Обидно!
Одна Машетта жила беззаботно. Я вообще лишь однажды видел ее
плачущей, когда умерла наша нянька. Тогда же кончилось и детство Машетты:
в десять лет она сделалась хозяйкой нашего дома, по-взрослому
рассудительной и умелой. Она шила, готовила обеды, бегала в магазин и
вообще рвалась руководить нами. Я эту игру принял сразу и покорно сносил
все придирки, насмешки, замечания. Хуже было с Дзанни. Машетта не уставала
выговаривать ему - за неумение тратить деньги, а он в ответ неизменно
хватался за полотенце и устраивал маленькие экзекуции. Так и жили...
...Из-вест-ный всем я пти-це-лов...
Вчера ночью, до того, как случилась моя смерть, я играл вариации на
тему арии Папагено из Моцарта. И ведь до чего странно, удивительно: с этой
музыки все началось и ею же все кончилось.

..."Волшебную флейту" я полюбил во времена "Мотофозо". Ночные гости
не переставали ходить к Дзанни, и, несмотря на затяжную войну с ним, я,
как всегда, устраивал маленькие концерты.
Играл я отвратительно: мне мешал Дзанни. Вернее, я внушал себе, что
он мешает, и нарочно уродовал мелодию. Тень Моцарта содрогалась, внимая
тоскливому визгу моей флейты. Дзанни же только закатывал глаза от
восторга, вздыхал и умолял всегда исполнять Моцарта именно так, "ибо
манера сия весьма созвучна нашему бурному времени". Мне даже интересно
было, когда он, наконец, не выдержит и выдерет меня - хотя бы полотенцем,
как Машетту.
С холодной, садистской злобой решился я последовать одному из
бредовых советов Семена Шишляева и спровоцировать Дзанни на то, чтобы он
выгнал меня из дома. Для этой цели я позвал в гости... Котьку Вербицкого
(впервые после нашей разлуки).
Честно сказать, я о нем давно и думать забыл - куда уж мне было
вспоминать какого-то неопрятного, некрасивого детдомовца... А выбрал я его
для осуществления своего плана, имея в виду именно детдомовскую
оголтелость, необузданность, грубость. Почему-то я полагал, что Котька
ничуть за это время не изменился и обязательно сотворит какое-нибудь
безобразие в присутствии Дзанни. Ах, если б только мысль о мщении мной
владела, я бы не вспоминал сейчас с таким стыдом ту историю. Но ведь,
кроме мщения Дзанни, я хотел еще поразить Котьку своей шикарной жизнью,
для чего нацепил дурацкий бант на шею, причесался, как приказчик, на
пробор, развесил по комнатам афиши и купил к чаю торт и кусок сала.
Котька держался спокойно. Про афиши сказал: "Ничего себе", на сало не
взглянул, а на светские мои вопросы относительно его будущего отвечал:
"Там поглядим". Он вырос, огрубел еще больше и смотрел на всех нас
снисходительно. Это разозлило меня, и я начал кривляться, актерствовать:
прыгал, делал сальто, играл на флейте, заставлял (правда, тщетно) Машетту
танцевать и под конец в полном отчаянии стал изображать свинью Гаргару -
хрюкал, ползал вокруг стола на четвереньках. Я делал это, ненавидя Котьку
и еще больше Дзанни, который отлично видел и слышал все происходящее.
В момент апофеоза гнусного представления Котька собрался уходить и
внезапно встал. Я же не успел подняться и остался стоять перед ним на
четвереньках. Машетта захохотала. Я вскочил и бросился на нее с кулаками.
Она увернулась и прыгнула в шкаф, запершись изнутри. А Котька ушел,
вежливо попрощавшись. Тогда я начал колотить по шкафу и кричать, как дед
Каширин: "Эх, вы-и-и-и!" Машетта страшно хохотала, а Дзанни преспокойно
играл на рояле элегический вальс, и за это его хотелось убить...
А ночью пришли гости, вернее, гость, Шишляев - мой ужасный наперсник.
Я дул во флейту, и она выла совсем страшно, дико. "Восхитительно!" -
восклицал Дзанни. "О, йес, очень!" - мямлил Шишляев, с подобострастием
глядя на него. Я дунул так, - что закололо в ушах. "Нет, вы узнаете? -
спросил Дзанни. - Это Моцарт, ария Папагено". - "Точно", - кивнул Шишляев.
Я снова дунул. "Впрочем, нет, это скорее Глюк", - сказал Дзанни.
"Натуральный он", - выкатив глаза, поддакнул Шишляев. "А может, это "Наш
паровоз, вперед лети"?" - предположил Дзанни. "О! Я то же самое хотел
сказать!" - обрадовался Шишляев.
И я не выдержал и, крикнув: "Паскуда!", хватил Шишляева флейтой по
ненавистной башке. Ночной концерт кончился позорно - Шишляев бежал, а я
еще долго истерически плакал и требовал к себе жалости, и кричал, что все
кругом подлецы и притворщики, и обвинял Дзанни в лицемерной дружбе с
подонками... Я даже плюнул в него, правда, символически, и тут же со
сладостным ужасом зажмурился, ожидая, наконец, побоев... Дрянь,
распоясавшаяся дрянь. А Котьку жалко и стыдно за все.
...Из-вест-ный всем я пти-це-лов...
Было это в три часа ночи. Дзанни после скандала с Шишляевым велел мне
одеться и взять с собой флейту. Мы пришли в цирк. Я ждал, что сейчас,
здесь, на пустой арене он и расправится со мною за все, но вышло
по-другому.
Дзанни посадил меня рядом с собой на барьер. Я осмелился взглянуть в
лицо учителя, и оно меня несказанно удивило - ни гнева, ни усмешки, этой
ласковой, пугающей усмешки. Лицо Дзанни было торжественно и печально.
- Что с вами? - вырвалось у меня.
- Друг мой, - промолвил он, - я вызвал тебя для того, чтобы открыть
мой план в отношении твоей судьбы.
Я понурился. Он неожиданно погладил меня по голове и спросил:
- Как ты думаешь, к чему я готовлю тебя столько лет?
Я неловко пожал плечами.
- Наверно, я буду клоуном?
Он хитро покачал головой.
- "Человек без костей"?
Снова отрицательный кивок.
- "Человек-лягушка"?
Дзанни засмеялся. Я не знал, что думать, и робко предположил:
- "Человек без нервов"?
Он рассмеялся.
- Неужели антипод? - совсем угас я.
Антиподисты мне не нравились. Казалось унизительным ногами
подбрасывать различные предметы. Это умел делать даже медведь.
- Мне кажется, я не ошибся, выбрав тебя, - задумчиво сказал Дзанни и
встал. - Сейчас мы с тобой поднимемся наверх, под купол, и будем
обозревать пустую церковь с высоты. Тебе нравится высота?
Высоты я боялся. Цирк сверху, с крошечной площадки, на которую мы
взобрались, казался враждебным, как разверстая хищная пасть. Дзанни подвел
меня к самому краю площадки. Я закричал и вцепился в него. Господи,
неужели он хочет сбросить меня вниз?!
- Нет, друг мой, - успокоил учитель. - Я просто желаю, чтобы ты
почувствовал, в какой стихии тебе придется жить.
- Ни за что! Лучше убейте! - заорал я, вырываясь. - Лучше антипод,
лучше что угодно, хоть униформистом!
- Ага! Значит, ты согласен стать обыкновенной лицемерной
знаменитостью, согласен жить среди презираемых тобою людей и пресмыкаться
перед ними за их дрянные аплодисменты. Ты согласен жить, требуя какой-то
свободы, а на самом деле бояться ее, как проказы. Ну что ж, желания твои
сбудутся: ты станешь добропорядочным народным артистом, о котором после
смерти никто не вспомнит. Ты пошляк, мио каро, и ты трус, мелкий и
ничтожный.
- Но что же делать?!!
- Довериться мне.
Он тихонько потянул меня за руку, я вывернулся, сел на корточки и
обхватил голову руками.
- У меня в глазах муть... все кружится...
- Это не аргументы, а смехи какие-то! - разгневался Дзанни и, схватив
меня за плечи, подтолкнул к краю площадки.
Я дернулся, но Дзанни вдруг отпустил меня. В ужасе, как за
спасательный круг, я ухватился за протянутую флейту.
- Играй! - крикнул Дзанни. - Играй гамму!
Дрожащие звуки легко и слабо, как пушинки, полетели в воздухе. Я
играл и играл, пока Дзанни не шепнул мне:
- Вот он, смотри...
Я увидел тонкий серебристый луч, протянувшийся от моих ног надо всей
ареной к далекому узенькому оконцу. Я опустил флейту. Луч не исчез, но
задрожал. Я заиграл вновь - он замер.
Дзанни толкнул меня в спину:
- Иди вперед, мальчик! Не оглядывайся!
Я завороженно шагнул в пустоту. В тот миг черная птица из детских
снов покинула меня - я выпал из-под ее крыла, родившись во второй раз под
хриплые страшные заклинания Дзанни и веселую скороговорку флейты!
- ...И-и-звест-ный все-ем я пти-це-ло-о-в...

Баста, баста! Это я остановил воспоминания, прогнал их. Развращенный
лицедейством, я ловлю себя на том, что даже тайные мои мысли поверяю не
себе самому, а каким-то неведомым зрителям. Что ж, да будет так.
Переделать себя я не могу. Мой Пигмалион хорошо постарался. Итак-с,
почтеннейшая публика, малиново-золотой занавес временно опускается. В
антракте оркестр сыграет вам что-нибудь лирическое. Или нет, пусть выйдут
слуги просцениума: две одинаковые маски, два Пьеро. Они появятся, щелкая
семечки и продолжая начатый за сценой диалог.
1-й ПЬЕРО. ...мемуары покойника?
2-й ПЬЕРО. Нет, это просто поток мыслей. Воспоминания, мысли, нюансы,
понимаешь?
1-й ПЬЕРО. А почему он все время говорит, что уже умер?
2-й ПЬЕРО (раздраженно). Откуда я знаю! Может, он хочет быть
естественным? В таком случае, он хочет невозможного.
1-й ПЬЕРО. Чем сидеть на кухне в зимней шапке, как идиот, взял бы да
и записал мысли на бумагу, отнес бы в популярный журнал...
2-й ПЬЕРО. А я бы на месте главного редактора нипочем не напечатал!
Во-первых, это дремучий лжеромантический бред, во-вторых, гнусный поклеп.
У нас нету безработных! А насчет "слуги народа" - вообще свинство.
1-й ПЬЕРО. Действительно, чего на старика обижаться? Я лично никогда
не обижаюсь.
2-й ПЬЕРО. Как, и у тебя были случаи?
1-й ПЬЕРО. Еще бы. Я как-то решил в Париж смотаться. И деньги были.
Ну, пошел на комиссию. Там такая комиссия есть - отбирает, кого пустить за
границу не стыдно.
2-й ПЬЕРО. Но ты чист перед любой комиссией! Что с тебя взять: у тебя
даже начальное образование незаконченное!
1-й ПЬЕРО. ...В комиссии тоже старик председателем был. Ну, это, я
тебе доложу, среди всех "слуг народа" - самый что ни на есть слуга!
Прицепился он ко мне: зачем тебе в Париж да зачем, разве в любезном нашем
отечестве уже смотреть нечего? Я бы ни за что не раскололся, да этот дед
манерами меня взял, я с детства уважаю интеллигентное общество, а он мне
руку подал и курить разрешил. Я и не сдержался. "Как, - говорю, - разве вы
не знаете, зачем в Париж ездиют? А по всяким таким домам походить!" И
подмигиваю дедуле.
2-й ПЬЕРО. Не пустили дурака. Так и надо - чтобы не позорил
отечество.
1-й ПЬЕРО. Ты сам дурак! Меня из-за валюты не пустили. Старик по
секрету признался: не хватает валюты. Один наш дорвался до одного
парижского домика, а расплатиться - не хватило. Ну и скандал. Так что я на
"слуг народа" не обижаюсь. У них работа адская.
2-й ПЬЕРО. Да-а, это вам не на флейте всякие сюсюрандо
высвистывать...
(Удаляются, щелкая семечки и сплевывая шелуху).

"ОВУХ" - Организация по Ведению, Учету и Хранению "Дел", сиречь Книга
Жизни. Химера, рожденная моим воображением.
Уже тогда, в возрасте Керубино, я подозревал, что все, происходящее
со мной, кем-то предрешено, записано на бумаге и вложено в папку с
надписью "Дело". Мысль эта лишала иллюзии свободы выбора. Но по юношескому
легкомыслию я все же верил в расположение ко мне Судьбы.
С тех пор как Дзанни открыл мне тайну своего знаменитого предка
Чезаре, я сделался Флейтистом под куполом цирка, восьмым чудом света, о
котором никто так и не узнал.
Тайна номера покорилась мне сразу, и Дзанни неправ, считая, что
ходить в воздухе - удел избранных. Он Черный Моцарт, этот Дзанни, он
гений-эгоист! А весь секрет заключается в том, чтобы уметь сделать первый
шаг над бездной. Всего лишь один шаг!
Но не радуйтесь, сеньоры, не ликуйте, мадам и мсье. Здесь есть
маленькая деталь, которая разрушит иллюзию ваших беспредельных
человеческих возможностей. Учтите - первый шаг в пустоте может стать
последним. И я уверен, это охладит желание следовать за мной.
Если мужество вам все же не изменит, то задайтесь вопросом: способны
ли вы явить собою зрелище божественной красоты, как это с блеском удается
птицам, бабочкам и фантастическим существам - эльфам? Не слышу ответа,
сеньоры! Смелее! Я уступаю вам свое место. Вот мой кафтан, шитый серебром.
Вот седой парик с черной лентой. Вот, наконец, флейта. Вперед! Честь
безумцу, который навеет человечеству сон золотой!
...Вы замираете у края площадки. Вы подносите к губам флейту. Тонкий,
нежный звук пронзает воздух и возвращается к вам невидимой лунной
дорожкой. Вы ступаете на нее и идете вперед над тьмой зала, над землей.
Вот он, воздушный корабль, - это вы сами. А звук флейты - парус. Дальше -
Вселенная...
Ага-а, слабо, сеньоры! Вот я каков, Флейтист под куполом цирка! И
конечно, я слукавил, говоря о доступности моего ремесла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12