Он молчал, ожидая услышать вслед за этим нечто заветное, взлелеянное.
И я спросил:
- Вы не знаете такого... Безбородова? Если бы от него зависело
что-то, вы бы меня и перед ним заставили Моцарта играть?
Ничего не случилось - Дзанни не изменился в лице, не побледнел, и я
сразу почувствовал робость.
- Кто рассказал тебе о Безбородове?
- Никто, - глупо соврал я. - Считайте, что я был в "ОВУХе" и мне ваше
"Дело" показывали. Там все написано: и про город N, и про Безбородова, и
про черненькое распятие, которое у вас было...
- Распятие? Ах да, распятие... Я тогда очень верил в Бога, я считал
себя божьим любимцем. Но Бог никак не сумел помочь мне, когда надо было.
Когда молчит Бог, появляется Безбородов.
Дзанни качнулся на стуле и вдруг закричал тонко и хрипло:
- Ты - предатель! Все, чему я тебя учил, ты умудрился опошлить. А
причина сажая простая: внутри тебя гниет честолюбие, но из уродливой
гордыни ты не даешь ему выхода. И все унижения, о которых ты говорил, -
брехня трусливого, малокровного неудачника. Прего, открой мне дверь. Я
больше не приду сюда. Никогда!
Не глядя на меня, Дзанни встал. Я почувствовал, как невидимый поводок
сдавил мою шею. Но не хотел я покоряться Дзанни, не хотел!
- Слушайте, слушайте! - забормотал я, заступая ему дорогу. - За что
вы мучаете меня? За что унижаете? Что я вам сделал плохого?! Поймите,
поймите, я не могу продавать себя, не могу кривляться!
Он обрадовался - в глазах появился ртутный блеск, на щеках - румянец.
Он ждал этих моих слов, чтобы бросить в ответ:
- А разве ты не продаешь себя, когда кривляешься в угоду иностранцам?
- Но ведь это вы учили меня лицедействовать, вы приучили меня играть
перед любой публикой! Правда, вы меня в драму прочили, а на деле вышел
грубый фарс и роль Федора.
- Какая же у тебя цель, Федя? Объедки с вельможных столов собирать?
Ты сошел с ума.
Дзанни попытался отстранить меня брезгливым жестом. Я схватил его
руку в кожаной перчатке и начал трясти ее, крича:
- Оставь-те ме-ня в по-кое! От-пус-ти-те ме-ня!!!
Он вырвал руку. Я загородил ему путь.
- Простите меня, поймите: я ведь... эмигрант. Вот, вы удивились,
наконец! Представьте, что вы лишены родины, что больны ностальгией до
кровавой рвоты, до желания застрелиться в нужнике... Наконец вам позволяют
поехать домой на короткое время. Эмигрант счастлив, но счастье это
отравлено мыслью о том, что придется возвращаться и, быть может,
навсегда... И только что землю родную завидит во мраке ночном...
- ...Опять его сердце трепещет, и очи пылают огнем. И что все сие
означает?
- А то, что я - эмигрант. Мне страшно не по воздуху ходить - там моя
родина, и я не боюсь смерти. Мне страшно вернуться на землю.
- Несчастный дурак... Ты боишься спуститься, хотя у тебя есть
возможность взлететь снова... Щенок! Что бы ты сказал, если б не мог
взлететь уже никогда? И я был Флейтистом и ходил над землей... И моя
флейта пела голосок веселым и свежим, как у античной богини. Все это я
потерял и один день - когда мне переломали ребра...
Дзанни вдруг замычал не по-человечески и, глотнув воздух, продолжал
уверенно:
- Завтра мы выиграем, Флейтист. Щуров мне мно-о-го должен. И пусть
попробует сделать не так, как надо. Я все ему вспомню: как по роже бил, и
как сутками без сна держал, и лагерь для уголовников тоже вспомню.
- Щуров?!
- Их двое было, следователей моих: Щуров - добряк, рубаха-парень,
чаевник и помощник его, Ванечка Киселев. Этот - зверь был. Он мне одним
ударом челюсть раскрошил - хряк, и нету зубов. А на следующий день отвели
меня к Щурову, и он сочувственно тик спрашивает: "Что, бил тебя Киселев?"
- "Бил", - говорю, и в слезы. Сами текут. "Сильно бил?" - "Сильно", -
отвечаю. "А как? - спрашивает. - Так, что ли?" - и локтем очень ловко
выбивает оставшиеся зубы... Он меня расстрелять хотел, а я сбежал. Не мог
смерть от них принять.
- А как же слух был, что вас...
- Ну, так и расстреляли, ко другого вместо меня, одного
цыгана-уголовника. Щуров обманул свое начальство: нельзя же было вывести в
расход меньше преступников, чем полагалось! Я про это много позже узнал.
- Но как он не узнал вас сейчас? - вскричал я.
- У него таких, как я, много было, всех не упомнить.
Дзанни вдруг поднял воротник и посмотрел на меня, как птица из
гнезда, с мольбой - не делай мне больно, не делай, не делай!
- Хорошо, я буду выступать завтра, - сказал я. - Буду.
Наутро, в назначенный час, загримированный и одетый, я поднялся под
купол цирка. Это неожиданное появление было впечатляющим - все давно
забили о Флейтисте - и я почувствовал себя Гришкой Отрепьевым,
претендующим на царский трон.
Я вынул флейту, стараясь думать только о Машетте, но, на свое горе,
взглянул вниз...
...Дзанни, не сняв фрака, не смыв грима, стоял за спиной Щурова. На
выбеленном его лице шевелились красные губы. Что он говорил своему убийце
- должно быть, обо мне что-то? Щуров внимал с сановной важностью.
Постыло блестели лысины комиссии, белели аккуратные бумажки,
незыблемо сверкал графин. Вид походной этой канцелярии впервые не ужаснул,
а рассмешил меня. Должно быть, так заседают в "ОВУХе" демоны-канцеляристы:
со скукой выносят решения и накладывают резолюции. Полноте, подумал я, что
это со мной? Почему вдруг мне стали одинаково смешны и Дзанни, и Щуров, и
скатерть на столе, и даже моя флейта? А-а-а, должно быть, я сумел-таки все
на свете обесценить, и этот гаденький смех есть - веселие души? В "ОВУХе"
мое "Дело" давно стоит на полке...
- "ОВУХ"! - вырвалось у меня. - "ОВУХ"!
Лысины недоуменно зашевелились.
Я поспешно поднес флейту к губам:
- ...И-и-звест-ный все-ем я...
Смех начал рвать мне горло. Флейта закашлялась и взвизгнула:
- Фир-лю-лю-у-у-у!
В этот миг Флейтист умер.

Занавес опускается. На просцениум выходят маски.
1-й ПЬЕРО. Как тебе это понравится, дружище? Этот тип решил пролезть
за границу, не имея на то никаких оснований!
2-й ПЬЕРО. Не волнуйся, мой друг, ничего у него не вышло. Комиссия не
прощает оскорблений!
1-й ПЬЕРО. Он крикнул ей: "Олух! Олух!", и это надо понимать как
"осел".
2-й ПЬЕРО. Но комиссия была отомщена, дружище. Великолепный Щуров
разделал негодяя Флейтиста под орех. Я сам слышал, как он кричал на него,
как грозил ему пальцем!
1-й ПЬЕРО. "Чтобы духу твоего в цирке не было! - кричал ему он. - А
то я сделаю тебе такое, что ты и на том свете вспомнишь!"
ОБЕ МАСКИ. (ХОРОМ, ШУТОВСКИ). И-хи-хи-хи-хи!
Удаляются, комически загребая ногами и напевая в ритме канкана:
По синим волнам океана,
Лишь звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах!

Я упал на дно той ямы, куда летел так долго, вспоминая свою жизнь. Я
упал плашмя и застонал от боли...
Была ночь. Месяц на небе вышивал какую-то кружевную дрянь. Что-то
надо было делать. Я решил утопить вещи Флейтиста в Неве-реке и увязал в
один узел кафтан, парик, флейту. Пошел открывать дверь, но тут зазвонил
телефон. Я испугался, но трубку взял.
- Сергей Васильевич... - простонал знакомый голос. - Тру-у-дно мне...
Пауза. Я молчал.
- О-о-о... Утренний инцидент надо... о-о-о... признать ошибочным... о
господи... в разрезе общей... борьбы... за выявление талантов...
Я узнал Щурова, но притворно дунул в трубку и крикнул:
- Алле, кто это? Кто? Плохо слышно!
Щуров застонал снова, с мукой, тонко, как ребенок.
- Сергей Васильевич... вы пое-де-те в, Рим... А заявление на имя
Безбородова я написал... как велено было... М-м-м...
Я бросил трубку. На улицу идти не смог - решил дожидаться утра. Всю
ночь просидел в коридоре на узле, прислушиваясь к малейшим шорохам. Эта
шуршащая темнота и холод не давали уснуть. Я стал думать о Машетте,
вспоминать какие-то смешные ее словечки, сильные и упругие движения
молодой красавицы, глаза - как павлиньи перья на снегу.
Ма белль Машетт... Так звал ее Дзанни. Я подумал: почему его нет со
мной сейчас? Где он? И тотчас я вскочил с узла - словно тень летучей мыши
промелькнула в темноте.
- Машетта! - громко, не своим голосом позвал я. - Машетта!
...Утром вновь позвонили. Неизвестный выпалил два слова:
- Щуров умер!
...Я решил бежать. Куда угодно, хоть в другой город. Вытащил чемодан
с антресолей, начал кидать туда одежду, но вдруг услышал, как в замке
входной двери тяжело поворачивается ключ. Я ждал, прижав к себе чемодан,
не знаю чего.
Но на пороге возник всего лишь Вадик Тырков, жизнерадостный, румяный,
громогласный.
- Привет, боярин!
Я уронил чемодан.
- Чего ты смурной такой? - захохотал Тырков. - Тебе гоголем ходить
надо! Лебедью белой! Ну-ка, иди сюда, брат, почеломкаемся, что ли!
Он надвинулся на меня и, несмотря на сопротивление, троекратно
расцеловал. Вслед за этим потащил меня в комнату, бросил на диван и
объявил:
- Значит, ситуация тебе вкратце ясна. Щуров умер. Главное - не
допустить кремации.
После этого сообщения Вадик выудил из бездонного кармана большое
яблоко и сжевал его.
- Яблоки для здоровья - первое дело! Пять килограммов в сутки. К
этому - стакан нарзану. До ста лет доживешь.
Я не понимал ни слова, а только с ужасом смотрел, как челюсти
акробата с хрустом перемалывают пищу.
Тырков по-хозяйски рылся в буфете и зачем-то считал стаканы и вилки.
Я ждал, чем все кончится. Он долго гремел кастрюлями на кухне, включал и
выключал воду, наконец занялся телефоном.
- Вадим, что ты делаешь? - слабо спросил я, когда Тырков начал рвать
провод могучими руками.
- Не боись, боярин. Ремонт за мой счет. Дела у нас, сам понимаешь,
секретные. Государственные, можно сказать, дела. Дай-ка ножницы, руками
несподручно.
Разделавшись с телефоном, Валик застегнул на мне пальто, сунул в руку
трешку и велел:
- Дуй в булочную. Купишь чаю и сахару. И диетический хлебец для
лилипута.
- К-какого лилипута?
- Для нашего лилипута, для Женьки. У него желудок слабый, сам знаешь.
Он вытолкнул меня на площадку и закрыл дверь. Конечно, я никуда не
потел, остался стоять в подъезде под лестницей. Почему, не знаю. Стоял так
минут сорок, а мимо один за другим проходили знакомые люди: Гинтаревич,
супруги Петровы, Сурен Гарун с Люськой, Шаранский, Пашка Сидоров,
закутанный в енотовую шубку лилипут Женя Савельев. Наконец, кашляя, шаркая
и пыхтя, по лестнице взобрался сам Николай Иванович, комендант цирка,
"серый кардинал", как его называли. Последнее видение несказанно удивило
меня - Николай Иванович появлялся на посиделках артистов в
экстраординарных случаях. "Да и посиделки ли это? - засомневался я. - Нет,
здесь что-то другое. Похоже на собрание". Одолжив у соседей чай и сахар, я
тихо вошел в квартиру.
Из комнаты доносилось звонкое верещание лилипута. По-видимому, это
была уже середина речи.
- ...Не согласен. Решение мы вынесли правильное. Мудрое решение. Есть
в нем некая аура. И, несмотря на весь сюрреалистический нонсенс
сложившейся ситуации, я предлагаю как наиболее оптимальную кандидатуру
именно Похвиснева и никого другого.
С кульками в руках я вошел в комнату. Собрание замерло, странно,
оценивающе меряя меня взглядами.
- Вот и чаек пришел! - потер руки Тырков. - Чайничек я уже поставил.
Иди заваривай.
- Могу узнать, что здесь происходит? - поинтересовался я. - Заседание
месткома, что ли? Или заговор?
- Серьезность вопроса исключает краткость ответа, - объяснил Женя.
- А-а, - кивнул я. - Умно.
- Всякое шутовство, - погрозил пальчиком лилипут, - совершенно
неуместно в сложившейся беспрецедентной ситуации. Уж вам, Сергей
Васильевич, как никому другому, следовало бы знать, что покойник сейчас
лежит в морге, но в любую минуту положение это может измениться.
Собрание зашевелилось, как многоголовая гидра, издало взволнованные
звуки, из которых выделялся страстный дискант Вадика Тыркова:
- Только бы не кремировали, господи! Тогда все пропало! И Рим, и
новая квартира, и путевка в санаторию высшей категории!
Я очутился в самом центре кворума. В руки мне дали бумагу следующего
содержания:
В "ОВУХ" (Организация по учету, хранению
и ведению "Дел". Аппарат Судьбы.)
тов. Безбородову
от покойного О.П.Щурова
ЗОЯВЛЕНИЕ.
Ввиду того, что я, ныне уже покойный Щуров О.П., проявил в своей
жизни многие заслуги: в административной, личной и интиликтуальной
ипостасях, покорнейше прошу рассмотреть наличие возможности передачи моей
душе нового подходящего тела для продления моего существования в
материальном мире, который первичен с точки зрения официальной идеологии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12