Потеряв равновесие, она упала и покатилась под уклон и, лишь когда спуск закончился, снова поднялась на ноги.
Теперь перед ней лежала крутая, идущая наверх тропа. Не зная, ведет она к избавлению или всего лишь в очередную ловушку, девушка заспешила по ней со всей быстротой, с какой позволяло двигаться больное колено. Некоторое время ей приходилось пригибаться, чтобы не приложиться головой к низко нависавшему потолку, но потом коридор расширился, и она вышла на поверхность поблизости от хорошо знакомого гнездилища гарпий. И тут же место действия изменилось.
Глоха обернулась, но никаких признаков пещер и руин позади нее не оказалось. Вокруг сплошной зеленой стеной стоял лес. Проще всего было решить, что ей привиделся дурной сон, но уверенности в этом у нее не было.
Она заморгала, а проморгавшись, поняла, что очередная волна безумия схлынула, оставив при ней воспоминания о нижних пещерах — тех, которых, по утверждениям гарпий, попросту не существовало. Но теперь Глоха была уверена, что это совсем не так.
— Выходит, древние руины с горгульями и впрямь существуют, — промолвил Трент. — Не мешало бы произвести раскопки и реставрацию.
— Что такое реставрация? — поинтересовалась Глоха.
— Разновидность магии, позволяющая восстанавливать утраченное в прежнем виде.
— Понятно. Но кто же займется этим, если ты собрался сойти со сцены?
— Да уж найдется кому, — с улыбкой отозвался волшебник. — Негоже нам, уже сыгравшим свои роли, занимать места на сцене, не давая выступить молодым. Кстати, это одна из причин, по которым Добрый Волшебник Хамфри держит в тайне местоположение Источника Молодости.
— Но чего я не понимаю, — задумчиво произнесла Глоха, — так с какой стати эти волны безумия оживляют только мои воспоминания. Что, ни у кого другого ничего подобного нет?
— Во всяком случае у меня точно нет, — заявила Метрия. — Я существо инфернальное, сверхъестественное. Души у меня не имеется, совести, само собой, тоже, а потому мое прошлое меня ничуточки не беспокоит. Соответственно никаких будоражащих воспоминаний или снов у меня просто быть не может, даже если бы мне приспичило чем-то таким обзавестись.
— Вот как раз мне очень хотелось бы обзавестись чем-то подобным, — подал голос Косто. — Но увы, у меня тоже нет души.
— У меня, положим, душа имеется, — промолвил Трент. — Какая-никакая, но все-таки есть, так что, по-моему разумению, все дело в том, что ты стояла выше меня по ветру. Если бы первым под порыв безумия попал я, ожили бы мои дурные воспоминания.
— А что, это, должно быть, интересно, волшебник, — пробормотала Глоха, меняя свое положение относительно ветра.
Дымные губы Метрии сложились в ухмылку.
— Вот уж у кого, надо думать, уйма дурных воспоминаний. Четверть века на троне, это вам не шутка.
— Да, я взошел на престол в 1042 году и уступил его волшебнику Дору в 1067. Но эти годы не были самыми страшными в моей жизни. Другое дело те двадцать лет, которые мне довелось провести в Обыкновении. Вот где был ужас так ужас.
— Могу себе представить, — сказала Глоха.
— А что такого плохого в этой Обыкновении? — поинтересовался Косто.
— Так ведь все же знают, что это самое унылое место, какое только можно себе представить, — сказала Глоха. — Там магии нет, вообще никакой! Естественно, что все то время волшебник Трент только и думал о возвращении в Ксанф.
— Ну, не то чтобы только… — пробормотал Трент. — Обыкновения — место грустное, но пищу для размышлений дает и она. Если попытаться ее понять.
— А вот и следующая волна, — с удовольствием сообщила Метрия.
На сей раз Глоха находилась на берегу реки, через которую было переброшено два моста: каменный и деревянный, с подъемным механизмом. На отмели собравшиеся кучкой женщины стирали белье. По одному из мостов катила крытая двуколка, запряженная единорогом, точнее сказать, ниединорогом, поскольку ни единого рога у него не было. В Обыкновении такое животное называется «лошадь».
Оглядев себя, Глоха с удивлением установила, что имеет облик пяти-шестилетней девочки. Человеческого ребенка, в человеческих блузочке и юбочке, без малейшего намека на крылья.
Сидя на высоком берегу, прямо над стиравшими женщинами, она бросила взгляд в сторону, и ее внимание привлек кареглазый мужчина, почти полное отсутствие волос на голове которого отчасти компенсировалось рыжей бородой. Перед ним находилась какая-то странная подставка с плоской доской: бородач поглядывал то на женщин у моста, то на эту штуковину.
Поняв наконец, что он рисует, девочка решила взглянуть на картину, но стоило ей встать и направиться к художнику, как ее окликнула одна из женщин. Ее мать: она не вспомнила это, а просто знала.
— Дитя, не ходи туда. Держись подальше от этого человека. Он сумасшедший.
Девочке пришлось отказаться от своего намерения. Тем временем двуколка уехала, и у моста появился шедший пешком человек. Вид он имел слегка растерянный, одет был чудно, но при этом почему-то казался ей знакомым.
«Ну конечно, — сообразила Глоха спустя мгновение, — это же волшебник Трент».
Выглядел он примерно так же, как в своем нынешнем, омоложенном состоянии, но она уже поняла, что видит первоначального, по-настоящему молодого Трента. Вместе с ним она угодила в его ожившее прошлое. В Обыкновению — ведь это определенно не Ксанф.
Глоха попыталась окликнуть его, но у нее ничего не вышло: дитя, глазами которого она видела Обыкновению, просто глазело по сторонам. Трент, со своей стороны, увидел Глоху, но не узнал ее. Да и не мог, ведь она пребывала в совершенно незнакомом ему обличье. Потом его взгляд остановился на художнике, и Трент, срезав путь наискосок, направился к нему.
Глохе очень хотелось послушать их разговор, но обыкновенская мать девочки запретила ей приближаться к сумасшедшему, и она принялась бегать туда-сюда вдоль берега в расчете оказаться рядом как бы ненароком. В конце концов ей удалось незаметно подобраться на такое расстояние, с какого можно было уловить разговор.
Увы, ее постигло разочарование. Трент действительно пытался заговорить с художником, но тот, казалось, совершенно его не понимал. Глоха мигом уяснила себе суть проблемы: Трент говорил на знакомом ему с рождения ксанфском, а художник знал только обыкновенский. Ну а когда каждый говорит только на своем языке, общаться довольно затруднительно.
В конце концов Трент бросил это дело и направился к мосту. Глоха была не прочь последовать за ним, однако обыкновенская девочка ничего подобного делать не собиралась. Крылатая гоблинша напряглась…
И неожиданно оказалась в прекрасном фруктовом саду. Плодовые деревья цвели, да так буйно, что листьев было не разглядеть. Художник тоже находился там: на сей раз он рисовал сад. Приблизиться к нему Глохе снова не удалось — женщина, глазами которой она смотрела на происходящее, просто проходила мимо, но ей было ясно, что это другое время и другое место.
Поскольку ей хотелось увидеть Трента, а не этого невесть почему постоянно попадавшегося на глаза художника, она напряглась еще разок и снова переместилась в другое тело. На сей раз волшебник выглядел не лучшим образом: одежда его пообтрепалась, лицо исхудало. По всей видимости, чужая страна встретила его неласково, и ему приходилось туго. Однако кое-как приспособиться ему удалось: он устроился поденщиком на ферму и, выполняя черную работу, осваивал местный язык. Возможно, он работал за кров и харчи и спать ему приходилась с курами на сеновале, но сейчас молодая женщина — не иначе как фермерская дочка — дала ему деревянную миску с кашей. Что-то в этой деревенской девице показалось Глохе знакомым…
— Метрия! — попыталась воскликнуть девушка, но, конечно же, у нее ничего не вышло. На сей раз она пребывала в одном из фермерских детишек, причем — фу, как это неприлично — в мальчишке! — тело которого имел такие непривычные для нее особенности, что…
Выбравшись оттуда, она решила, что было бы неплохо присмотреться получше к безумному художнику. Собственно говоря, никаких свидетельств того, что он и вправду безумен, у нее не было: так говорила обыкновенка, но она могла счесть человека сумасшедшим из-за его эксцентричности, необычного внешнего вида или образа жизни.
В очередном обыкновенском обличье ей удалось-таки рассмотреть картину: мягко волнующееся пшеничное поле с городком на заднем фоне. А затем и самого живописца, представлявшего собой не кого иного, как Косто. То есть, конечно, тот малый вовсе не был скелетом, но форма его черепа и манера двигаться убеждали ее в том, что это он. Таким образом, каждому из компании в этом безумном представлении была отведена своя роль.
Вскоре Глоха освоилась, напрактиковалась в перемещениях и научилась попадать примерно туда, куда ей хотелось. Правда, во времени она перемещалась только в одном направлении, примерно на сезон в будущее. Началось это ранней весной, а нынче заканчивалось лето.
Фермерская дочка, похоже, заглядывалась на Трента, но робела, поскольку не отличалась привлекательной внешностью. То была худощавая, нескладная девица, зато характер у нее был покладистый, а сердце доброе. Она и Трент все чаще оставались наедине.
Что же до художника, то он каждый день устанавливал свою чудную доску на подпорках и без устали рисовал. Лишь в дождливые дни этот человек оставался под крышей, где писал так называемые «натюрморты», чаще всего столы с фруктами и посудой. Но по большей части он писал город и его окрестности: деревья, цветы, поля, облака, дома, море, лодки и людей. Все его картины роднила общая неподражаемая манера, и при некоторой размытости изображений они отличались своеобразной, безумной красотой.
Трент женился на дочке фермера. Глоха, переселяясь из одного обыкновенского сознания в другое, постепенно освоила чудной и потешный обыкновенский язык и даже смогла прочесть в свидетельстве о браке, что таковой заключен в 1888 обыкновенском году в городке под названием Арль. Конечно, для Глохи такие подробности значения не имели, но раз уж ее сюда занесло, то почему бы не узнать все, что можно.
Времена года сменяли друг друга, а безумный художник продолжал писать. Порой он работал ночью, а днем отсыпался. Случалось ему, зайдя в дом, написать пару башмаков, стопку бумаг или несколько книг, но больше всего его по-прежнему интересовали так называемые «пейзажи». Похоже, для него был важен сам процесс работы, а все остальное казалось ему не заслуживающим внимания вздором. Признаки безумия в его поведении и вправду обнаруживались, мало того, что он подрался со своим приятелем, тоже художником, но еще и отрезал собственное ухо, которое отнес в дом, где жило несколько женщин. Род занятий последних Глоха уяснила не очень хорошо: кажется, он сводился к тому, чтобы время от времени доставлять удовольствие мужчинам, но так или иначе к безумному художнику они относились с сочувствием и старались его понять. Возможно, в благодарность за это он и подарил им свое ухо, хотя, что хорошего в подобном подарочке, понять было трудно. Эти женщины отвели сумасшедшего в особое место, где очень странным способом чинили поврежденных людей: бедняге просто завязали рану тряпицей. Умереть он не умер, но заниматься любимым делом с прежним рвением некоторое время не мог.
Дела у Трента шли лучше. Он познакомился с художником, а поскольку их обоих — каждого на свой манер — считали тронутыми, то им легче было иметь дело друг с другом, чем с обычными обыкновенами. Компания сумасшедшего позволяла Тренту выговориться: он мог сколь угодно рассказывать ему о чудесах своей родины, поскольку, вздумай тот что-то пересказать, к его словам все равно никто не стал бы прислушиваться. Впрочем, возможно, несчастный и попытался поведать обыкновенам про Ксанф: во всяком случае, обыкновены сочли его душевную болезнь усилившейся и поселили его в специальном доме, предназначенном для содержания безумцев. Он продолжал рисовать и там, а когда не мог выходить на улицу, изображал себя, соседей, а то и вовсе фантастические существа. Как-то раз Глоха углядела на бумаге собственную крылатую фигуру, что уж и вовсе казалось невероятным. Трент не мог рассказать художнику о ней, поскольку познакомился с ним задолго до ее рождения. Оставалось предположить, что безумие давало ему возможность видеть сквозь время.
Ребенка жена Трента заказала, используя обыкновенский способ, столь странный, что Глоха даже и смотреть не стала. Ну разве самую чуточку. Аиста не было, а вместо этого… впрочем, неважно. Так или иначе в 1889 году по обыкновенскому счету Тренту доставили мальчика, она даже ненадолго в него вселилась. Но почти тут же переместилась, чтобы снова понаблюдать за художником. Отпущенный из дома безумцев, тот перебрался в соседний городок, где о нем стал заботиться местный целитель, именовавшийся, кажется, грачом. Впрочем, нет, именовался он врачом, но магией никакой не владел, и толку от его снадобий было не намного больше, чем если бы их давал настоящий грач, являвшийся, как оказалось, птицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Теперь перед ней лежала крутая, идущая наверх тропа. Не зная, ведет она к избавлению или всего лишь в очередную ловушку, девушка заспешила по ней со всей быстротой, с какой позволяло двигаться больное колено. Некоторое время ей приходилось пригибаться, чтобы не приложиться головой к низко нависавшему потолку, но потом коридор расширился, и она вышла на поверхность поблизости от хорошо знакомого гнездилища гарпий. И тут же место действия изменилось.
Глоха обернулась, но никаких признаков пещер и руин позади нее не оказалось. Вокруг сплошной зеленой стеной стоял лес. Проще всего было решить, что ей привиделся дурной сон, но уверенности в этом у нее не было.
Она заморгала, а проморгавшись, поняла, что очередная волна безумия схлынула, оставив при ней воспоминания о нижних пещерах — тех, которых, по утверждениям гарпий, попросту не существовало. Но теперь Глоха была уверена, что это совсем не так.
— Выходит, древние руины с горгульями и впрямь существуют, — промолвил Трент. — Не мешало бы произвести раскопки и реставрацию.
— Что такое реставрация? — поинтересовалась Глоха.
— Разновидность магии, позволяющая восстанавливать утраченное в прежнем виде.
— Понятно. Но кто же займется этим, если ты собрался сойти со сцены?
— Да уж найдется кому, — с улыбкой отозвался волшебник. — Негоже нам, уже сыгравшим свои роли, занимать места на сцене, не давая выступить молодым. Кстати, это одна из причин, по которым Добрый Волшебник Хамфри держит в тайне местоположение Источника Молодости.
— Но чего я не понимаю, — задумчиво произнесла Глоха, — так с какой стати эти волны безумия оживляют только мои воспоминания. Что, ни у кого другого ничего подобного нет?
— Во всяком случае у меня точно нет, — заявила Метрия. — Я существо инфернальное, сверхъестественное. Души у меня не имеется, совести, само собой, тоже, а потому мое прошлое меня ничуточки не беспокоит. Соответственно никаких будоражащих воспоминаний или снов у меня просто быть не может, даже если бы мне приспичило чем-то таким обзавестись.
— Вот как раз мне очень хотелось бы обзавестись чем-то подобным, — подал голос Косто. — Но увы, у меня тоже нет души.
— У меня, положим, душа имеется, — промолвил Трент. — Какая-никакая, но все-таки есть, так что, по-моему разумению, все дело в том, что ты стояла выше меня по ветру. Если бы первым под порыв безумия попал я, ожили бы мои дурные воспоминания.
— А что, это, должно быть, интересно, волшебник, — пробормотала Глоха, меняя свое положение относительно ветра.
Дымные губы Метрии сложились в ухмылку.
— Вот уж у кого, надо думать, уйма дурных воспоминаний. Четверть века на троне, это вам не шутка.
— Да, я взошел на престол в 1042 году и уступил его волшебнику Дору в 1067. Но эти годы не были самыми страшными в моей жизни. Другое дело те двадцать лет, которые мне довелось провести в Обыкновении. Вот где был ужас так ужас.
— Могу себе представить, — сказала Глоха.
— А что такого плохого в этой Обыкновении? — поинтересовался Косто.
— Так ведь все же знают, что это самое унылое место, какое только можно себе представить, — сказала Глоха. — Там магии нет, вообще никакой! Естественно, что все то время волшебник Трент только и думал о возвращении в Ксанф.
— Ну, не то чтобы только… — пробормотал Трент. — Обыкновения — место грустное, но пищу для размышлений дает и она. Если попытаться ее понять.
— А вот и следующая волна, — с удовольствием сообщила Метрия.
На сей раз Глоха находилась на берегу реки, через которую было переброшено два моста: каменный и деревянный, с подъемным механизмом. На отмели собравшиеся кучкой женщины стирали белье. По одному из мостов катила крытая двуколка, запряженная единорогом, точнее сказать, ниединорогом, поскольку ни единого рога у него не было. В Обыкновении такое животное называется «лошадь».
Оглядев себя, Глоха с удивлением установила, что имеет облик пяти-шестилетней девочки. Человеческого ребенка, в человеческих блузочке и юбочке, без малейшего намека на крылья.
Сидя на высоком берегу, прямо над стиравшими женщинами, она бросила взгляд в сторону, и ее внимание привлек кареглазый мужчина, почти полное отсутствие волос на голове которого отчасти компенсировалось рыжей бородой. Перед ним находилась какая-то странная подставка с плоской доской: бородач поглядывал то на женщин у моста, то на эту штуковину.
Поняв наконец, что он рисует, девочка решила взглянуть на картину, но стоило ей встать и направиться к художнику, как ее окликнула одна из женщин. Ее мать: она не вспомнила это, а просто знала.
— Дитя, не ходи туда. Держись подальше от этого человека. Он сумасшедший.
Девочке пришлось отказаться от своего намерения. Тем временем двуколка уехала, и у моста появился шедший пешком человек. Вид он имел слегка растерянный, одет был чудно, но при этом почему-то казался ей знакомым.
«Ну конечно, — сообразила Глоха спустя мгновение, — это же волшебник Трент».
Выглядел он примерно так же, как в своем нынешнем, омоложенном состоянии, но она уже поняла, что видит первоначального, по-настоящему молодого Трента. Вместе с ним она угодила в его ожившее прошлое. В Обыкновению — ведь это определенно не Ксанф.
Глоха попыталась окликнуть его, но у нее ничего не вышло: дитя, глазами которого она видела Обыкновению, просто глазело по сторонам. Трент, со своей стороны, увидел Глоху, но не узнал ее. Да и не мог, ведь она пребывала в совершенно незнакомом ему обличье. Потом его взгляд остановился на художнике, и Трент, срезав путь наискосок, направился к нему.
Глохе очень хотелось послушать их разговор, но обыкновенская мать девочки запретила ей приближаться к сумасшедшему, и она принялась бегать туда-сюда вдоль берега в расчете оказаться рядом как бы ненароком. В конце концов ей удалось незаметно подобраться на такое расстояние, с какого можно было уловить разговор.
Увы, ее постигло разочарование. Трент действительно пытался заговорить с художником, но тот, казалось, совершенно его не понимал. Глоха мигом уяснила себе суть проблемы: Трент говорил на знакомом ему с рождения ксанфском, а художник знал только обыкновенский. Ну а когда каждый говорит только на своем языке, общаться довольно затруднительно.
В конце концов Трент бросил это дело и направился к мосту. Глоха была не прочь последовать за ним, однако обыкновенская девочка ничего подобного делать не собиралась. Крылатая гоблинша напряглась…
И неожиданно оказалась в прекрасном фруктовом саду. Плодовые деревья цвели, да так буйно, что листьев было не разглядеть. Художник тоже находился там: на сей раз он рисовал сад. Приблизиться к нему Глохе снова не удалось — женщина, глазами которой она смотрела на происходящее, просто проходила мимо, но ей было ясно, что это другое время и другое место.
Поскольку ей хотелось увидеть Трента, а не этого невесть почему постоянно попадавшегося на глаза художника, она напряглась еще разок и снова переместилась в другое тело. На сей раз волшебник выглядел не лучшим образом: одежда его пообтрепалась, лицо исхудало. По всей видимости, чужая страна встретила его неласково, и ему приходилось туго. Однако кое-как приспособиться ему удалось: он устроился поденщиком на ферму и, выполняя черную работу, осваивал местный язык. Возможно, он работал за кров и харчи и спать ему приходилась с курами на сеновале, но сейчас молодая женщина — не иначе как фермерская дочка — дала ему деревянную миску с кашей. Что-то в этой деревенской девице показалось Глохе знакомым…
— Метрия! — попыталась воскликнуть девушка, но, конечно же, у нее ничего не вышло. На сей раз она пребывала в одном из фермерских детишек, причем — фу, как это неприлично — в мальчишке! — тело которого имел такие непривычные для нее особенности, что…
Выбравшись оттуда, она решила, что было бы неплохо присмотреться получше к безумному художнику. Собственно говоря, никаких свидетельств того, что он и вправду безумен, у нее не было: так говорила обыкновенка, но она могла счесть человека сумасшедшим из-за его эксцентричности, необычного внешнего вида или образа жизни.
В очередном обыкновенском обличье ей удалось-таки рассмотреть картину: мягко волнующееся пшеничное поле с городком на заднем фоне. А затем и самого живописца, представлявшего собой не кого иного, как Косто. То есть, конечно, тот малый вовсе не был скелетом, но форма его черепа и манера двигаться убеждали ее в том, что это он. Таким образом, каждому из компании в этом безумном представлении была отведена своя роль.
Вскоре Глоха освоилась, напрактиковалась в перемещениях и научилась попадать примерно туда, куда ей хотелось. Правда, во времени она перемещалась только в одном направлении, примерно на сезон в будущее. Началось это ранней весной, а нынче заканчивалось лето.
Фермерская дочка, похоже, заглядывалась на Трента, но робела, поскольку не отличалась привлекательной внешностью. То была худощавая, нескладная девица, зато характер у нее был покладистый, а сердце доброе. Она и Трент все чаще оставались наедине.
Что же до художника, то он каждый день устанавливал свою чудную доску на подпорках и без устали рисовал. Лишь в дождливые дни этот человек оставался под крышей, где писал так называемые «натюрморты», чаще всего столы с фруктами и посудой. Но по большей части он писал город и его окрестности: деревья, цветы, поля, облака, дома, море, лодки и людей. Все его картины роднила общая неподражаемая манера, и при некоторой размытости изображений они отличались своеобразной, безумной красотой.
Трент женился на дочке фермера. Глоха, переселяясь из одного обыкновенского сознания в другое, постепенно освоила чудной и потешный обыкновенский язык и даже смогла прочесть в свидетельстве о браке, что таковой заключен в 1888 обыкновенском году в городке под названием Арль. Конечно, для Глохи такие подробности значения не имели, но раз уж ее сюда занесло, то почему бы не узнать все, что можно.
Времена года сменяли друг друга, а безумный художник продолжал писать. Порой он работал ночью, а днем отсыпался. Случалось ему, зайдя в дом, написать пару башмаков, стопку бумаг или несколько книг, но больше всего его по-прежнему интересовали так называемые «пейзажи». Похоже, для него был важен сам процесс работы, а все остальное казалось ему не заслуживающим внимания вздором. Признаки безумия в его поведении и вправду обнаруживались, мало того, что он подрался со своим приятелем, тоже художником, но еще и отрезал собственное ухо, которое отнес в дом, где жило несколько женщин. Род занятий последних Глоха уяснила не очень хорошо: кажется, он сводился к тому, чтобы время от времени доставлять удовольствие мужчинам, но так или иначе к безумному художнику они относились с сочувствием и старались его понять. Возможно, в благодарность за это он и подарил им свое ухо, хотя, что хорошего в подобном подарочке, понять было трудно. Эти женщины отвели сумасшедшего в особое место, где очень странным способом чинили поврежденных людей: бедняге просто завязали рану тряпицей. Умереть он не умер, но заниматься любимым делом с прежним рвением некоторое время не мог.
Дела у Трента шли лучше. Он познакомился с художником, а поскольку их обоих — каждого на свой манер — считали тронутыми, то им легче было иметь дело друг с другом, чем с обычными обыкновенами. Компания сумасшедшего позволяла Тренту выговориться: он мог сколь угодно рассказывать ему о чудесах своей родины, поскольку, вздумай тот что-то пересказать, к его словам все равно никто не стал бы прислушиваться. Впрочем, возможно, несчастный и попытался поведать обыкновенам про Ксанф: во всяком случае, обыкновены сочли его душевную болезнь усилившейся и поселили его в специальном доме, предназначенном для содержания безумцев. Он продолжал рисовать и там, а когда не мог выходить на улицу, изображал себя, соседей, а то и вовсе фантастические существа. Как-то раз Глоха углядела на бумаге собственную крылатую фигуру, что уж и вовсе казалось невероятным. Трент не мог рассказать художнику о ней, поскольку познакомился с ним задолго до ее рождения. Оставалось предположить, что безумие давало ему возможность видеть сквозь время.
Ребенка жена Трента заказала, используя обыкновенский способ, столь странный, что Глоха даже и смотреть не стала. Ну разве самую чуточку. Аиста не было, а вместо этого… впрочем, неважно. Так или иначе в 1889 году по обыкновенскому счету Тренту доставили мальчика, она даже ненадолго в него вселилась. Но почти тут же переместилась, чтобы снова понаблюдать за художником. Отпущенный из дома безумцев, тот перебрался в соседний городок, где о нем стал заботиться местный целитель, именовавшийся, кажется, грачом. Впрочем, нет, именовался он врачом, но магией никакой не владел, и толку от его снадобий было не намного больше, чем если бы их давал настоящий грач, являвшийся, как оказалось, птицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56