А Валько слушал с этой стороны, сидя у двери и держа в руках мамину деревянную кругляшку для теста: защищаться, если взломают дверь.
Валько в отсутствие мамы, бывало, скучал, но умел занимать себя: рисовал, слушал радио, которое утром и днем передавало много сказок и детских передач.
А еще ему очень нравилось радовать маму. Вытрет везде пыль, все расставит по местам, вымоет пол, почистит и сварит картошку, а потом, когда маме уже пора прийти, спрячется под кровать или за штору. Мама входит, ахает, удивляется.
— Кто же это такой волшебник? Кто это все сделал? Ау, волшебник, откликнись!
Она нарочито долго ищет его, потом:
— Ага, вот ты где?!
Валько радостно взвизгивает, а она обнимает его, целует, приговаривая:
— Волшебник ты мой! Умничка ты мой, спасибо!
Или задаст мама урок: выучить вступление к поэме «Руслан и Людмила». «У Лукоморья дуб зеленый» и так далее. Валько вдруг решает выучить всю поэму. Учит старательно, торопится, хочет побыстрее, а вступление пока не отвечает, говорит, что еще не совсем выучил. Мама даже начинает слегка удивляться и сердиться: сколько можно? И вот наступает момент, Валько объявляет, что готов. Читает начало, а потом сразу же, не останавливаясь, дальше. И все дальше и дальше — без запинки. Мама смеется, грозит пальцем:
— Ах ты!
А он все читает.
Мама потрясена:
— Неужели до конца?
— Да, — скромно говорит Валько. — Можешь проверить.
— И так верю, — говорит мама.
Но Валько все же дочитывает до конца — и мама, нисколько не устав, слушает со слезами на глазах.
И Валько счастлив, что она рада.
3.
...Маша хранила и оберегала тайну долго, до двенадцатилетия Валько. А в двенадцать лет он задал вопрос, который, возможно, созрел в нем намного раньше:
— Мама, я мальчик или кто?
— Мальчик, конечно! — похолодев, ответила Маша.
Она ведь и одевала, и воспитывала его как мальчика, при этом изощряясь ничем не касаться того, что могло бы вызвать у Валько сомнения, смутно при этом представляя будущее, которое грозило ловушками не только в окружающей жизни, но и в безобидных — для всех прочих людей — учебниках. Одна «Анатомия и физиология человека» чего стоит!
— А почему ты меня прячешь тогда? — задал Валько второй страшный вопрос.
— Я прячу? Я не прячу. Просто у тебя... Особенности. Узнают, будут смеяться.
— Какие особенности? — последовал новый вопрос, и Маша по глазам Валько увидела, что он давно уже о многом догадался, но стеснялся спрашивать, а теперь, решившись, готов выяснять до конца.
— Неважно, — беспомощно ответила Маша. — Главное — все пройдет. Надо подождать, и все исправится.
— Что?
— Вот пристал! — сердито крикнула Маша.
Валько понял, что маме неприятно, он захотел ее успокоить и утешить:
— Да ты не думай, — сказал он, — мне и так хорошо. Мне только скучно иногда бывает... И разве вообще обязательно быть мальчиком или девочкой?
Маша промолчала.
Она поняла, что все было напрасно, что все эти годы она каким-то образом умудрялась прятать не только от других, но и от самой себя смысл несчастья, которое теперь, после заданных Валько вопросов, стало окончательно непоправимым. До этого она будто надеялась, что вследствие ее заботы и усилий с Валько что-то произойдет, он выправится, он станет таким, как все — мальчиком или девочкой, неважно. Надежда исчезла, прожитые годы показались сплошным сумасшествием. Весь вечер она просидела у торшера с книгой, не перелистывая страниц. Потом велела Валько умыться и почистить зубы, как всегда. Уложила его, спела ему на ночь что-то веселое, он смеялся и подпевал, как всегда. Дождалась, когда он заснет, открыла духовку газовой плиты и до отказа повернула все ручки.
Запах почувствовал завхоз, живший в соседней квартире: он возвращался за полночь из гостей. Начал стучать, кричать. Позвал на помощь. Взломали дверь. Машу и Валько увезли в больницу. Машу не спасли, Валько остался жить.
В день похорон грузчик Милашенко крепился до последнего, занимал себя делами: наблюдал, хлопотал, привез гроб, а потом ограду, которую сделали ему почти даром, за две бутылки водки, друзья из ремонтно-строительной конторы, красил ее во дворе серебрянкой, отвез на кладбище (кто-то из старух сказал, что нельзя везти ограду вместе с покойницей: плохая примета), вернулся, встречал похоронных гостей, у которых сквозило в глазах любопытство — до них дошли какие-то странные слухи; они жадно всматривались в юное лицо Маши, обнимали, сочувствуя, ее закаменевшую мать, а отец время от времени входил в комнату, где стоял гроб, бросал на дочь рассеянный взгляд и тут же выходил. Валько сидел в углу, терпеливо перенося вой над собой: «Ты ж мое дитятко, как ты теперь?!» и утирая со шек слюни женщин, которые сердобольно целовали сироту. На кладбище он тоже стоял хоть и в первом ряду над могилой, но с краю. Когда зарыли, Милашенко выпил сразу два стакана водки и вдруг, взяв лопату, пошел на внука: «Убью, урод! Из-за тебя!» Женщины заголосили, мужчины бросились на матерого грузчика, отобрали лопату, повалили. Милашенко лежал, распластанный, плакал и грыз зубами землю.
Но все-таки они взяли Валько к себе: люди не поняли бы, если бы сразу в детский дом.
Милашенко запретил называть себя дедом.
— Какой я ему дед? Пусть зовет — Олег Егорович.
Валько покладисто так и называл. А бабушку — бабушкой.
Она к нему быстро привыкла и уговаривала мужа:
— Брось ты. Посмотри, он как мальчик совсем. И так матери теперь нет, — всхлипывала она, — что ж, на помойку его выбросить?
— Надо бы, — отвечал непреклонный Олег Егорович.
4.
Валько отдали в школу по соседству.
Там никто ничего не знал. Деду было поперек души что-то говорить и объяснять, а бабка надеялась: как-нибудь обойдется.
И сначала обходилось.
Валько, раньше не общавшийся со сверстниками, начал учиться быть, как они, вприглядку понимать, что правильно, а что неправильно.
К примеру, если у тебя спрашивают карандаш или ручку, нельзя сразу же дать, да еще с улыбкой (так Валько привык откликаться на любую просьбу матери) — улыбкой удовольствия оттого, что ты понадобился. Когда это произошло в первый раз, просивший ручку Косырев, широкоплечий мальчик с очень прыщавым и всегда хмурым лицом, первый хулиган класса, вместо благодарности спросил:
— Ты чего лыбишься?
— Просто, — пожал плечами Валько.
— Просто! Лыбится он! А я тебе ручку не отдам, понял?
— Ладно, у меня еще есть.
— Ну? Покажь!
Валько показал горсть ручек, которыми его снабдила бабушка.
Косырев сгреб их и сказал:
— Молодец!
Писать стало нечем. Валько тронул спину Косырева. Тот с досадой повел плечом. Валько тронул еще и прошептал:
— Дай одну ручку!
— Отстань ты! — заорал Косырев на весь класс, резко повернулся и ударил Валько в лоб металлической линейкой: согнул и щелкнул. Получилось хлестко и больно. Все засмеялись.
— Косырев! — закричала учительница.
— А чё он лезет? — пожаловался Косырев. — Будет лезть — еще получит!
Так и просидел Валько без ручки, пришлось просить у бабушки еще.
Итак, давать ручку сразу нельзя. Надо (наблюдал Валько) поломаться, сказать:
— А где волшебное слово?
Или:
— Свою надо иметь! — и дать, но с неохотой.
Или вовсе не давать, сделав вид, что лишней нету.
Или не делать вид, а просто:
— Не дам, отвали!
Так — правильно. Так надо себя вести.
Но не успеет Валько выучить или перенять одно, тут же надо соображать что-то другое. А на себя положиться нельзя, потому что сам ты ничего не знаешь и не умеешь. И приходится избавляться от привычек, выработавшихся за время жизни с мамой. Нельзя четко и с радостью отвечать урок — считают, что ты подхалимничаешь. (А ведь радость у Валько была от удовольствия не только за себя, за свою старательность, он радовался видеть удовольствие учителя, ему, как он быстро понял в школе, среди людей, нравилось вообще доставлять удовольствие другим, от этого-то и надо отвыкать в первую очередь). Даже если знаешь, отвечать надо монотонно, словно делая одолжение. Так, чтобы остальные поняли: ты не хвастаешься, ты просто случайно выучил. Время от времени хорошо получить двойку, сказав, что не учил. Потому что мальчику отличником быть зазорно. Прокотов — да, отличник, но что с него взять, он сердцем больной, освобожденный от физкультуры, он во время уроков в обморок падает, больному простительно. И девчонкам простительно, они подхалимки по натуре.
Можно давать списывать, но ни в коем случае не жди благодарности, списывающий, наоборот, снисходителен и даже презрителен: он вчера был делом занят, играл в футбол или ходил за новые дома к дачам, лазил по ним с друзьями, убегал от сторожа и от собаки, поэтому списать даже не просят, а требуют, чувствуя за собой право жизни, не потраченной на пустяки. Время от времени и самому надо просить списать. В случае отказа сердиться, обзываться.
С девчонками вести себя грубо. Не обращать на них внимания, но делать так, чтобы они обращали на тебя внимание, при этом чтобы не догадались, что ты хочешь, чтобы на тебя обратили внимание. Если догадаются — засмеют, а мальчишки тем более.
Ни в коем случае не любить общественной жизни, отказываться от поручений, а если все-таки что-то заставят, выполнять с неохотой.
Иметь друга.
Это оказалось труднее всего.
У всех был друг или несколько. С другом положено сидеть за одной партой (не с девчонкой же!), давать ему списывать, в столовой делиться с ним компотом. Правда, Валько в столовую не ходил, для этого нужно иметь двадцать копеек, а бабушка денег не давала, вместо этого кормила его обильным завтраком, чтобы хватило до обеда, считая, что есть между завтраком и обедом — баловство.
Некоторые мальчики тратили деньги, что давали им родители на завтрак, на сигареты. А курить в этой школе, одной из лучшей в городе (ибо — в центре), начинали раньше, чем в других: мальчишки были свободолюбивые и прогрессивные. При этом смолить «Приму» или какой-нибудь «Беломор» считалось позорно (слово «западло» еще не вошло в широкий обиход), экономили и покупали болгарские сигареты: «Аида», «Варна». Если кто-то добывал что-то необычное — «Золотое руно», например, положено было угощать других.
А дед Олег Егорович как раз принес однажды домой несколько пачек этого «Золотого руна», хотя сам курил «Беломор»: у грузчика руки всегда грязные, поэтому удобно браться за бумажный мундштук, а не пачкать сигарету. Эти шесть пачек так и лежали в комоде, и Валько однажды взял одну.
На большой перемене он пошел со всеми за гараж, предназначенный для школьных машин, но машин не было, а хранилось громоздкое имущество, да еще однажды привезли картошку, ссыпали, учителя, переодевшись в домашнее, в чем странно было их видеть, пришли и стали складывать ее в мешки и уносить по домам — и за этим занятием, несвойственным им, тоже странно было наблюдать.
Курили в их возрасте лишь трое или четверо, остальные стояли просто так.
Валько достал сигареты, сказал как можно естественнее:
— Кто хочет?
Послышались возгласы одобрения, взяли все, в том числе и некурящие.
Косырев взял две штуки и хлопнул Валько по плечу (Валько тут же стал счастлив):
— Молодец. А сам?
— Не курю, — сознался Валько.
— Почему?
— Не хочу.
— Ты просто не пробовал. Ты попробуй.
Валько понял, что это испытание. Другим можно отказаться, ему — нельзя.
И он попробовал. Сразу же задохнулся, закашлялся. Косырев сказал:
— Ну, и нечего баловаться тогда.
И взял у Валько пачку.
И это тоже было испытание.
Валько не огорчился из-за сигарет, ему даже приятно было пригодиться Косыреву хотя бы сигаретами, но он понимал, что по кодексу мальчишеской чести не имеет права отдавать просто так.
— Еще чего, — сказал Валько и потянулся за сигаретами.
Косырев ударил его по руке.
— Не лезь, не твое! Грабят прямо среди бела дня, охамели совсем! — удивился он, и все засмеялись. У Косырева была репутация юморного, хоть и туповатого, пацана.
— Отдай, я сказал! — насупился Валько.
— Ты сказал, а я не слышал! — ответил Косырев.
Валько очень хотелось уйти. Но нельзя было.
И он толкнул Косырева.
— Отдай!
Косырев отреагировал мгновенно — и не мальчишески, а вполне по-взрослому, умело: одной рукой дал под дых, а другой по лицу. Валько упал.
Он ждал, что после этого случая его запрезирают. Хотя, как знать, может, напротив, начнут уважать.
Ни то, ни другое: уже в тот же день все забыли. В школьной детской жизни все меняется вообще быстро.
А Валько, взяв у деда Олега Егоровича еще одну пачку, стал учиться курить. После школы, за сараями. Сначала кружилась голова и тошнило. Потом ничего.
И вот, в очередной раз выйдя со всеми на большую перемену, он угостил всех оставшимися сигаретами и закурил сам. Ждал — хотя бы удивления. Но в это время кто-то что-то рассказывал, поэтому не обратили внимания. Наши личные подвиги другим незаметны.
А дед Олег Егорович обнаружил пропажу.
Валько вернулся: в доме стоял крик (бабка и дед вообще общались очень шумно).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Валько в отсутствие мамы, бывало, скучал, но умел занимать себя: рисовал, слушал радио, которое утром и днем передавало много сказок и детских передач.
А еще ему очень нравилось радовать маму. Вытрет везде пыль, все расставит по местам, вымоет пол, почистит и сварит картошку, а потом, когда маме уже пора прийти, спрячется под кровать или за штору. Мама входит, ахает, удивляется.
— Кто же это такой волшебник? Кто это все сделал? Ау, волшебник, откликнись!
Она нарочито долго ищет его, потом:
— Ага, вот ты где?!
Валько радостно взвизгивает, а она обнимает его, целует, приговаривая:
— Волшебник ты мой! Умничка ты мой, спасибо!
Или задаст мама урок: выучить вступление к поэме «Руслан и Людмила». «У Лукоморья дуб зеленый» и так далее. Валько вдруг решает выучить всю поэму. Учит старательно, торопится, хочет побыстрее, а вступление пока не отвечает, говорит, что еще не совсем выучил. Мама даже начинает слегка удивляться и сердиться: сколько можно? И вот наступает момент, Валько объявляет, что готов. Читает начало, а потом сразу же, не останавливаясь, дальше. И все дальше и дальше — без запинки. Мама смеется, грозит пальцем:
— Ах ты!
А он все читает.
Мама потрясена:
— Неужели до конца?
— Да, — скромно говорит Валько. — Можешь проверить.
— И так верю, — говорит мама.
Но Валько все же дочитывает до конца — и мама, нисколько не устав, слушает со слезами на глазах.
И Валько счастлив, что она рада.
3.
...Маша хранила и оберегала тайну долго, до двенадцатилетия Валько. А в двенадцать лет он задал вопрос, который, возможно, созрел в нем намного раньше:
— Мама, я мальчик или кто?
— Мальчик, конечно! — похолодев, ответила Маша.
Она ведь и одевала, и воспитывала его как мальчика, при этом изощряясь ничем не касаться того, что могло бы вызвать у Валько сомнения, смутно при этом представляя будущее, которое грозило ловушками не только в окружающей жизни, но и в безобидных — для всех прочих людей — учебниках. Одна «Анатомия и физиология человека» чего стоит!
— А почему ты меня прячешь тогда? — задал Валько второй страшный вопрос.
— Я прячу? Я не прячу. Просто у тебя... Особенности. Узнают, будут смеяться.
— Какие особенности? — последовал новый вопрос, и Маша по глазам Валько увидела, что он давно уже о многом догадался, но стеснялся спрашивать, а теперь, решившись, готов выяснять до конца.
— Неважно, — беспомощно ответила Маша. — Главное — все пройдет. Надо подождать, и все исправится.
— Что?
— Вот пристал! — сердито крикнула Маша.
Валько понял, что маме неприятно, он захотел ее успокоить и утешить:
— Да ты не думай, — сказал он, — мне и так хорошо. Мне только скучно иногда бывает... И разве вообще обязательно быть мальчиком или девочкой?
Маша промолчала.
Она поняла, что все было напрасно, что все эти годы она каким-то образом умудрялась прятать не только от других, но и от самой себя смысл несчастья, которое теперь, после заданных Валько вопросов, стало окончательно непоправимым. До этого она будто надеялась, что вследствие ее заботы и усилий с Валько что-то произойдет, он выправится, он станет таким, как все — мальчиком или девочкой, неважно. Надежда исчезла, прожитые годы показались сплошным сумасшествием. Весь вечер она просидела у торшера с книгой, не перелистывая страниц. Потом велела Валько умыться и почистить зубы, как всегда. Уложила его, спела ему на ночь что-то веселое, он смеялся и подпевал, как всегда. Дождалась, когда он заснет, открыла духовку газовой плиты и до отказа повернула все ручки.
Запах почувствовал завхоз, живший в соседней квартире: он возвращался за полночь из гостей. Начал стучать, кричать. Позвал на помощь. Взломали дверь. Машу и Валько увезли в больницу. Машу не спасли, Валько остался жить.
В день похорон грузчик Милашенко крепился до последнего, занимал себя делами: наблюдал, хлопотал, привез гроб, а потом ограду, которую сделали ему почти даром, за две бутылки водки, друзья из ремонтно-строительной конторы, красил ее во дворе серебрянкой, отвез на кладбище (кто-то из старух сказал, что нельзя везти ограду вместе с покойницей: плохая примета), вернулся, встречал похоронных гостей, у которых сквозило в глазах любопытство — до них дошли какие-то странные слухи; они жадно всматривались в юное лицо Маши, обнимали, сочувствуя, ее закаменевшую мать, а отец время от времени входил в комнату, где стоял гроб, бросал на дочь рассеянный взгляд и тут же выходил. Валько сидел в углу, терпеливо перенося вой над собой: «Ты ж мое дитятко, как ты теперь?!» и утирая со шек слюни женщин, которые сердобольно целовали сироту. На кладбище он тоже стоял хоть и в первом ряду над могилой, но с краю. Когда зарыли, Милашенко выпил сразу два стакана водки и вдруг, взяв лопату, пошел на внука: «Убью, урод! Из-за тебя!» Женщины заголосили, мужчины бросились на матерого грузчика, отобрали лопату, повалили. Милашенко лежал, распластанный, плакал и грыз зубами землю.
Но все-таки они взяли Валько к себе: люди не поняли бы, если бы сразу в детский дом.
Милашенко запретил называть себя дедом.
— Какой я ему дед? Пусть зовет — Олег Егорович.
Валько покладисто так и называл. А бабушку — бабушкой.
Она к нему быстро привыкла и уговаривала мужа:
— Брось ты. Посмотри, он как мальчик совсем. И так матери теперь нет, — всхлипывала она, — что ж, на помойку его выбросить?
— Надо бы, — отвечал непреклонный Олег Егорович.
4.
Валько отдали в школу по соседству.
Там никто ничего не знал. Деду было поперек души что-то говорить и объяснять, а бабка надеялась: как-нибудь обойдется.
И сначала обходилось.
Валько, раньше не общавшийся со сверстниками, начал учиться быть, как они, вприглядку понимать, что правильно, а что неправильно.
К примеру, если у тебя спрашивают карандаш или ручку, нельзя сразу же дать, да еще с улыбкой (так Валько привык откликаться на любую просьбу матери) — улыбкой удовольствия оттого, что ты понадобился. Когда это произошло в первый раз, просивший ручку Косырев, широкоплечий мальчик с очень прыщавым и всегда хмурым лицом, первый хулиган класса, вместо благодарности спросил:
— Ты чего лыбишься?
— Просто, — пожал плечами Валько.
— Просто! Лыбится он! А я тебе ручку не отдам, понял?
— Ладно, у меня еще есть.
— Ну? Покажь!
Валько показал горсть ручек, которыми его снабдила бабушка.
Косырев сгреб их и сказал:
— Молодец!
Писать стало нечем. Валько тронул спину Косырева. Тот с досадой повел плечом. Валько тронул еще и прошептал:
— Дай одну ручку!
— Отстань ты! — заорал Косырев на весь класс, резко повернулся и ударил Валько в лоб металлической линейкой: согнул и щелкнул. Получилось хлестко и больно. Все засмеялись.
— Косырев! — закричала учительница.
— А чё он лезет? — пожаловался Косырев. — Будет лезть — еще получит!
Так и просидел Валько без ручки, пришлось просить у бабушки еще.
Итак, давать ручку сразу нельзя. Надо (наблюдал Валько) поломаться, сказать:
— А где волшебное слово?
Или:
— Свою надо иметь! — и дать, но с неохотой.
Или вовсе не давать, сделав вид, что лишней нету.
Или не делать вид, а просто:
— Не дам, отвали!
Так — правильно. Так надо себя вести.
Но не успеет Валько выучить или перенять одно, тут же надо соображать что-то другое. А на себя положиться нельзя, потому что сам ты ничего не знаешь и не умеешь. И приходится избавляться от привычек, выработавшихся за время жизни с мамой. Нельзя четко и с радостью отвечать урок — считают, что ты подхалимничаешь. (А ведь радость у Валько была от удовольствия не только за себя, за свою старательность, он радовался видеть удовольствие учителя, ему, как он быстро понял в школе, среди людей, нравилось вообще доставлять удовольствие другим, от этого-то и надо отвыкать в первую очередь). Даже если знаешь, отвечать надо монотонно, словно делая одолжение. Так, чтобы остальные поняли: ты не хвастаешься, ты просто случайно выучил. Время от времени хорошо получить двойку, сказав, что не учил. Потому что мальчику отличником быть зазорно. Прокотов — да, отличник, но что с него взять, он сердцем больной, освобожденный от физкультуры, он во время уроков в обморок падает, больному простительно. И девчонкам простительно, они подхалимки по натуре.
Можно давать списывать, но ни в коем случае не жди благодарности, списывающий, наоборот, снисходителен и даже презрителен: он вчера был делом занят, играл в футбол или ходил за новые дома к дачам, лазил по ним с друзьями, убегал от сторожа и от собаки, поэтому списать даже не просят, а требуют, чувствуя за собой право жизни, не потраченной на пустяки. Время от времени и самому надо просить списать. В случае отказа сердиться, обзываться.
С девчонками вести себя грубо. Не обращать на них внимания, но делать так, чтобы они обращали на тебя внимание, при этом чтобы не догадались, что ты хочешь, чтобы на тебя обратили внимание. Если догадаются — засмеют, а мальчишки тем более.
Ни в коем случае не любить общественной жизни, отказываться от поручений, а если все-таки что-то заставят, выполнять с неохотой.
Иметь друга.
Это оказалось труднее всего.
У всех был друг или несколько. С другом положено сидеть за одной партой (не с девчонкой же!), давать ему списывать, в столовой делиться с ним компотом. Правда, Валько в столовую не ходил, для этого нужно иметь двадцать копеек, а бабушка денег не давала, вместо этого кормила его обильным завтраком, чтобы хватило до обеда, считая, что есть между завтраком и обедом — баловство.
Некоторые мальчики тратили деньги, что давали им родители на завтрак, на сигареты. А курить в этой школе, одной из лучшей в городе (ибо — в центре), начинали раньше, чем в других: мальчишки были свободолюбивые и прогрессивные. При этом смолить «Приму» или какой-нибудь «Беломор» считалось позорно (слово «западло» еще не вошло в широкий обиход), экономили и покупали болгарские сигареты: «Аида», «Варна». Если кто-то добывал что-то необычное — «Золотое руно», например, положено было угощать других.
А дед Олег Егорович как раз принес однажды домой несколько пачек этого «Золотого руна», хотя сам курил «Беломор»: у грузчика руки всегда грязные, поэтому удобно браться за бумажный мундштук, а не пачкать сигарету. Эти шесть пачек так и лежали в комоде, и Валько однажды взял одну.
На большой перемене он пошел со всеми за гараж, предназначенный для школьных машин, но машин не было, а хранилось громоздкое имущество, да еще однажды привезли картошку, ссыпали, учителя, переодевшись в домашнее, в чем странно было их видеть, пришли и стали складывать ее в мешки и уносить по домам — и за этим занятием, несвойственным им, тоже странно было наблюдать.
Курили в их возрасте лишь трое или четверо, остальные стояли просто так.
Валько достал сигареты, сказал как можно естественнее:
— Кто хочет?
Послышались возгласы одобрения, взяли все, в том числе и некурящие.
Косырев взял две штуки и хлопнул Валько по плечу (Валько тут же стал счастлив):
— Молодец. А сам?
— Не курю, — сознался Валько.
— Почему?
— Не хочу.
— Ты просто не пробовал. Ты попробуй.
Валько понял, что это испытание. Другим можно отказаться, ему — нельзя.
И он попробовал. Сразу же задохнулся, закашлялся. Косырев сказал:
— Ну, и нечего баловаться тогда.
И взял у Валько пачку.
И это тоже было испытание.
Валько не огорчился из-за сигарет, ему даже приятно было пригодиться Косыреву хотя бы сигаретами, но он понимал, что по кодексу мальчишеской чести не имеет права отдавать просто так.
— Еще чего, — сказал Валько и потянулся за сигаретами.
Косырев ударил его по руке.
— Не лезь, не твое! Грабят прямо среди бела дня, охамели совсем! — удивился он, и все засмеялись. У Косырева была репутация юморного, хоть и туповатого, пацана.
— Отдай, я сказал! — насупился Валько.
— Ты сказал, а я не слышал! — ответил Косырев.
Валько очень хотелось уйти. Но нельзя было.
И он толкнул Косырева.
— Отдай!
Косырев отреагировал мгновенно — и не мальчишески, а вполне по-взрослому, умело: одной рукой дал под дых, а другой по лицу. Валько упал.
Он ждал, что после этого случая его запрезирают. Хотя, как знать, может, напротив, начнут уважать.
Ни то, ни другое: уже в тот же день все забыли. В школьной детской жизни все меняется вообще быстро.
А Валько, взяв у деда Олега Егоровича еще одну пачку, стал учиться курить. После школы, за сараями. Сначала кружилась голова и тошнило. Потом ничего.
И вот, в очередной раз выйдя со всеми на большую перемену, он угостил всех оставшимися сигаретами и закурил сам. Ждал — хотя бы удивления. Но в это время кто-то что-то рассказывал, поэтому не обратили внимания. Наши личные подвиги другим незаметны.
А дед Олег Егорович обнаружил пропажу.
Валько вернулся: в доме стоял крик (бабка и дед вообще общались очень шумно).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29