Меня переполняла старая любовь. Или вечная любовь. Он всему давал точные академические определения.
Мы поклялись собраться все вместе снова в Бостоне.
Эти дети, эти мальчики казались почему-то мне моими потомками, потомками первых потерь Льва, его борьбы и возрождения, частью которого я тоже когда-то была. Быть может, я могу все-таки считать их своими племянниками?
Мы меняли один номер за другим в Манчестере, в Эдинбурге, в Белфасте. Концерты снова проходили в пользу пострадавших в войне евреев, цыган, борющихся католиков Северной Ирландии, страдающих от того же заболевания, которое убило Карла, или от рака крови, убившего Лили. Нам предлагали другие скрипки. Не согласимся ли мы сыграть на этом чудесном Страдивари по особому случаю? Не примем ли мы этого Гварнери? Не хотим ли мы приобрести этого маленького Страда и к нему чудесный смычок?
И я принимала дары. Я купила другую скрипку. Я разглядывала их с лихорадочным любопытством. Интересно, как они будут звучать? Каковы они в руке? Неужели я сумею взять хотя бы одну ноту на этой, работы Гварнери? На любой из этих скрипок?
Я рассматривала их, я упаковывала их и возила с собой, но ни разу даже не дотронулась.
Во Франкфурте я купила еще одного Страда, короткого Страда, изумительного, сравнимого с моим собственным, но не осмелилась даже тронуть струну пальцем. Его выставили на продажу, и он никому не понравился — цена была слишком высока, — но какое это имело значение для нас, обладавших благословенным и бесконечным богатством?
Скрипки и смычки путешествовали вместе с багажом. Большого Страда я не выпускала из рук, моего Страда — он был обвернут в бархат, а потом помещен в особый мешок вместе со смычком. Футлярам я не доверяла. Повсюду носила с собой мешок. Я ждала, что сейчас явятся призраки. Но видела только солнечный свет.
В Дублине к нам присоединилась моя крестная, тетушка Бриджет. Холод ей не понравился, и вскоре она уже отбыла обратно, в Миссисипи. Мы сочли это очень забавным.
Но музыка ей понравилась, и всякий раз, когда я играла, она хлопала в ладоши и топала, отчего остальные зрители — в концертном зале, театре или еще где — испытывали легкий шок. Но у нас с ней была договоренность — я хотела, чтобы она так реагировала. Многочисленные тетушки и кузены присоединились к нам в Ирландии, а потом и в Берлине. Я совершила паломничество в Бонн. У дверей бетховенского дома меня охватила дрожь. Я прижалась лбом к холодным камням и принялась рыдать, как рыдал когда-то Стефан на его могиле.
Много раз я вспоминала музыку Маэстро, мелодии Маленького Гения или Безумного Русского и бросалась в них с головой, чтобы открылись собственные шлюзы, но критики редко, если вообще когда-либо это замечали, настолько плохо я играла чужую музыку.
Это были минуты полного экстаза. Любой глупец понял бы, что это такое; только совсем слабоумные могли привнести туда печаль и осторожность. В такие минуты, когда моросил легкий дождик, а я ходила кругами под луной и машины ждали, включив фары в тумане и как будто дышали, как дышала я, все, что я могла сделать, — это быть счастливой. Не задавать никаких вопросов. Принимать все таким, как есть. И может быть, однажды мне придется вспомнить все это и оценить со стороны, и тогда эти минуты покажутся мне такими же божественными, как посещение часовни в детстве или минуты, проведенные в материнских объятиях, когда она листала книжку стихов возле настольной лампы, еще не излучавшей никакой угрозы, потому что та не успела пока поселиться в доме.
Мы отправились в Милан. В Венецию. Во Флоренцию. В Белграде нас встретил граф Соколовский.
Меня особенно влекли оперные театры. Мне вовсе не требовалось, чтобы их кто-то оплачивал. Если гарантировался зал, то я приезжала, сама все оплачивала, и каждый вечер был не похож на другой в своей непредсказуемости, и каждый вечер это была радость и боль, благополучно спрятавшаяся в радости, и каждый вечер записывался техниками, которые сновали повсюду с микрофонами и наушниками, протягивая по сцене тонкие провода, а я разглядывала лица тех, кто аплодировал.
Я старалась разглядеть каждое лицо, ощутить тепло каждого человека, после того, как мелодия заканчивалась, и больше никогда не возвращаться в прошлое, полное боли и робости, как возвращается в свою ракушку улитка, неспособная выдержать настоящее, слишком привязанная к прежнему уродству, слишком переполненная презрением к самой себе.
Швея во Флоренции сшила для меня красивые свободные бархатные юбки и мягкие накидки из тонкой ткани, не сковывавшие рук в просторных широких рукавах, когда я играла, от холода такой костюм не спасал, но зато скрывал вес, который я так ненавидела, поэтому в тех коротких роликах, которые меня заставляли смотреть, я видела себя этаким размытым пятном из волос, цвета и звука.
Славно.
А когда наступал момент, я выходила к рампе, вглядывалась в поглощающую тьму и понимала, что мои мечты осуществились.
Но конечно, должна была зазвучать и более мрачная музыка. Не все молитвы посвящены радости, есть и печальные. Спи, мама. Лежи в покое. Пусть тебе будет тепло. Закрой глазки, Лили. Отец, все прошло, об этом говорят твое дыхание и зрачки твоих глаз. Закрой свои веки. Господь, они могут слышать мою музыку?
А я продолжала искать один мраморный дворец, и разве я не понимала, повидав столько оперных театров — в Венеции, во Флоренции, в Риме, — что тот мраморный дворец из моего странного сна — не что иное, как оперный театр, разве я этого не знала и не подозревала теперь, когда увидела ту лестницу из сна, повторенную во всех этих королевских залах, построенных с помпой и величием, где центральный пролет ведет до одной площадки, а затем раздваивается направо и налево, ведя в бельэтаж, где жужжит нарядная публика.
Где находится этот дворец моего сна, дворец, созданный из стольких видов мрамора, что мог бы сравниться с базиликой Святого Петра? Что означал тот сон? Была ли это просто прихоть его измученной души, что он позволил мне увидеть город Рио, место его последнего преступления, прежде чем он пришел ко мне и обнаружил какой-то острый шип в моей душе, связанный с тем местом? Или это была моя собственная выдумка, изменившая его воспоминания о прекрасном море с пенными волнами, порождавшими бесчисленных танцующих фантомов?
Нигде мне не довелось увидеть такого оперного театра, в котором смешалось столько красоты.
В Нью-Йорке мы играли в «Линкольн-Центре и в „Карнеги-Холле“. Наши концерты теперь состояли из множества программ различной длительности. А это означало, что с течением времени я научилась играть без перерыва — мелодия текла все более мощным потоком, который становился все шире и сильнее.
Я не могла слушать собственные записи. Ими занимались Мартин, Гленн, Розалинда и Катринка. Розалинда, Катринка и Грейди составляли контракты, заключали сделки. Предмет сделок был необычен — наши пленки или диски. Там была записана музыка необычной женщины, не знавшей как следует даже нотной грамоты, если не считать до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, которая никогда не исполняла одну и ту же мелодию дважды, да и/скорее всего, не смогла бы ее исполнить. Критики очень быстро это поняли. Как оценить такие достижения, импровизацию, которую во времена Моцарта можно было сохранить только на бумаге, зато теперь она обретала вечную жизнь и тот же почет, что и «серьезная музыка»!
«Не совсем Чайковский, не совсем Шостакович! Не совсем Бетховен! Не совсем Моцарт».
«Если вам нравится музыка, такая же густая и сладкая, как кленовый сироп, то вы, вероятно, сочтете, что импровизации мисс Беккер как раз в вашем вкусе, но некоторым из нас хочется чего-то более жизненного, чем оладьи».
«Она подлинная, хотя если вдаваться в подробности, то она, скорее всего, страдает маниакальной депрессией, а может быть, эпилепсией — только ее врач знает наверняка, — она, очевидно, сама не знает, как этого добивается, но результат, несомненно, завораживает».
Похвала была восхитительной — гений, чаровница, волшебница, простая душа, — но совершенно далекой от истоков моей музыки, от того, что я знала и чувствовала. Но похвала воспринималась нами как поцелуи, подстегивала нашу свиту, а многие цитаты были напечатаны на обложках дисков и пленок, которые теперь продавались миллионами.
Мы переезжали из отеля в отель, иногда по приглашению, иногда случайно, повинуясь капризу, прихоти.
Грейди пытался предостеречь нас от расточительности, но был вынужден признать, что доход от продажи записей уже превысил трастовый фонд Карла. А сам фонд за это время удвоился. Продажи записей могли продолжиться бесконечно долго.
Мы не могли в чем-то отказывать себе. Нам было все равно. Катринка впервые чувствовала себя обеспеченной! Джекки и Джулия пошли в лучшую школу у себя дома, потом начали мечтать о Швейцарии. Мы отправились в Нэшвилл.
Я хотела послушать скрипачей, исполнявших кантри, и сыграть для них. Я разыскивала молодую гениальную скрипачку Элисон Краусс, чью музыку так любила. Мне хотелось положить розы к ее дверям. Может быть, она бы узнала имя Трианы Беккер.
Звучание моей скрипки, однако, было так же далеко от кантри, как и от гаэльского. Это было европейское звучание, венское и русское, героическое, в котором вместе смешались парящие полеты высоколобых музыкантов с длинными волосами, по моде, позже перенятой хиппи, так похожими на Иисуса Христа.
Как бы там ни было, я стала одной из них.
Я стала музыкантом.
Я стала виртуозом.
Я играла на скрипке. Она оживала в моих руках. Я любила ее. Любила ее. Любила.
Мне вовсе не нужно было встречаться с блестящей Лейлой Йозефович, Ванессой Мэй или моей дорогой Элисон Краусс. Или великим Исааком Стерном. У меня не было смелости для подобных встреч. Мне нужно было только сознавать, что я умею играть.
Я умею играть. Может быть, однажды они услышат Триану Беккер. Смех.
Он звенел в номерах отелей, где мы собирались, чтобы выпить шампанского, и мы ели десерты, где было много шоколада и сливок, а вечером я ложилась на пол и смотрела на люстру, как любила это делать дома, и каждое утро и вечер…
Каждое утро или вечер мы звонили домой узнать, нет ли вестей от Фей, нашей пропавшей сестренки, нашей любимой пропавшей сестренки. Мы говорили о ней, давая интервью на ступенях театров Чикаго, Детройта, Сан-Франциско.
«...у нас есть сестра Фей, мы не видели ее уже два года».
В новоорлеанский офис Грейди поступали телефонные звонки от людей, не имевших отношения к Фей и даже ни разу ее не видевших. Никто так и не смог точно описать ее маленькую пропорциональную фигурку, заразительную улыбку, ласковый взгляд, сильные крошечные ручки, жестоко отмеченные не выросшими большими пальцами от алкоголя, отравившего темные воды, в которых она боролась за жизнь совсем еще крошкой.
Иногда я играла для Фей. Я оказывалась с крошечной Фей позади дома на Сент-Чарльз, она сидела на каменных плитах, держа на руках кошку и улыбалась, не обращая внимания на то, что в доме пьяная женщина ведет громкую перепалку или закрылась в ванной и ее рвет. Я играла для Фей, которая сидела во внутреннем дворике, наблюдая, как солнце высушивает капли дождя на каменных плитах. Я играла для Фей, которой были ведомы такие секреты, пока другие люди ссорились, обвиняя друг друга.
Во время наших разъездов моим спутникам иногда приходилось нелегко. Я все никак не могла перестать играть на Большом Страде. Я спятила, как говорил Гленн. Приехал доктор Гидри. В каком-то городе мой зять Мартин предложил, чтобы меня проверили на наркотики, и тогда Катринка наорала на него.
Никаких наркотиков. Никакого вина. Только музыка.
Я стала словно героиня «Красных башмачков», только в скрипичном варианте. Я играла, играла, играла до тех пор, пока всех в номере не сваливал сон.
Однажды меня унесли со сцены. Это была операция спасения, как мне кажется, потому что я все играла и играла, а зрители продолжали бисировать. Я потеряла сознание, но совсем скоро очнулась.
Я открыла для себя мастерский фильм «Бессмертная возлюбленная», в нем великий актер Гэри Олдман, кажется, сумел передать сущность Бетховена, которого я всю жизнь обожествляла и однажды даже видела, скорее всего, в своем безумии. Я заглянула в глаза великого актера Гэри Олдмана. Он сумел выразить превосходство гения над остальными. Он сумел выразить героизм, о котором я мечтала, изолированность, о которой я знала, и стойкость, которую я старалась перенять.
— Мы обязательно найдем Фей! сказала Розалинда. За обедом в отеле мы проигрывали все то хорошее, что случилось за последнее время. — Ты наделала столько шума, что Фей обязательно его услышит и вернется! Теперь она захочет быть с нами…
Катринка ударилась в неистовое веселье и без конца сыпала анекдотами. Теперь ничто не могло ее остудить — ни налоги, ни закладные, ни приближающаяся старость или смерть, ни вопрос, в какой колледж отправить девочек, ни беспокойство — не тратит ли ее муж слишком много наших денег, — ничто ее не волновало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Мы поклялись собраться все вместе снова в Бостоне.
Эти дети, эти мальчики казались почему-то мне моими потомками, потомками первых потерь Льва, его борьбы и возрождения, частью которого я тоже когда-то была. Быть может, я могу все-таки считать их своими племянниками?
Мы меняли один номер за другим в Манчестере, в Эдинбурге, в Белфасте. Концерты снова проходили в пользу пострадавших в войне евреев, цыган, борющихся католиков Северной Ирландии, страдающих от того же заболевания, которое убило Карла, или от рака крови, убившего Лили. Нам предлагали другие скрипки. Не согласимся ли мы сыграть на этом чудесном Страдивари по особому случаю? Не примем ли мы этого Гварнери? Не хотим ли мы приобрести этого маленького Страда и к нему чудесный смычок?
И я принимала дары. Я купила другую скрипку. Я разглядывала их с лихорадочным любопытством. Интересно, как они будут звучать? Каковы они в руке? Неужели я сумею взять хотя бы одну ноту на этой, работы Гварнери? На любой из этих скрипок?
Я рассматривала их, я упаковывала их и возила с собой, но ни разу даже не дотронулась.
Во Франкфурте я купила еще одного Страда, короткого Страда, изумительного, сравнимого с моим собственным, но не осмелилась даже тронуть струну пальцем. Его выставили на продажу, и он никому не понравился — цена была слишком высока, — но какое это имело значение для нас, обладавших благословенным и бесконечным богатством?
Скрипки и смычки путешествовали вместе с багажом. Большого Страда я не выпускала из рук, моего Страда — он был обвернут в бархат, а потом помещен в особый мешок вместе со смычком. Футлярам я не доверяла. Повсюду носила с собой мешок. Я ждала, что сейчас явятся призраки. Но видела только солнечный свет.
В Дублине к нам присоединилась моя крестная, тетушка Бриджет. Холод ей не понравился, и вскоре она уже отбыла обратно, в Миссисипи. Мы сочли это очень забавным.
Но музыка ей понравилась, и всякий раз, когда я играла, она хлопала в ладоши и топала, отчего остальные зрители — в концертном зале, театре или еще где — испытывали легкий шок. Но у нас с ней была договоренность — я хотела, чтобы она так реагировала. Многочисленные тетушки и кузены присоединились к нам в Ирландии, а потом и в Берлине. Я совершила паломничество в Бонн. У дверей бетховенского дома меня охватила дрожь. Я прижалась лбом к холодным камням и принялась рыдать, как рыдал когда-то Стефан на его могиле.
Много раз я вспоминала музыку Маэстро, мелодии Маленького Гения или Безумного Русского и бросалась в них с головой, чтобы открылись собственные шлюзы, но критики редко, если вообще когда-либо это замечали, настолько плохо я играла чужую музыку.
Это были минуты полного экстаза. Любой глупец понял бы, что это такое; только совсем слабоумные могли привнести туда печаль и осторожность. В такие минуты, когда моросил легкий дождик, а я ходила кругами под луной и машины ждали, включив фары в тумане и как будто дышали, как дышала я, все, что я могла сделать, — это быть счастливой. Не задавать никаких вопросов. Принимать все таким, как есть. И может быть, однажды мне придется вспомнить все это и оценить со стороны, и тогда эти минуты покажутся мне такими же божественными, как посещение часовни в детстве или минуты, проведенные в материнских объятиях, когда она листала книжку стихов возле настольной лампы, еще не излучавшей никакой угрозы, потому что та не успела пока поселиться в доме.
Мы отправились в Милан. В Венецию. Во Флоренцию. В Белграде нас встретил граф Соколовский.
Меня особенно влекли оперные театры. Мне вовсе не требовалось, чтобы их кто-то оплачивал. Если гарантировался зал, то я приезжала, сама все оплачивала, и каждый вечер был не похож на другой в своей непредсказуемости, и каждый вечер это была радость и боль, благополучно спрятавшаяся в радости, и каждый вечер записывался техниками, которые сновали повсюду с микрофонами и наушниками, протягивая по сцене тонкие провода, а я разглядывала лица тех, кто аплодировал.
Я старалась разглядеть каждое лицо, ощутить тепло каждого человека, после того, как мелодия заканчивалась, и больше никогда не возвращаться в прошлое, полное боли и робости, как возвращается в свою ракушку улитка, неспособная выдержать настоящее, слишком привязанная к прежнему уродству, слишком переполненная презрением к самой себе.
Швея во Флоренции сшила для меня красивые свободные бархатные юбки и мягкие накидки из тонкой ткани, не сковывавшие рук в просторных широких рукавах, когда я играла, от холода такой костюм не спасал, но зато скрывал вес, который я так ненавидела, поэтому в тех коротких роликах, которые меня заставляли смотреть, я видела себя этаким размытым пятном из волос, цвета и звука.
Славно.
А когда наступал момент, я выходила к рампе, вглядывалась в поглощающую тьму и понимала, что мои мечты осуществились.
Но конечно, должна была зазвучать и более мрачная музыка. Не все молитвы посвящены радости, есть и печальные. Спи, мама. Лежи в покое. Пусть тебе будет тепло. Закрой глазки, Лили. Отец, все прошло, об этом говорят твое дыхание и зрачки твоих глаз. Закрой свои веки. Господь, они могут слышать мою музыку?
А я продолжала искать один мраморный дворец, и разве я не понимала, повидав столько оперных театров — в Венеции, во Флоренции, в Риме, — что тот мраморный дворец из моего странного сна — не что иное, как оперный театр, разве я этого не знала и не подозревала теперь, когда увидела ту лестницу из сна, повторенную во всех этих королевских залах, построенных с помпой и величием, где центральный пролет ведет до одной площадки, а затем раздваивается направо и налево, ведя в бельэтаж, где жужжит нарядная публика.
Где находится этот дворец моего сна, дворец, созданный из стольких видов мрамора, что мог бы сравниться с базиликой Святого Петра? Что означал тот сон? Была ли это просто прихоть его измученной души, что он позволил мне увидеть город Рио, место его последнего преступления, прежде чем он пришел ко мне и обнаружил какой-то острый шип в моей душе, связанный с тем местом? Или это была моя собственная выдумка, изменившая его воспоминания о прекрасном море с пенными волнами, порождавшими бесчисленных танцующих фантомов?
Нигде мне не довелось увидеть такого оперного театра, в котором смешалось столько красоты.
В Нью-Йорке мы играли в «Линкольн-Центре и в „Карнеги-Холле“. Наши концерты теперь состояли из множества программ различной длительности. А это означало, что с течением времени я научилась играть без перерыва — мелодия текла все более мощным потоком, который становился все шире и сильнее.
Я не могла слушать собственные записи. Ими занимались Мартин, Гленн, Розалинда и Катринка. Розалинда, Катринка и Грейди составляли контракты, заключали сделки. Предмет сделок был необычен — наши пленки или диски. Там была записана музыка необычной женщины, не знавшей как следует даже нотной грамоты, если не считать до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, которая никогда не исполняла одну и ту же мелодию дважды, да и/скорее всего, не смогла бы ее исполнить. Критики очень быстро это поняли. Как оценить такие достижения, импровизацию, которую во времена Моцарта можно было сохранить только на бумаге, зато теперь она обретала вечную жизнь и тот же почет, что и «серьезная музыка»!
«Не совсем Чайковский, не совсем Шостакович! Не совсем Бетховен! Не совсем Моцарт».
«Если вам нравится музыка, такая же густая и сладкая, как кленовый сироп, то вы, вероятно, сочтете, что импровизации мисс Беккер как раз в вашем вкусе, но некоторым из нас хочется чего-то более жизненного, чем оладьи».
«Она подлинная, хотя если вдаваться в подробности, то она, скорее всего, страдает маниакальной депрессией, а может быть, эпилепсией — только ее врач знает наверняка, — она, очевидно, сама не знает, как этого добивается, но результат, несомненно, завораживает».
Похвала была восхитительной — гений, чаровница, волшебница, простая душа, — но совершенно далекой от истоков моей музыки, от того, что я знала и чувствовала. Но похвала воспринималась нами как поцелуи, подстегивала нашу свиту, а многие цитаты были напечатаны на обложках дисков и пленок, которые теперь продавались миллионами.
Мы переезжали из отеля в отель, иногда по приглашению, иногда случайно, повинуясь капризу, прихоти.
Грейди пытался предостеречь нас от расточительности, но был вынужден признать, что доход от продажи записей уже превысил трастовый фонд Карла. А сам фонд за это время удвоился. Продажи записей могли продолжиться бесконечно долго.
Мы не могли в чем-то отказывать себе. Нам было все равно. Катринка впервые чувствовала себя обеспеченной! Джекки и Джулия пошли в лучшую школу у себя дома, потом начали мечтать о Швейцарии. Мы отправились в Нэшвилл.
Я хотела послушать скрипачей, исполнявших кантри, и сыграть для них. Я разыскивала молодую гениальную скрипачку Элисон Краусс, чью музыку так любила. Мне хотелось положить розы к ее дверям. Может быть, она бы узнала имя Трианы Беккер.
Звучание моей скрипки, однако, было так же далеко от кантри, как и от гаэльского. Это было европейское звучание, венское и русское, героическое, в котором вместе смешались парящие полеты высоколобых музыкантов с длинными волосами, по моде, позже перенятой хиппи, так похожими на Иисуса Христа.
Как бы там ни было, я стала одной из них.
Я стала музыкантом.
Я стала виртуозом.
Я играла на скрипке. Она оживала в моих руках. Я любила ее. Любила ее. Любила.
Мне вовсе не нужно было встречаться с блестящей Лейлой Йозефович, Ванессой Мэй или моей дорогой Элисон Краусс. Или великим Исааком Стерном. У меня не было смелости для подобных встреч. Мне нужно было только сознавать, что я умею играть.
Я умею играть. Может быть, однажды они услышат Триану Беккер. Смех.
Он звенел в номерах отелей, где мы собирались, чтобы выпить шампанского, и мы ели десерты, где было много шоколада и сливок, а вечером я ложилась на пол и смотрела на люстру, как любила это делать дома, и каждое утро и вечер…
Каждое утро или вечер мы звонили домой узнать, нет ли вестей от Фей, нашей пропавшей сестренки, нашей любимой пропавшей сестренки. Мы говорили о ней, давая интервью на ступенях театров Чикаго, Детройта, Сан-Франциско.
«...у нас есть сестра Фей, мы не видели ее уже два года».
В новоорлеанский офис Грейди поступали телефонные звонки от людей, не имевших отношения к Фей и даже ни разу ее не видевших. Никто так и не смог точно описать ее маленькую пропорциональную фигурку, заразительную улыбку, ласковый взгляд, сильные крошечные ручки, жестоко отмеченные не выросшими большими пальцами от алкоголя, отравившего темные воды, в которых она боролась за жизнь совсем еще крошкой.
Иногда я играла для Фей. Я оказывалась с крошечной Фей позади дома на Сент-Чарльз, она сидела на каменных плитах, держа на руках кошку и улыбалась, не обращая внимания на то, что в доме пьяная женщина ведет громкую перепалку или закрылась в ванной и ее рвет. Я играла для Фей, которая сидела во внутреннем дворике, наблюдая, как солнце высушивает капли дождя на каменных плитах. Я играла для Фей, которой были ведомы такие секреты, пока другие люди ссорились, обвиняя друг друга.
Во время наших разъездов моим спутникам иногда приходилось нелегко. Я все никак не могла перестать играть на Большом Страде. Я спятила, как говорил Гленн. Приехал доктор Гидри. В каком-то городе мой зять Мартин предложил, чтобы меня проверили на наркотики, и тогда Катринка наорала на него.
Никаких наркотиков. Никакого вина. Только музыка.
Я стала словно героиня «Красных башмачков», только в скрипичном варианте. Я играла, играла, играла до тех пор, пока всех в номере не сваливал сон.
Однажды меня унесли со сцены. Это была операция спасения, как мне кажется, потому что я все играла и играла, а зрители продолжали бисировать. Я потеряла сознание, но совсем скоро очнулась.
Я открыла для себя мастерский фильм «Бессмертная возлюбленная», в нем великий актер Гэри Олдман, кажется, сумел передать сущность Бетховена, которого я всю жизнь обожествляла и однажды даже видела, скорее всего, в своем безумии. Я заглянула в глаза великого актера Гэри Олдмана. Он сумел выразить превосходство гения над остальными. Он сумел выразить героизм, о котором я мечтала, изолированность, о которой я знала, и стойкость, которую я старалась перенять.
— Мы обязательно найдем Фей! сказала Розалинда. За обедом в отеле мы проигрывали все то хорошее, что случилось за последнее время. — Ты наделала столько шума, что Фей обязательно его услышит и вернется! Теперь она захочет быть с нами…
Катринка ударилась в неистовое веселье и без конца сыпала анекдотами. Теперь ничто не могло ее остудить — ни налоги, ни закладные, ни приближающаяся старость или смерть, ни вопрос, в какой колледж отправить девочек, ни беспокойство — не тратит ли ее муж слишком много наших денег, — ничто ее не волновало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47