— Пустяки, Ганс. Ты проявил ко мне доброту. Благодарю. Бог не разгневается, глядя на это. Ведь не ты убил моего отца. А что касается моей матушки, то она, как я вижу, меня благословила. Это лучший отцовский плащ, подбитый мехом русской лисицы. Видишь? Вот как она обо мне заботится. Или это Вера передала тебе плащ?
— Это была Вера! Но попомните мои слова. Сегодня же покиньте Вену. Если вас поймают, то не станут устраивать никакого суда! Уж они позаботятся, чтобы вас пристрелили на месте, прежде чем вы скажете хоть слово или заговорит тот, кто видел, как он покалечил вас.
— Мой суд уже состоялся здесь, — сказал Стефан, дотрагиваясь до груди перебинтованной рукой. — Я убил отца.
— Уезжайте из Вены, как я вам сказал. Найдите врача, который сумеет вылечить вам пальцы, возможно, их удастся спасти. Есть ведь другие скрипки для того, кто играет, как вы. Отправляйтесь за море, в Рио-де-Жанейро, поезжайте в Америку или на восток от Истамбула, где никто не станет спрашивать, кто вы такой. А в России у вас есть друзья, друзья вашей матушки?
Стефан, улыбнувшись, покачал головой.
— Все они двоюродные братья царю или его бастарды, все до одного, — ответил он, коротко хохотнув.
Я впервые видела, чтобы этот Стефан искренне смеялся. На секунду он стал беззаботным, радость разгладила все морщины на его лице, и он засиял. Его переполняла тихая благодарность этому встревоженному маленькому человечку. Он вздохнул и оглядел комнату. Так обычно человек, которому скоро предстоит умереть, с любовью оглядывает знакомые вещи. Берта прикрепила ему жабо, поправила воротники, чтобы они ровно прилегали к шее, и повязала белый шелковый галстук. Потом она взяла черный шерстяной шарф и обмотала ему шею, приподняв блестящие ухоженные волосы и распустив их поверх шарфа. Длинные, в то же время подстриженные на концах волосы.
— Позволь мне отрезать их, — предложила она. Для маскировки?
— Нет… не имеет значения. Под плащом и капюшоном никто меня не разглядит. У меня не осталось времени. Смотри, уже полночь. Ночное бдение, вероятно, уже началось.
— Ты не должен! — воскликнула она.
— Нет, я пойду туда! Или вы меня предадите?
От одного его предположения и она, и ее отец замерли на месте и молча покачали головами, словно клянясь, что не донесут на него.
— До свидания, дорогая, если бы я мог, я бы оставил тебе на память какой-нибудь пустячок…
— Ты оставляешь мне гораздо больше, — тихо призналась она полным смирения голосом, — ты оставляешь мне воспоминания, которые иным женщинам приходится выдумывать или выискивать в книжках.
Он снова улыбнулся, ни разу до сих пор я не видела, чтобы он излучал такой покой. Я не знала, беспокоят ли его руки, но бинты к этому времени снова промокли.
— Женщина, которая лечила мне руки, — сказал он Берте, возвращаясь к своему, — забрала все мои кольца в оплату. Я ничего не мог поделать. Это мое последнее теплое прибежище на ночь, моя последняя минута покоя. Поцелуй меня, Берта, и я пойду. Ганс, я не могу просить тебя о благословении, но давай хотя бы поцелуемся на прощание.Они все обнялись. Стефан протянул руки, словно собирался взять со стула плащ, но Берта его опередила и вместе со своим отцом набросила плащ ему на плечи и пониже опустила капюшон.
Мне было тошно от страха. Я знала, что сейчас последует. И не хотела это видеть.
ГЛАВА 13
Вестибюль огромного дома. Типичный декор немецкого барокко, позолоченное дерево, две фрески друг напротив друга, мужчина и женщина в напудренных париках.
Стефан беспрепятственно вошел в дом, держа руки в карманах. Он строго заговорил по-русски с охранниками, а те растерялись и не знали, как им поступить с этим прилично одетым господином, который пришел отдать дань уважения.
— Господин Бетховен здесь? — спросил Стефан на своем резком русском.
Полное смятение. Охранники говорили только по-немецки. Наконец появился один из царских адъютантов.
Стефан разыграл все как по нотам, не вынимая перебинтованных рук из плаща, он отвесил глубокий поклон по-русски. Люстра под высоким потолком осветила его темную почти монашескую фигуру.
— Я пришел от графа Раминского выразить свое соболезнование, — произнес он по-русски с безукоризненной уверенностью. — У меня также поручение к господину ван Бетховену. Это для меня господин Бетховен написал квартет, который прислал мне князь Стефановский. Прошу вас позволить мне провести несколько минут с моим добрым другом. Я бы ни за что не потревожил семью в такой час, но мне сказали, что бдение продлится всю ночь и я могу зайти. Он направился к дверям. Русские гвардейцы вытянулись в струнку, их примеру немедленно последовали немецкие офицеры и слуги в париках. Лакеи засеменили за гвардейцами, затем поспешили распахнуть двери.
— Господин Бетховен только недавно ушел домой, но я могу вас проводить в комнату, где покоится князь, — произнес русский офицер, явно благоговея перед этим высоким важным господином. — Наверное, мне следует разбудить…
— Нет. Я ведь уже сказал, что не хотел бы нарушать их покой в такой час, — перебил Стефан, оглядывая дом, словно впервые видел его великолепное убранство.
Он начал подниматься по лестнице, его тяжелый плащ, подбитый мехом, изящно колыхался над каблуками сапог.
— Молодая княгиня, — бросил он через плечо русскому гвардейцу, торопливо шедшему за ним, — мы играли с ней в детстве, я обязательно нанесу ей визит, но в более подходящее время. А сейчас позвольте мне только взглянуть на старого князя и помолиться у его гроба.
Русский гвардеец начал было что-то говорить, но тут они подошли к нужной двери. Поздно было возражать.
Обитель покойного. Огромный зал, украшенный золочеными белыми завитушками, благодаря которым венские интерьеры похожи на взбитые сливки; высокие пилястры с золоченым ажурным узором; длинный ряд окон, каждое из которых погружено в глубокую арку под золоченым софитом, напротив расположен оконный двойник в зеркалах и в другом конце зала двери с двойными створками, точно такие, как те, через которые мы только что вошли.
Гроб помещен на огромный помост, задрапированный собранным в складки бархатом, рядом с гробом на помосте сидит женщина на маленьком золоченом стульчике. Ее голова упала на грудь. На затылке видна единственная нить черных бус. Платье с высокой талией в стиле ампир строгого черного цвета.
Весь помост завален и окружен изумительными букетами цветов, в мраморных жардиньерках стоят строгие лилии, по всей комнате расставлены суровые розы, ставшие частью пышного декора.
В несколько рядов выставлены французские стулья, обитые зеленой или красной парчой, резко контрастирующей с грубоватым немецким интерьером в белых тонах. Горели свечи, одиночные, в канделябрах и в огромной люстре под потолком, массивном сооружении из золота и стекла, похожем на то, которое рухнуло в доме Стефана, залепленном пчелиным воском, чистым и белым, тысячи огоньков робко поблескивали в тишине. В дальнем конце комнаты расположились монахи, сидящие в ряд, они молились вполголоса по-латыни, произнося слова в унисон. Монахи даже не подняли глаз, когда в зал вошла закутанная в плащ фигура и направилась к гробу.
На длинном золоченом диване спали две женщины. Та, что была помоложе, с темными волосами и резкими чертами лица, как у Стефана, опустила голову на плечо другой женщины. Обе они были одеты в траур, но вуали отброшены назад. На платье старшей из них сверкала брошь. Голова с серебристой сединой. Молодая зашевелилась во сне, словно с кем-то споря, но не проснулась, даже когда Стефан прошел мимо на расстоянии нескольких шагов.
Моя матушка.
Подобострастный русский гвардеец не посмел остановить важного аристократа, смело шагавшего к помосту.
Слуги в открытых дверях смотрели перед собой немигающим взглядом, словно восковые куклы, разряженные в голубой атлас донаполеоновской эпохи и парики с тонкими косичками.
Стефан остановился перед помостом. Всего в двух шагах от него дремала девушка на маленьком золоченом стуле, опустив одну руку в гроб.
Моя сестра Вера. Неужели у меня дрожит голос? Взгляни на нее, как она оплакивает отца. Вера. И загляни в гроб.
Мы приблизились в нашем видении к гробу. На меня нахлынул запах цветов, густой пьянящий аромат лилий, других бутонов. Свечной воск, запах детства, от которого кружится голова, так пахло в маленькой часовне на Притания-стрит, этом убежище святости и покоя, где мы опускались на колени вместе с матерью у красивой ограды, а пышные гладиолусы у алтаря затмевали наши маленькие скромные букетики.
Печаль. Глубокая печаль.
Но я ни о чем не могла думать, кроме того, что происходило на моих глазах. Я была рядом со Стефаном в этой его последней попытке раздобыть скрипку и окаменела от страха. Закутанная в плащ фигура тихо поднялась на две ступеньки помоста. Сердце в моей груди невыносимо жгло. Ни одно мое воспоминание не могло сравниться с этой болью, с этим страхом перед грядущим, с этой жестокостью и разбитыми мечтами.
Вот мой отец. Вот человек, погубивший мои руки.
Покойный выглядел суровым, но каким-то блеклым. Смерть только заострила его славянские черты, щеки впали, нос казался еще тоньше благодаря, скорее всего, стараниям гримера, губы были неестественно накрашены, их уголки опущены вниз, и дуновение жизни уже не могло их коснуться и искривить в легкую усмешку, с которой он обычно разговаривал с людьми до того, как все это случилось.
Очень сильно раскрашенное лицо, а тело убрано с чрезмерной пышностью мехами, драгоценными каменьями и бархатом — одним словом, пышность в русском стиле, где все должно сверкать в знак богатства. Руки, унизанные кольцами, вяло лежали на груди, придерживая крест. Но рядом с ним в атласном гнездышке покоилась скрипка, наша скрипка, на которую упала рука спящей Веры.
— Стефан, нет! — воскликнула я. — Разве ты сможешь взять скрипку? — прошептала я в темноте. — Твоя сестра сразу почувствует, Стефан.
А, значит, ты боишься за мою жизнь, глядя на эту картину из прошлого, и тем не менее отказываешься вернуть мне мою скрипку. Так гляди же, как я за нее умру.
Я попыталась отвернуться. Он силой заставил меня смотреть. Прикованные к этой сцене, мы оставались немыми свидетелями происходящего. Мы были невидимы, но я чувствовала, как бьется его сердце, я чувствовала, как дрожит его рука, когда он заставил меня повернуть голову.
— Смотри, — только и мог он твердить, — смотри, это последние секунды моей жизни.
Закутанная в плащ фигура преодолела последние две ступени помоста. Он посмотрел остекленевшим усталым взором на мертвого отца. А потом из-под плаща появилась рука, обмотанная бинтами, и подхватила скрипку со смычком, и прижала к груди, а сверху легла вторая изувеченная рука.
Проснулась Вера.
— Стефан, нет! — прошептала она и повела глазами из стороны в сторону в знак предупреждения. Она в отчаянии подавала ему сигнал уйти. Стефан обернулся. Я разгадала заговор. Его братья высыпали из дверей, ведущих в следующий зал. Какой-то человек кинулся к рыдающей Вере и утащил ее в сторону. Она протягивала руки к Стефану и пронзительно кричала, охваченная паникой.
— Убийца! — воскликнул человек, выпустивший первую пулю. Она пробила не только Стефана, она пробила скрипку, я услышала треск дерева.
Стефан пришел в ужас.
— Нет, вы не смеете! — сказал он. — Нет! Выстрел за выстрелом поражал его и скрипку. Он побежал. Выскочил в центр зала, а они продолжали обстреливать его. Стреляли не только разряженные господа, но и гвардейцы, пули всаживались в его тело и в скрипку.
Лицо Стефана вспыхнуло. Ничто не могло остановить человека, за которым мы наблюдали. Ничто.
Мы видели, как он, приоткрыв рот, хватает воздух. Прищурившись, он помчался к лестнице, плащ развевался за его спиной, скрипка и смычок по-прежнему в его руках, и нет крови, нет крови, если не считать той, что сочилась из пальцев, а теперь гляди!
Руки.
Руки целые и невредимые, не нуждавшиеся в перевязке. Руки с длинными тонкими пальцами крепко сжимают скрипку.
Стефан наклонил голову, защищаясь от ветра, когда проходил сквозь входные двери. Я тихо охнула. Двери были заперты на все замки, но он этого даже не заметил. За его спиной стреляли из ружей, кричали, шумели, но вскоре все стихло.
Он мчался по темной улице, громко топая по блестящим неровным камням. Один лишь раз он бросил взгляд на руки и, убедившись, что скрипка со смычком благополучно на месте, припустил изо всех своих молодых сил, пока не покинул мощеный центр города.
Огни в темноте выглядели размытыми пятнами. Наверное, туман окутал фонари. Дома поднимались в кромешной тьме.
Наконец он остановился, не имея возможности продолжать путь. Он привалился к ободранной стене и закрыл на секунду глаза, чтобы отдохнуть. Побелевшие пальцы по-прежнему сжимали скрипку и смычок. Постепенно он отдышался и принялся лихорадочно осматриваться, не преследуют ли те его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47