– Что это? Это ты был в церкви? – резко спросила я.
Но ответа не последовало. Образы померкли. Он удалялся.
В то же мгновение я услышала совсем рядом шаги, спешащие по кладбищенской траве прочь от меня. Наверное, он все время стоял, не двигаясь, за стеной тисов.
– Любимый? Любимый!
Он не слушал. Шаги ускорялись. Я уловила легкий гул и дрожание проволоки, натянутой поперек пролома в стене между церковным двором и садами поместья. За проломом были заросли кустарника и дверь в старый, огороженный высокими стенами сад с оранжереями. И теперь за чернотой деревьев я увидела, как ночь постепенно начинает серебриться. Вставала луна. Через мгновение она поднимется над деревьями, и будет довольно светло.
Рядом со мной между тисами был просвет, я бросилась туда и побежала по траве через кладбище. Мертвых это не обидит: мы давно знаем друг друга. Я знала каждую могилу и имя на ней, как все книги на полке у нас в детской. Я добежала до пролома в стене как раз в тот момент, когда показалась луна и проволока заблестела в ее свете. Я положила руку на проволоку – металл еще гудел. Я пробралась через заросли кустарника – бузина и молодые ясени, одичавшая малина, силки из стелющегося по земле плюща, а где-то впереди пряная сладость любви нежного друга. Налетев на выросшую по колено крапиву, я выругалась про себя и нырнула вперед, на притоптанный мох, где была тропинка к огороженному саду. Ворота в стене были распахнуты, и на яблонях в глубине сада отсвечивала луна. Я остановилась у пологих скользких ступеней.
Через весь сад, с востока на запад, протянулись ряды яблонь, подпорки под их ветвями напоминали жесткие корявые руки. Луна, как галеон на попутном бризе, вынырнула из-за бука, осветив ряды цветущих деревьев, и их тени протянулись поперек прохода. Все было неподвижно, лишь ветерок шевелил ветви высоких деревьев за стеной, играя тенями на блестящих крышах теплиц.
Потом я увидела его – второй раз за эту ночь. Но по-прежнему это была не более чем высокая тень, тающая в других тенях. Он тоже остановился и стоял под прикрытием дальних ворот. За ним лежал парк с розами, а дальше лабиринт и яблоневый сад, где стоял мой коттедж, и луга за прудом, откуда дорога вела в деревню.
Я поколебалась. Он должен был знать, кто преследует его. Если он хотел встретить меня, то просто подождал бы. И вдруг я поняла – он ждал меня! Я слишком долго пробыла в церкви. Там, у ворот, он не мог ошибиться в моем отклике, и теперь, стоя, как и я, в лунном свете, наверное, увидел меня и понял, что я шла за ним.
Я была уверена, что он смотрит на меня. Послышался скрип открывающихся ворот в дальней стене, а потом все затихло. Я стояла, стараясь совладать с дыханием и открыть сознание, чтобы снова войти с ним в контакт. Но напрасно, я лишь ощутила путаную смесь радостного возбуждения, удивления и вины и снова задумалась, на этот раз без упрека, что же он делал в церкви. Так или иначе, но я была с ним, должна была быть. Я послала ему всю свою любовь, потребность в нем и ожидание. Ответ пришел яснее, чем шум ветра в ветвях:
– Нет еще. Верь мне. Еще рано.
Снова послышался скрип, и садовые ворота захлопнулись. Засов упал. Я осталась в саду одна.
Я поплелась назад и, дойдя до церковного двора, обычным путем направилась к ферме. Слева показались амбары и сараи, а справа на фоне лунного неба торчали трубы самой фермы. Она пустовала с тех пор, как были проданы прилегающие земли, не входящие в траст. Фермер, купивший землю, нашел ее неподходящей для возделывания; он также не удосужился отремонтировать дом, и в результате тот несколько лет пустовал. Его использовали под склад, а иногда в нем даже держали скот. Здесь устроили насест куры, а под крышей вили гнезда ласточки. Рядом, резко контрастируя с запустением, стояли два коттеджа, все еще принадлежавшие Эшли. Белые стены отражали лунный свет, в ярко освещенных окнах виднелись веселенькие занавески.
В ближайшем к ферме коттедже жили Гендерсоны. Мистер Гендерсон, которому было далеко за шестьдесят, работал церковным сторожем и могильщиком, обслуживая Эшли и Уан-Эш; его жена работала у викария и прислуживала в поместье, когда попросят. Она также убирала и шила для Роба Гренджера, жившего в другом коттедже. Когда я была девочкой, Гренджеры жили в большом доме на ферме, но через пару лет после смерти мистера Гренджера, когда ферму продали, Роб с матерью переехали в коттедж. Вскоре после этого умерла и миссис Гренджер, и теперь Роб жил один.
Когда я пересекла двор, дверь коттеджа открылась, и в освещенном проеме появилась фигура Роба.
– Это вы, мисс Бриони?
– А, Роб, привет! Рада снова тебя видеть. Да, это я. Как ты догадался? И что за официальность?
– Я догадался, что вы придете за мопедом. Я знал, что вы здесь. Видел, как выходили из церкви. Вы вышли после него, да? Я замерла.
– Ты был там? То есть ты видел его?
– Видел. Он вылетел из ризницы, как заяц, и шмыгнул за тисы. И чуть ли не час там стоял. – Ты что, следил за ним?
– Да, следил.
– И не спросил, что он там делает?
– Когда я увидел, кто это, мне не захотелось.
На несколько секунд повисла пауза. Когда она уже могла показаться странной, я спросила: – Ну, и кто же это был?
Он удивился:
– Значит, вы с ним не поговорили? Я был уверен, что он вас дожидается.
Вопреки моему желанию, что-то в моем голосе, вероятно, выдало меня, и Роб быстро проговорил:
– Вам нечего беспокоиться. Это был всего лишь ваш троюродный брат. То есть один из братьев. Я не мог точно определить кто – при таком свете, а вернее, без света. Но это точно был Эшли, тут я не ошибусь.
– Тогда зачем же ты следил за ним?
– Да сам не знаю. – Он вроде бы не обиделся на мой не совсем вежливый вопрос – Он так выбежал из ризницы... Сначала я его не узнал и осторожно, за кустами, подкрался к стене, откуда смог его рассмотреть. На минуту в церкви зажглись огни, и я увидел, что это кто-то из Эшли. Я догадался, что в церкви, наверное, вы. А потом верхний свет снова погас, но вы все не выходили.
– Да, – сказала я. – Мне... Мне хотелось темноты.
– Я так и подумал. И он, наверное, тоже. Он остался там дожидаться вас.
Я ничего не сказала. Разочарование было столь острым, что я боялась, как бы Роб его не заметил. Потупившись, я не знала, что сказать, и совсем забыла, зачем пришла.
– Не хотите зайти? – спросил Роб. – Что же стоять во дворе? Заходите.
Он отступил внутрь, дав мне пройти. Я вошла в кухню, где, очевидно, он собирался готовить ужин. На столе был один прибор, а рядом с плитой я заметила груду сосисок, несколько помидоров и пакет бобов, оттаивавших в тепле.
– Боюсь, я не вовремя, – сказала я.
Обойдя меня, Роб бросил в огонь пару поленьев, потом ногой пододвинул стул.
– Вовсе нет. Ваш мопед у меня здесь, а не в сарае. Я принес его сюда. И найдется жестянка бензина. Залить и наладить – минутное дело. Но смотрите сами, почему бы не посидеть немного? Ужин почти готов, добро пожаловать. На обоих хватит. Всего лишь сосиски, но, если вас устроит, – милости прошу.
Я определенно прервала его стряпню, и он хотел поесть, прежде чем подготовить для меня мопед, поэтому я согласилась.
– Хорошо. Давай я займусь ужином, а ты наладь мопед, ладно?
– Прекрасно. Хотите к сосискам жареной картошки?
– Да, пожалуйста.
Миссис Гендерсон оставила у двери передник. Надев его, я занялась стряпней. Взяв гриль, я положила на него помидоры и сосиски, а Роб, достав из стола и с полки посуду, ловко приготовил еще один прибор, нарезал хлеб и бросил на сковороду еще порцию картошки. Не было и речи о «фарфоре для мисс Бриони» – я всю жизнь была для Гренджеров своей. Рыба и чипсы прямо с газеты, желтые покупные кексы с зефирным кремом – в детстве у меня это называлось «полдник у миссис Гренджер». Я смотрела, как Роб кладет еще нож и вилку, греет вторую тарелку, а сама вновь ощущала темноту тисовой аллеи, утрату и разочарование, отступившие на какое-то время. Здесь, в ярком огне, в тиканье дешевого будильника и шипении картошки на сковороде, в запахе сосисок было еще одно приветствие, которым Эшли-корт встречал меня. Это был мой дом.
Роб поймал мой взгляд, но не подал виду, что понял, о чем я думаю. Это был высокий молодой человек, широкий в кости, с большими руками и ногами и обманчивой медлительностью сельского жителя. Он был очень смуглый, как цыган, с черными волосами и такими темными глазами, что трудно было выделить зрачок на радужной оболочке и еще труднее – угадать выражение этих глаз. Его речь текла неторопливо, но мягкий деревенский говор и привычка к паузам скрывали живой ум, достойный лучших условий для развития. Его мать – школьная учительница, нежная одинокая девушка, – купилась на внешность и кажущуюся простоту Мэтта Гренджера и вышла замуж за этого красивого, но неотесанного парня, который сначала не замечал ее, а потом очень грубо обращался с женой и ребенком. Я в детстве не понимала, почему маленький Робби, как его тогда звали, иногда пропускал школу, а порой приходил с синяками, словно после драки. Но когда Мэтт Гренджер как-то ночью по пьяной лавочке упал в водослив и утонул, Роб продолжил отцовскую работу по управлению фермой, не выказав никаких эмоций, кроме глубокого удовлетворения и облегчения. И миссис Гренджер казалась счастливее, как всегда тихая, хотя ни слова никому не говорила. Она умерла вскоре после того, как Робу, как он ни старался, все же пришлось признать крах фермы, которую его отец довел до полного упадка и запутал в долгах. Мой отец, продав землю, предложил Робу остаться, чтобы присматривать за поместьем и выполнять какие придется работы. И для всех оказалось сюрпризом, когда Роб, который по вполне понятным причинам никогда не был привязан к Эшли и где угодно мог найти место получше, принял предложение и остался.
Он подошел ко мне, глядя, как я поворачиваю сосиски над огнем.
– Уже можно взять?
– Да, почти готовы.
– Ваш отец... Мне очень жаль.
– Спасибо. Знаешь, я привезла его прах домой. Я затем и приехала. Чтобы отнести урну в церковь. Викарий говорил тебе?
– Нет.
– Утром я вернусь, чтобы... ну, чтобы высыпать его.
Роб снял с плиты кастрюльку с бобами и слил воду. Добавив маргарина, он, ничего не говоря, стал трясти бобы, чтобы они высохли.
– Роб...
– Ммм?
– Ты уверен, что не узнал его?
В конце концов, вернувшись тогда во двор, он мог почувствовать мое беспокойство. Роб не спросил, о чем это я. Не отрывая глаз от бобов, он задумчиво тряс кастрюлю.
– Если уж вы хотите, чтобы я ответил, я бы сказал, что это один из близнецов, но вы знаете: их днем-то трудно различить, не то что в такой темный вечер.
– А может быть, Френсис?
– Может быть. Но мне показалось, он был чуть-чуть повыше Френсиса.
– Но мог быть и Френсис? Он посмотрел на меня. – Думаю, да. А вы ожидали его?
– Нет. Но если не Френсис, это был Эмори, а...
Я запнулась. Я никогда не продолжала эту мысль, даже про себя, и уж определенно не могла выразить ее Робу. Эмори не мог быть тем тайным другом, с которым я с детства делилась мыслями. Это исключено. Если это один из двух оставшихся, то, конечно, Френсис... Френсис, который ближе мне по возрасту и к которому – насколько это возможно для такой неуловимой и замкнутой личности – я испытывала явную привязанность. Эмори, старший из троих, был, как говорится, совсем из другой оперы. Насчет его я никогда не питала иллюзий. Конечно, в детстве я обожала старшего брата, так легко добивавшегося власти над нами и великодушно позволявшего маленькой девочке присоединяться к банде братьев Эшли, где он был главарем. Теперь он вырос в трезвого, расчетливого мужчину, решительного, упрямого и самоуверенного. У Джеймса, его близнеца, тоже наблюдался налет подобной беспощадности, но он был не так агрессивен. А Френсис, по-своему тихо, вобрал лучшее из нашего семейства и упрямо жил своей собственной жизнью. Он был нелюдим, мой троюродный брат Френсис. Впрочем, наверное, такими и должны быть писатели и поэты. И конечно, если бы это оказался он, то каким-нибудь образом намекнул бы мне...
Френсис или Эмори... Но вопреки логике я обнаружила, что думаю о Джеймсе и о том, каким видела его в последний раз.
Истинный Эшли – высокий, белокурый (когда он стал старше, то, к своей радости, немного потемнел), с удлиненными серыми глазами, как на портретах, и прямым носом. Его руки и ноги были мелковаты, но хорошо вылеплены. Приятный голос. Привычка всегда делать то, что хочется, но в такой очаровательной манере, что не угадываешь за этим своекорыстия и кажется, что он делает тебе одолжение. Умный? Да. Проницательный? Да. Возможно, не слишком восприимчивый к чужим нуждам, но добрый и способный на великодушие. Насчет его отношений с женщинами я ничего не знала.
Благодаря своей матери я могла объективно оценить родственников отца. Мать моя была очень умной и язвительной женщиной, она написала пару романов, и, хотя они совершенно не раскупались, в них содержалось немало трезвых, но едких наблюдений об окружающих ее людях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39