Кур теперь было меньше, но они так же важно расхаживали среди сваленной соломы и деловито копались в ней, не обращая внимания на колли Роба, который, свернувшись, спал на подстилке у дверей коттеджа. Когда я пересекла двор, собака проснулась и заулыбалась, высунув язык и стуча хвостом по земле, но не двинулась с места. Я заметила мелькнувшую в окне миссис Гендерсон, потом дверь открылась, и она появилась на крыльце, вытирая руки о передник.
– Мисс Бриони! Не зайдете ли на чашечку кофе? Чайник только что вскипел, а я напекла Робу булочек.
Письмо для Вальтера Готхарда жгло мне руки, и первым моим порывом было, извинившись, пройти мимо, но что-то заставило поколебаться. Аромат свежеиспеченных булочек таял в воздухе, смешиваясь с запахами дровяного дыма, мастики и горячего утюга. Я увидела на веревке над плитой выстиранное белье. Малозначительная деталь, но все вместе, как колокольный звон, эхом прошлого отозвалось на мои страдания, которые я сама до сих пор не замечала и пока не чувствовала боли всех этих событий: смерть отца, Джеймс, серебряная ручка, этот конверт в руке – улика против него. Прежде чем понять, что делаю, я вдруг услышала свой голос:
– Спасибо, с удовольствием, – и свернула к двери.
– Тогда поторопитесь, милая, – сказала миссис Гендерсон, – а я заварю чай. Роб только что пришел.
Она исчезла в дверях, и я вошла.
Роб в майке мыл руки у раковины. Я увидела, что левая рука его перевязана и он осторожно трет пораненный большой палец. Роб коротко поздоровался со мной, как и утром, потом глаза его остановились на мне, он выпрямился и изменившимся голосом спросил:
– Что-то случилось?
Я машинально открыла рот сказать, что все в порядке, ничего и не могло случиться, но слова как-то не сложились. Вместо обычного вежливого: «Вовсе нет. Что могло случиться?», – я обнаружила, что, словно убитая горем, говорю:
– О, Роб, все так ужасно! – и закрыла рукой глаза. Своей еще мокрой рукой он нежно взял меня под локоть и подвел к столу.
– Тебе надо выпить чаю. Сейчас все будет готово. А пока сядь и успокойся.
Не помню, ела ли я что-нибудь, но пила крепкий обжигающий чай, смотрела, как Роб и миссис Гендерсон едят булочки с ежевичным вареньем, и слушала их ничего не значащий разговор – о рубашке, которую миссис Гендерсон возьмет домой зашить, о пироге, который она испекла ему и который придется вечером разогреть, о мышиной норе, которую она нашла, подметая в задней комнате. Иногда они обращались ко мне, но я ничего не отвечала, и разговор кружился, не задевая меня, с инстинктивным тактом старой дружбы. Эти двое ограждали меня своей добротой, и я знала, почему солнце на гумне, запахи в коттедже и спокойный деревенский говор Роба внезапно вызвали во мне полный упадок сил.
Я бывала здесь раньше. Маленькой девочкой я часто заходила к Гренджерам, иногда для утешения и убежища от мальчишеских игр, иногда просто навестить миссис Гренджер в дни, когда отец Роба отсутствовал – был на рынке или пьянствовал в «Быке». Тогда еще здесь была просто кухня фермы, а не коттедж, но все было так же – полинявший половик, старая сушилка с голубыми и зелеными тарелками, коричневый заварочный чайник, запах выпечки и только что проглаженного белья, тепло и уют, которые и создают все это. Я любила такие визиты, чай с покупными кексами (которые в детстве казались вкуснее всего, что мы ели дома), жареные сардинки, консервированные компоты и сгущенное молоко. Миссис Гренджер слушала, как мы с Робом хвастаем, что успели натворить за день в школе и в деревне, и мне была непонятна ее нервозность, когда она прислушивалась к неожиданным шагам – я тогда не понимала почему. Если меня заставал мистер Гренджер, мне полагалось встать и идти домой. И угрюмость Роба означала просто, что «Роб дуется». Что происходило в доме ночью после прихода Мэтью Гренджера, держалось в тайне и никогда не доходило до маленькой мисс Бриони.
Что ж, теперь все было в прошлом, и знакомое место убаюкивало, на меня снизошли утешение и покой.
Попив чаю, я помогла миссис Гендерсон прибраться и помыть посуду, а Роб откинул скатерть со своего края, разложил на столе учетную книгу и бумаги и погрузился в расчеты. Он считал удивительно быстро и аккуратно. Подсчеты выглядели непростыми, но задолго до того, как я вытерла и поставила на место посуду, он уже закрыл книгу, отодвинул в сторону бумаги и, взяв что-то вроде ярко расцвеченного каталога или праздничной брошюры, стал внимательно читать, не обращая внимания на двух женщин рядом. Он как будто был один в комнате, и это удивительно успокаивало.
Миссис Гендерсон сняла передник и повесила на дверь.
– Ну вот, на сегодня все. Рубашка будет к концу недели, Роб. Покормить кур?
– Спасибо, буду очень признателен.
Она попрощалась со мной, а я поблагодарила ее за чай. Миссис Гендерсон, очевидно, заметила мое удрученное состояние и отнесла его на счет смерти отца и одиночества в первую ночь по возвращении в Эшли. Слишком деликатная от природы, чтобы прямо что-то сказать, она все же была близка к этому.
– У вас в коттедже все в порядке, мисс Бриони? Не нужно еще что-нибудь?
– Нет, нет, спасибо, миссис Гендерсон. Все прекрасно. Вы чудесно все приготовили.
И она ушла, оставив меня с Робом. Он отложил бумаги в сторону.
– Так что случилось? Ты расскажешь мне? Думаю, лишь серьезное несчастье могло тебя так расстроить.
– Возможно.
Я села за стол напротив него. Он смотрел на меня, ничего не говоря.
Это сильно отличалось от недавнего tete-a-tete с Эмори – никакого напряжения, никакой осторожной сдержанности, попыток разглядеть скрытый смысл за явным. И так же отличалось от разговора с Джеймсом – там были повышенные тона и сложные чувства, личное горе. И в обоих разговорах я чувствовала давление, удвоенное сильным желанием и расчетливым стремлением вынудить меня отказаться от траста.
Здесь же не было ничего такого. Темные глаза, спокойно смотревшие на меня, не были глазами Эшли – настороженными, умными, с их холодной самодостаточностью и погруженностью в себя. В Робе не было никакой корысти, он не стремился чего-то добиться, ничего от меня не хотел. И он, в отличие от викария, не был связан твердыми правилами, которые толкали бы меня на чуждое моему характеру предательство, которое я собиралась совершить. Роб был просто старый друг, часть Эшли-корта, знавший его, да и меня, и Джона Эшли, всю жизнь. Реальный человек, добрый, простой, который выслушает и не выскажет своего суждения, пока не попросишь, а потом даст ответ, ясный, верный, полный здравого смысла и лишенный какой-либо корысти. Мне казалось, Роб любит наше поместье, которое я сама не знала так, как знал он; и так же он знал меня. Ни страха, ни корысти... Он никогда ничего не боялся, Роб Гренджер, разве что в детстве, возможно, своего скотину-отца. И теперь, когда моего отца больше не было, у Роба не осталось причин для привязанности к нам, только к самому поместью. Или мне так казалось.
– Роб, – сказала я, – это ужасно, и я не должна бы тебе рассказывать, но мне нужно с кем-то поделиться, а больше не с кем.
К моему удивлению, он не спросил: «Что-то о вашей семье?» или «Что-то с викарием?», а только кивнул: мол, это разумно, – и снова стал ждать. Я глотнула.
– Я думаю, это Джеймс сбил папу. Думаю, он был там, в Бад-Тёльце. На месте происшествия подобрали серебряную ручку с инициалами Дж. Э. Когда мне дали папины вещи, я решила, что и ручка его, хотя раньше никогда ее у него не видела. А вчера... вчера Джеймс увидел ее у меня и сказал, что это его ручка. Он не знал, откуда она у меня, но это его ручка...
До того Роб слушал, не двигаясь, но теперь пошевелился и спросил тоном, слишком резким для него:
– Ты сказала ему, откуда она у тебя?
– Нет. О нет! Я сказала, что подобрала ее в церковном дворе накануне ночью.
– И он поверил? – И вроде бы даже не удивился.
– Значит, в ту ночь это он был в ризнице – или, по крайней мере, во дворе.
– Да, значит, так. Когда я спрашивала его раньше, он отрицал это, но я знаю Джеймса и уверена: он лгал, – и он понял, что я не поверила. Он все обратил в шутку. А вчера даже не потрудился притвориться. И я знаю, что он там делал, хотя до конца не понимаю всего этого. Но все равно, это не важно по сравнению с остальным.
– Важно, чтобы он не узнал о твоих подозрениях о том, что он был в Бад-Тёльце, – прямо сказал Роб. – И что у тебя есть для этого основания.
– Он не догадывается. Все это выяснилось совершенно случайно. Он просто положил ручку в карман и ушел.
– Погоди минутку. – Роб нахмурился. – Какого числа твоего отца сбили? Тринадцатого апреля, так? Нет, Джеймс тогда был здесь. По крайней мере, в Англии.
Я резко выпрямилась.
– Ты уверен?
– Вполне. Я видел его. Он заезжал за девушкой Андерхиллов.
– Роб, ты уверен, что это был не Эмори?
– Пожалуй, не уверен. Могло быть и так. Я не говорил с ним – я работал на аллее. Но Андерхиллы потом говорили, что это был Джеймс. Я запомнил, потому что сначала, конечно, принял его за Эмори – ты знаешь, они гуляют с Кэти.
– Да, – сказала я задумчиво и добавила: – И он в тот день звонил брату? Интересно зачем?
Я говорила тихо, сама с собой, но Роб не только услышал, но и с электронной быстротой все понял.
– Значит, это сделали они? И можно предположить, что вчера здесь был не Эмори?
– Да, это был Джеймс. А сегодня Эмори. – Я посмотрела на него через стол. – Роб, ты понял? Вероятно, в тот день с Кэти был Эмори. А значит, Джеймс был в Бад-Тёльце.
– А так ли уж важно, кто из них был в Бад-Тёльце? – резонно заметил Роб. – Главное, что один из них вел ту машину.
Я не ответила, уставившись на свои руки, лежащие на столе передо мной, прикрывая письмо, словно я хотела спрятать его. Потом я взглянула на Роба, понимая, что все мои волнения и сомнения – да и надежды тоже – видны по моему лицу и глазам. Но мне было все равно. Я видела, что Роб все понял, бросив на меня один быстрый оценивающий взгляд. Стараясь избежать сочувственного тона, он проговорил:
– Да, все могло быть так. Но чтобы что-то предпринимать, нужно узнать побольше.
Это несколько успокоило меня, как Роб и рассчитывал. Откинувшись на стуле, я положила руки на колени.
– Извини. Извини, что взвалила все это на тебя. Знаешь, ты сам виноват: с тобой так легко!
– Наверное, потому что я всего лишь часть обстановки. Я вроде как часть сада, как деревья. – В его словах не было горечи. Роб улыбнулся. – Ладно, все в порядке. Можешь мне все рассказывать – ничего, если я буду знать и это, все равно я в курсе всех дел.
– Как говорить в дупло?
– Пожалуй, – сказал он беззаботно.
Роб потянулся, встал и прислонился к камину. Его взгляд снова стал серьезным и слегка помрачнел.
– Ну что ж, вот ты и рассказала. Не важно, почему тебе не хочется, чтобы это был Джеймс. Но ты не можешь и оставить все это так. Придется разобраться. Кто бы из них это ни был, даже если тебе не хочется знать ответ, нужно продолжить это дело и все выяснить. Так, правильно?
– Думаю, да. Но...
– И придется признать еще кое-что. – Он поколебался, а потом решительно закончил: – Насколько я понял, Бриони, кто бы это ни совершил, одинаково замешаны оба.
– Это не Джеймс, – сказала я, понимая всю бессмысленность своего ответа.
Я явно выгораживала Джеймса. Но Роб слушал не слова, а суть.
– Может быть, и не Джеймс. Но как говорится, он всегда был за кадром. И все равно нужно все вы яснить, правда?
Но я была не в состоянии смотреть на него и уставилась на свои руки.
– Придется. Ты сам только что сказал.
– Да.
Это было сказано окончательно и бесповоротно. Так же непоколебим, со смутным удивлением подумала я, как и викарий. Я все еще не могла смотреть на Роба и отвернулась к окну, где на легком ветерке колыхались занавески. На подоконнике стоял горшок с розовой геранью, точно такой же, как у меня в коттедже. Ветерок гладил светлые головки цветов и разносил по комнате лепестки. Один из них, упав на пол рядом со мной, напомнил мне лепестки ломоноса прошлым вечером. Прошлым вечером, когда я еще не знала того, что знала теперь. Тогда меня беспокоила всего лишь «кража» нескольких вещиц. С тех пор, казалось, прошла целая жизнь.
– Бриони , Бриони , милая.
Я чуть не подпрыгнула на стуле. Мои нервы натянулись, как рыбацкая сеть. Каким-то образом, пока я расслабилась, он сумел проникнуть ко мне. Это пришло вместе с ветерком, нежно, как летний воздух. Это кружилось вокруг меня вместе с лепестками герани – утешение, любовь, тоска, сильная, как боль. Такая сильная, что в течение ужасного, удушающего мгновения я думала, что он увидит через мои мысли содержимое конверта, лежащего на столе передо мной.
– Убирайся! Ты слышишь? Оставь меня в покое. Ты знаешь почему.
– Да , знаю , Бриони...
– Ладно. Ты это сделал?
Нет ответа. Он исчез. Рядом, старательно избегая теплоты и участия, Роб говорил:
– Не надо так смотреть на это, Бриони. Кто бы ни вел машину, нужно считать это несчастным случаем, так что...
– Да, конечно, несчастный случай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Мисс Бриони! Не зайдете ли на чашечку кофе? Чайник только что вскипел, а я напекла Робу булочек.
Письмо для Вальтера Готхарда жгло мне руки, и первым моим порывом было, извинившись, пройти мимо, но что-то заставило поколебаться. Аромат свежеиспеченных булочек таял в воздухе, смешиваясь с запахами дровяного дыма, мастики и горячего утюга. Я увидела на веревке над плитой выстиранное белье. Малозначительная деталь, но все вместе, как колокольный звон, эхом прошлого отозвалось на мои страдания, которые я сама до сих пор не замечала и пока не чувствовала боли всех этих событий: смерть отца, Джеймс, серебряная ручка, этот конверт в руке – улика против него. Прежде чем понять, что делаю, я вдруг услышала свой голос:
– Спасибо, с удовольствием, – и свернула к двери.
– Тогда поторопитесь, милая, – сказала миссис Гендерсон, – а я заварю чай. Роб только что пришел.
Она исчезла в дверях, и я вошла.
Роб в майке мыл руки у раковины. Я увидела, что левая рука его перевязана и он осторожно трет пораненный большой палец. Роб коротко поздоровался со мной, как и утром, потом глаза его остановились на мне, он выпрямился и изменившимся голосом спросил:
– Что-то случилось?
Я машинально открыла рот сказать, что все в порядке, ничего и не могло случиться, но слова как-то не сложились. Вместо обычного вежливого: «Вовсе нет. Что могло случиться?», – я обнаружила, что, словно убитая горем, говорю:
– О, Роб, все так ужасно! – и закрыла рукой глаза. Своей еще мокрой рукой он нежно взял меня под локоть и подвел к столу.
– Тебе надо выпить чаю. Сейчас все будет готово. А пока сядь и успокойся.
Не помню, ела ли я что-нибудь, но пила крепкий обжигающий чай, смотрела, как Роб и миссис Гендерсон едят булочки с ежевичным вареньем, и слушала их ничего не значащий разговор – о рубашке, которую миссис Гендерсон возьмет домой зашить, о пироге, который она испекла ему и который придется вечером разогреть, о мышиной норе, которую она нашла, подметая в задней комнате. Иногда они обращались ко мне, но я ничего не отвечала, и разговор кружился, не задевая меня, с инстинктивным тактом старой дружбы. Эти двое ограждали меня своей добротой, и я знала, почему солнце на гумне, запахи в коттедже и спокойный деревенский говор Роба внезапно вызвали во мне полный упадок сил.
Я бывала здесь раньше. Маленькой девочкой я часто заходила к Гренджерам, иногда для утешения и убежища от мальчишеских игр, иногда просто навестить миссис Гренджер в дни, когда отец Роба отсутствовал – был на рынке или пьянствовал в «Быке». Тогда еще здесь была просто кухня фермы, а не коттедж, но все было так же – полинявший половик, старая сушилка с голубыми и зелеными тарелками, коричневый заварочный чайник, запах выпечки и только что проглаженного белья, тепло и уют, которые и создают все это. Я любила такие визиты, чай с покупными кексами (которые в детстве казались вкуснее всего, что мы ели дома), жареные сардинки, консервированные компоты и сгущенное молоко. Миссис Гренджер слушала, как мы с Робом хвастаем, что успели натворить за день в школе и в деревне, и мне была непонятна ее нервозность, когда она прислушивалась к неожиданным шагам – я тогда не понимала почему. Если меня заставал мистер Гренджер, мне полагалось встать и идти домой. И угрюмость Роба означала просто, что «Роб дуется». Что происходило в доме ночью после прихода Мэтью Гренджера, держалось в тайне и никогда не доходило до маленькой мисс Бриони.
Что ж, теперь все было в прошлом, и знакомое место убаюкивало, на меня снизошли утешение и покой.
Попив чаю, я помогла миссис Гендерсон прибраться и помыть посуду, а Роб откинул скатерть со своего края, разложил на столе учетную книгу и бумаги и погрузился в расчеты. Он считал удивительно быстро и аккуратно. Подсчеты выглядели непростыми, но задолго до того, как я вытерла и поставила на место посуду, он уже закрыл книгу, отодвинул в сторону бумаги и, взяв что-то вроде ярко расцвеченного каталога или праздничной брошюры, стал внимательно читать, не обращая внимания на двух женщин рядом. Он как будто был один в комнате, и это удивительно успокаивало.
Миссис Гендерсон сняла передник и повесила на дверь.
– Ну вот, на сегодня все. Рубашка будет к концу недели, Роб. Покормить кур?
– Спасибо, буду очень признателен.
Она попрощалась со мной, а я поблагодарила ее за чай. Миссис Гендерсон, очевидно, заметила мое удрученное состояние и отнесла его на счет смерти отца и одиночества в первую ночь по возвращении в Эшли. Слишком деликатная от природы, чтобы прямо что-то сказать, она все же была близка к этому.
– У вас в коттедже все в порядке, мисс Бриони? Не нужно еще что-нибудь?
– Нет, нет, спасибо, миссис Гендерсон. Все прекрасно. Вы чудесно все приготовили.
И она ушла, оставив меня с Робом. Он отложил бумаги в сторону.
– Так что случилось? Ты расскажешь мне? Думаю, лишь серьезное несчастье могло тебя так расстроить.
– Возможно.
Я села за стол напротив него. Он смотрел на меня, ничего не говоря.
Это сильно отличалось от недавнего tete-a-tete с Эмори – никакого напряжения, никакой осторожной сдержанности, попыток разглядеть скрытый смысл за явным. И так же отличалось от разговора с Джеймсом – там были повышенные тона и сложные чувства, личное горе. И в обоих разговорах я чувствовала давление, удвоенное сильным желанием и расчетливым стремлением вынудить меня отказаться от траста.
Здесь же не было ничего такого. Темные глаза, спокойно смотревшие на меня, не были глазами Эшли – настороженными, умными, с их холодной самодостаточностью и погруженностью в себя. В Робе не было никакой корысти, он не стремился чего-то добиться, ничего от меня не хотел. И он, в отличие от викария, не был связан твердыми правилами, которые толкали бы меня на чуждое моему характеру предательство, которое я собиралась совершить. Роб был просто старый друг, часть Эшли-корта, знавший его, да и меня, и Джона Эшли, всю жизнь. Реальный человек, добрый, простой, который выслушает и не выскажет своего суждения, пока не попросишь, а потом даст ответ, ясный, верный, полный здравого смысла и лишенный какой-либо корысти. Мне казалось, Роб любит наше поместье, которое я сама не знала так, как знал он; и так же он знал меня. Ни страха, ни корысти... Он никогда ничего не боялся, Роб Гренджер, разве что в детстве, возможно, своего скотину-отца. И теперь, когда моего отца больше не было, у Роба не осталось причин для привязанности к нам, только к самому поместью. Или мне так казалось.
– Роб, – сказала я, – это ужасно, и я не должна бы тебе рассказывать, но мне нужно с кем-то поделиться, а больше не с кем.
К моему удивлению, он не спросил: «Что-то о вашей семье?» или «Что-то с викарием?», а только кивнул: мол, это разумно, – и снова стал ждать. Я глотнула.
– Я думаю, это Джеймс сбил папу. Думаю, он был там, в Бад-Тёльце. На месте происшествия подобрали серебряную ручку с инициалами Дж. Э. Когда мне дали папины вещи, я решила, что и ручка его, хотя раньше никогда ее у него не видела. А вчера... вчера Джеймс увидел ее у меня и сказал, что это его ручка. Он не знал, откуда она у меня, но это его ручка...
До того Роб слушал, не двигаясь, но теперь пошевелился и спросил тоном, слишком резким для него:
– Ты сказала ему, откуда она у тебя?
– Нет. О нет! Я сказала, что подобрала ее в церковном дворе накануне ночью.
– И он поверил? – И вроде бы даже не удивился.
– Значит, в ту ночь это он был в ризнице – или, по крайней мере, во дворе.
– Да, значит, так. Когда я спрашивала его раньше, он отрицал это, но я знаю Джеймса и уверена: он лгал, – и он понял, что я не поверила. Он все обратил в шутку. А вчера даже не потрудился притвориться. И я знаю, что он там делал, хотя до конца не понимаю всего этого. Но все равно, это не важно по сравнению с остальным.
– Важно, чтобы он не узнал о твоих подозрениях о том, что он был в Бад-Тёльце, – прямо сказал Роб. – И что у тебя есть для этого основания.
– Он не догадывается. Все это выяснилось совершенно случайно. Он просто положил ручку в карман и ушел.
– Погоди минутку. – Роб нахмурился. – Какого числа твоего отца сбили? Тринадцатого апреля, так? Нет, Джеймс тогда был здесь. По крайней мере, в Англии.
Я резко выпрямилась.
– Ты уверен?
– Вполне. Я видел его. Он заезжал за девушкой Андерхиллов.
– Роб, ты уверен, что это был не Эмори?
– Пожалуй, не уверен. Могло быть и так. Я не говорил с ним – я работал на аллее. Но Андерхиллы потом говорили, что это был Джеймс. Я запомнил, потому что сначала, конечно, принял его за Эмори – ты знаешь, они гуляют с Кэти.
– Да, – сказала я задумчиво и добавила: – И он в тот день звонил брату? Интересно зачем?
Я говорила тихо, сама с собой, но Роб не только услышал, но и с электронной быстротой все понял.
– Значит, это сделали они? И можно предположить, что вчера здесь был не Эмори?
– Да, это был Джеймс. А сегодня Эмори. – Я посмотрела на него через стол. – Роб, ты понял? Вероятно, в тот день с Кэти был Эмори. А значит, Джеймс был в Бад-Тёльце.
– А так ли уж важно, кто из них был в Бад-Тёльце? – резонно заметил Роб. – Главное, что один из них вел ту машину.
Я не ответила, уставившись на свои руки, лежащие на столе передо мной, прикрывая письмо, словно я хотела спрятать его. Потом я взглянула на Роба, понимая, что все мои волнения и сомнения – да и надежды тоже – видны по моему лицу и глазам. Но мне было все равно. Я видела, что Роб все понял, бросив на меня один быстрый оценивающий взгляд. Стараясь избежать сочувственного тона, он проговорил:
– Да, все могло быть так. Но чтобы что-то предпринимать, нужно узнать побольше.
Это несколько успокоило меня, как Роб и рассчитывал. Откинувшись на стуле, я положила руки на колени.
– Извини. Извини, что взвалила все это на тебя. Знаешь, ты сам виноват: с тобой так легко!
– Наверное, потому что я всего лишь часть обстановки. Я вроде как часть сада, как деревья. – В его словах не было горечи. Роб улыбнулся. – Ладно, все в порядке. Можешь мне все рассказывать – ничего, если я буду знать и это, все равно я в курсе всех дел.
– Как говорить в дупло?
– Пожалуй, – сказал он беззаботно.
Роб потянулся, встал и прислонился к камину. Его взгляд снова стал серьезным и слегка помрачнел.
– Ну что ж, вот ты и рассказала. Не важно, почему тебе не хочется, чтобы это был Джеймс. Но ты не можешь и оставить все это так. Придется разобраться. Кто бы из них это ни был, даже если тебе не хочется знать ответ, нужно продолжить это дело и все выяснить. Так, правильно?
– Думаю, да. Но...
– И придется признать еще кое-что. – Он поколебался, а потом решительно закончил: – Насколько я понял, Бриони, кто бы это ни совершил, одинаково замешаны оба.
– Это не Джеймс, – сказала я, понимая всю бессмысленность своего ответа.
Я явно выгораживала Джеймса. Но Роб слушал не слова, а суть.
– Может быть, и не Джеймс. Но как говорится, он всегда был за кадром. И все равно нужно все вы яснить, правда?
Но я была не в состоянии смотреть на него и уставилась на свои руки.
– Придется. Ты сам только что сказал.
– Да.
Это было сказано окончательно и бесповоротно. Так же непоколебим, со смутным удивлением подумала я, как и викарий. Я все еще не могла смотреть на Роба и отвернулась к окну, где на легком ветерке колыхались занавески. На подоконнике стоял горшок с розовой геранью, точно такой же, как у меня в коттедже. Ветерок гладил светлые головки цветов и разносил по комнате лепестки. Один из них, упав на пол рядом со мной, напомнил мне лепестки ломоноса прошлым вечером. Прошлым вечером, когда я еще не знала того, что знала теперь. Тогда меня беспокоила всего лишь «кража» нескольких вещиц. С тех пор, казалось, прошла целая жизнь.
– Бриони , Бриони , милая.
Я чуть не подпрыгнула на стуле. Мои нервы натянулись, как рыбацкая сеть. Каким-то образом, пока я расслабилась, он сумел проникнуть ко мне. Это пришло вместе с ветерком, нежно, как летний воздух. Это кружилось вокруг меня вместе с лепестками герани – утешение, любовь, тоска, сильная, как боль. Такая сильная, что в течение ужасного, удушающего мгновения я думала, что он увидит через мои мысли содержимое конверта, лежащего на столе передо мной.
– Убирайся! Ты слышишь? Оставь меня в покое. Ты знаешь почему.
– Да , знаю , Бриони...
– Ладно. Ты это сделал?
Нет ответа. Он исчез. Рядом, старательно избегая теплоты и участия, Роб говорил:
– Не надо так смотреть на это, Бриони. Кто бы ни вел машину, нужно считать это несчастным случаем, так что...
– Да, конечно, несчастный случай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39