, какие только можно, тесты, разве что не велела отрезать тебе один палец.
— Давай-ка уберемся отсюда, — сказала я.
Мы поспешили по коридору. Он был пуст. Мимо прошла медсестра, которая не знала, кто мы, или не хотела знать.
— Я проголодалась, — сообщила Розалинда. — А ты не прочь поесть? Я говорю о настоящей еде.
— Я просто хочу домой, — ответила я.
— Тебя ждет очень приятный сюрприз.
— Что еще такое?
— Ты ведь знаешь семейку Вольфстанов. Они купили тебе лимузин и наняли нового шофера, Оскара, и он, в отличие от Лакоума, которого я ни в коем случае не хочу обидеть, умеет читать и писать.
— Лакоум умеет писать, — возразила я. Мне, наверное, уже тысячу раз приходилось это повторять, ведь мой слуга Лакоум на самом деле умеет писать, но вот говорит он на махровом негритянском джазовом диалекте, так что его редко кто понимает.
— Та-ак… Что еще? Алфея вернулась, целый день тараторит, распекает новую уборщицу на все корки и запрещает Лакоуму курить в доме. Кто-нибудь вообще понимает, что она говорит? Ее собственныедети понимают, что она говорит?
— Никогда над этим не задумывалась, — ответила я.
— Видела бы ты этот дом, — сказала Роз. — Тебе понравится. Я пыталась им сказать…
— Кому сказать?
Приехал лифт, и мы вошли. Потрясение. Больничные лифты всегда такие огромные, в них помещается больной — живой или мертвый — на носилках и два или три санитара. Мы стояли вдвоем в этом огромном металлическом купе, скользящем вниз.
— Кому и о чем сказать?
Розалинда зевнула. Мы быстро прошли на первый этаж.
— Сказать семейству Карла, что мы всегда возвращаемся домой после похорон, что мы всегда возвращаемся к себе, что тебе не нужны ни роскошная городская квартира, ни люкс в «Уиндзор Корт». А что, Вольфстаны действительно настолько богаты? Или просто немного не в себе? Всем подряд суют деньги мне, и Алфее, и Лакоуму, и Оскару… — Двери лифта раскрылись. — Видишь ту большую черную машину? Ты теперь хозяйка этой штуковины. За рулем сидит Оскар, тебе знаком этот тип старого охранника-шофера. Лакоум за его спиной строит гримасы, а Алфея не собирается для него готовить.
— И не придется, — сказала я, слегка улыбнувшись.
Я действительно знала этот тип: кожа цвета карамели, не такая светлая, как у Лакоума, медоточивый голос, прилизанные волосы и блестящие стекла очков в серебряной оправе. Очень старый — возможно, даже чересчур, — чтобы садиться за руль, и очень традиционный.
— Забирайтесь внутрь, мисс Триана, — сказал Оскар, — и отдыхайте, пока я везу вас домой.
— Да, конечно.
Розалинда облегченно вздохнула, как только захлопнулась дверца машины.
— Есть хочу.
Перегородка между Оскаром и нами была поднята. Мне это понравилось. Хорошо все-таки иметь собственную машину. Я не умела водить. Карл не хотел. Всякий раз нанимал лимузин — по малейшему поводу.
— Роз, как можно мягче обратилась я к сестре, — нельзя ли чтобы он отвез тебя поесть, после того как я устроюсь?
— Это было бы здорово. Уверена, что хочешь остаться одна.
— Ты ведь сама сказала, что после мы всегда возвращаемся домой. Мы не бежим. Я бы залегла в кровать наверху, только она никогда не была моей. Это была наша с Карлом кровать — в болезни и в здравии. Ему нравилось лежать там, когда дневное солнце ударяло в окна. Я бы с удовольствием свернулась калачиком на его кровати. Мне хочется побыть одной.
— Я так и думала, — сказала Роз. — Катринку удалось ненадолго заткнуть. Грейди Дьюбоссон показал ей документ, по которому все, что Карл когда-то дарил тебе, остается в твоем единоличном владении. А в тот день, когда он переехал в этот дом, он сразу подписал бумаги, исключающие малейшую возможность притязаний на него со стороны кого-либо. Вот это ее и заткнуло.
— Она думала, что семья Карла попытается отобрать у меня дом?
— Нечто безумное в этом роде, но Грейди показал ей отказ от права собственности… Или наследования? Как правильно?
— Честно, даже не помню.
— Но ты-то понимаешь, что ей на самом деле нужно. Я улыбнулась.
— Не волнуйся, Розалинда, ни о чем не волнуйся. Она повернулась ко мне и с серьезным видом взяла мою руку в свою — грубую и мягкую одновременно. Машина ехала по Сент-Чарльз-авеню.
—Послушай. Не думай о деньгах, которые нам давал Карл. Его старушка выложила передо мной целую гору купюр. Да и к тому же нам с Гленном давно пора своими трудами добиться успеха, знаешь ли, — пора научиться выгодно продавать пластинки и книги. — Она рассмеялась низким, гортанным смехом. — Ты знаешь Гленна, но мы должны жить самостоятельно. Даже если придется снова стать медсестрой, мне все равно.
Мысли мои разбегались. Все это было не важно. Какой-то тысячи в месяц хватало, чтобы поддерживать их на плаву. Роз не знала. Никто не знал, сколько на самом деле оставил Карл, за исключением, наверное, миссис Вольфстан, если она решила все поменять.
Откуда-то послышался вежливый голос:
— Мисс Триана, мэм, хотите проехать мимо кладбища Метэри, мэм?
— Благодарю, Оскар, — сказала я, наконец разглядев небольшой динамик над головой.
У нас есть наша могила, у него и у меня, — и Лили, и матери,и отца.
— Я сейчас просто поеду домой, Роз. Послушай, родная, позвони Гленну. Пусть он закроет магазин и сходит с тобой в ресторан «Дворец командора». Устройте там похоронный пир, ладно? Сделай это для меня. Попируйте за нас обоих.
Мы пересекли Джексон-авеню. Старые дубы уже покрылись свежей весенней зеленью. Я поцеловала сестру на прощание и велела Оскару отвезти ее, куда она скажет, и подождать. Это была красивая машина: просторный лимузин с бархатной серой обивкой — такие обычно используют в похоронных бюро.
«Итак, мне все-таки довелось прокатиться в нем, — подумала я, когда они отъезжали от обочины, — хотя и не во время похорон».
Как красиво смотрелся мой дом. Мой дом. Бедная Катринка!
Руки у Алфеи мягкие, как черный шелк. Мы обнимаемся, и мне кажется, будто в мире никто никому не может причинить боль. Бесполезно пытаться передать здесь ее слова, потому что говорит она ничуть не лучше Лакоума, произнося не больше одного слога из каждого многосложного слова, но я все поняла: «Добро пожаловать домой, очень о вас беспокоилась, скучала, все бы для вас сделала в те последние дни, почему меня не позвали, я бы выстирала простыни, не побоялась бы их выстирать, а теперь прилягте, деточка моя, а я пока приготовлю вам горячий шоколад…»
Лакоум затаился у порога кухни — маленький лысый человечек, который где угодно, кроме Нового Орлеана, сошел бы за белого, хотя, конечно, его бы сразу выдал предательский акцент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47