Вот, оказывается, кто был Клоун! И я буду клоуном, но только с
флейтой. Может быть, мы будем выступать с ним вместе, и свинья с нами?
Может быть, он, чувствуя старость, решил подготовить себе замену? Я надену
его широкие штаны, колпак и ботинки, буду свиристеть на флейте, а зрители
будут хохотать...
Мысль эта пришла в голову не мне одному. Все ребята думали так и
просили только об одном - не забывать о них на вершине славы. Так, еще
ничего не умея, я уже почувствовал себя артистом.
Но недолго продолжалось счастье. Пришлось вкусить зависть и
недоброжелательство. Виною была моя проклятая щербатость. Однажды я вышел
к доске и произнес:
- Корабль одинокий нешется, нешется на вшех парушах...
- Не сметь коверкать великий русский язык! - заорала учительница. -
Тебе в лесной школе надо учиться, коробки клеить!
- Но я же жнаю штихотворение! - выкрикнул я, чувствуя горячие удары в
висках.
Бледно-розовые губки учительницы вытянулись, чтобы произнести
привычное "урод" или же "ублюдок", но я опередил ее, объявив с
торжествующим злорадством:
- А меня ждешь шкоро шовшем не будет! Меня ушыновят!
- Усы-но-вя-а-а-т?! - тоненько воскликнула учительница и, как
укушенная, сорвалась со стула. - Ах, усы-но-вя-а-а-т?
Робость, присущая совсем молодому и неопытному воспитателю, все-таки
остановила ее, не дала избить меня по-настоящему, как это делали,
например, физкультурник Горохов и завуч Гнущенко. Учительница вцепилась
мне в плечи острыми, как у ведьмы, коготками, к стала трясти, гнусаво
выпевая: "Усы-но-вя-ат? Усы-но-вя-ат?!" Класс с восторгом наблюдал
экзекуцию. Наконец я не вытерпел и крикнул:
- Дура!
- Ах ты паршивый, мерзкий урод! Да ты не то что на семью, ты на жизнь
не имеешь права!
Меня как будто хлестнули ремнем по сердцу: "Не имеешь права!" Как же
это? Почему?! Не помня себя от бешенства, я зажмурился, оскалился и издал
дикий вопль, особенно рассмешивший всех. Класс взорвался криками
ликования, а учительский прихвостень Бережков взвыл:
- Ну вылитая свинья Гаргара!
Все подхватили:
- Похвиснев - свинья!
- Гаргара ты наша, хрюкни!
Сжав кулаки, я бросился на Бережкова:
- Убью, пашкуда!
Вспыхнула зверская детдомовская драка. Учительница вскочила на стул и
заголосила:
- Де-фек-тивные-е! Мазурики чертовы! Урки потенциальные-е!
Били меня крепко и даже, кажется, ногами, но я не сдавался. Спасибо
Котьке - он догадался опрокинуть на дерущихся парту. К тому времени я уже
потерял сознание.
...Провал. Мрак, словно под крылом птицы. Она несет меня, слепого и
беспомощного, неизвестно куда. Я сплю, зарывшись в птичий пух, и слышу во
сне флейту...
...И только что землю родную завидит во мраке ночном, опять его
сердце трепещет... и очи пылают огнем...
Из больницы я уже не вернулся в детдом - Дзанни усыновил меня.
Ах, проспект Чернышевского! Любимое место мое в этом городе да и во
всем мире, пожалуй. Дзанни до сих пор живет в нашей старой квартире, в том
самом доме на теневой стороне, где полуподвальный магазинчик "Канцелярские
товары". Прогуливаясь по бульвару, можно легко отыскать наши два окна -
узкое прямоугольное и полукруглое, над аркой.
По вечерам здесь, в подворотне, можно встретить пугливого пьяного или
девицу с наивно-бессмысленным личиком начинающей проститутки. Во дворе
стоят всегда переполненные мусорные баки, навечно притулился у стены
ржавый "Запорожец" без колес, и тянет из подъезда сыростью и кошками...
Ларчик с драгоценностями - вот что напоминала квартира Дзанни. Она
была двухэтажная, оклеенная шелковистыми обоями и наполненная
удивительными предметами. Чучело орла служило хозяину вешалкой: на голову
он нахлобучивал шляпу, на лапы вешал пальто, а в клюв всовывал зонтик.
Возле огромного зеркала стоял футляр от виолончели - в нем хранились
старые журналы и жила мышь. Под потолком висели колокольцы, издававшие
сами по себе чудесный звон - тоненький такой, веселый... Тут все было
волшебное, ласковое, уютное - и диван, покрытый мягкой белой шкурой, и
полосатые, как зебра, драпировки, и афиши, и веера, приятно пахнущие
чем-то заморским, и портреты, и книги, и рояль, по сравнению с которым
наш, детдомовский казался замухрышкой и босяком.
...Я вижу себя мальчиком с забинтованной головой в новом, подаренном
Дзанни костюме. Мальчик, оробев среди невиданной роскоши и все еще не веря
в чудо, вдруг и навсегда осознает, что этот мир - его мир. Ему кажется,
что когда-то, до рождения, он уже жил среди красивых вещей, умных книг и
прекрасной музыки. Это открытие наполняет его счастливой гордостью, и он
чувствует себя принцем, вернувшимся домой после долгих лет скитаний...
Дзанни жил один. Я не смел спросить, почему у него никого нет, и
неведение это питало мои фантазии. Он играл в них то роль несчастного
отца, чей сын убит на дуэли, то еще более несчастного мужа, чья молодая
красавица-жена скоропостижно скончалась от насморка.
Первые недели нашей новой жизни Дзанни словно бы забыл о флейте,
предоставив мне полную свободу. Я не преминул бы воспользоваться ею, не
случись со мной странной перемены. Сердце мое, озлобленное, черствое
маленькое сердчишко, не могло простодушно радоваться ничему. Ядовитое
подозрение, что на самом деле я ни на что "не имею права", мешало этому. С
другой стороны, я был уверен, что я "имею право". Как быть? И я решил, что
даром есть хлеб Дзанни не стану, и придумал, как отплатить за его доброту,
- взялся вести домашнее хозяйство, довольно, признаться, запущенное.
Юродская, злая, мелочная мыслишка! За ней ведь ничего не стояло,
кроме намного желания, чтобы Дзанни не просто по-доброму относился ко мне,
а еще и прощения попросил... за все - за то, что мать меня бросила; за
колотушки детдомовские; за голодуху; за тараканов в столовском борще; за
то, что я был "урод", "идиот", "дефективный", "олигофрен".
...Злая, поганая моя душонка, и заглядывать в нее то же, что в
помойную яму, - а ничего не поделаешь. Уж каков есть. Принц-страдалец...
К приходу Дзанни его высочество стирало белье, мыло полы и даже
готовило обеды по рецептам детдомовской кухни: тушеная капуста, а к ней
котлеты или сосиски.
Деньги, что Дзанни давал на кино и на мороженое, я откладывал. Была у
меня давно, еще с детдома мечта - поесть сала. Унылыми зимними вечерами мы
с Котькой представляли, как едим розовые, нежные ломтики с черным хлебом.
Я нарочно не говорил ничего Дзанни - хотелось самому, тайно купить
огромный кус и съесть его на пару с Котькой. Ан не вышло! Когда я его
наконец купил и нес домой, ко мне привязались двое пацанов, отняли авоську
и сдачу двадцать копеек. Горевал я, помню, долго, а потом понял, что не
судьба, и про сало забыл...
Понемногу Дзанни начал заниматься со мной музыкой: показывал ноты,
учил играть на рояле. Вот как началась настоящая-то музыка, и я стал себя
совсем не узнавать. Прошлое вспоминалось не то чтобы реже, но без боли, а
сам я теперь плохо отличая сон от яви. Это все музыка виновата и Дзанни.
Он ведь как замечательно играл - не мне чета! Был он "слухач",
импровизатор, любил играть без нот, и инструмент отзывался на малейшее
движение его души то пением, то плачем, то веселым разговором. А я рояля
первое время боялся. Флейта была мне подруга, рояль - строгий пожилой
учитель. И что-то в нем было жуткое, особенно когда под рукою Дзанни вовсю
гудели басовые аккорды, словно тяжкий голос Вия: "Оттяните мне
ве-е-ки-и-и!"...
...Как я любил залезать с ногами на диван и, слушая игру Дзанни,
рассматривать какую-нибудь старинную, толстую книгу. Какое это было
счастье: медленно переворачивать под музыку закрытые папиросной бумагой
картинки, на которых улыбались красавицы в мудреных париках и кавалеры в
кафтанах салютовали друг другу шпагами...
А как я бывал счастлив, когда Дзанни хвалил меня! И ничего-то мне
больше не надо было, только бы услышать: "Сегодня ты играл сносно". Я
казался сам себе прекрасен и жаждал играть еще и еще, и думать не думая о
том, что "не имею права". Еще как имею!
Вообще же перепады настроений Дзанни были непредсказуемы: то молчалив
и грустен, то говорлив и беззаботно-весел, то вдруг высокомерен и
язвителен. Не угадаешь, каков он будет через минуту, через час, завтра.
Одной из привлекательнейших его особенностей была загадочность.
Моим любимым занятием было незаметно наблюдать за ним. Я глаз не мог
оторвать от этого лица - бледного, узкого, будто вырезанного из бумаги.
Все черты его были как-то особенно, артистически преувеличены, заострены,
и волосы вились ненатурально-красивыми кольцами.
Одно время я даже считал, что Дзанни, покорив пространство и время,
прибыл к нам из древних эпох. На эту мысль навели странные предметы,
которые я нашел во время уборки у него в комнате: маленький серебряный
жук-скарабей, книга с золотыми письменами и крохотное черное распятие.
Предметы эти были ничем иным, как атрибутами его тайной власти над силами
природы и, может быть, даже над самой Смертью!
Мучивший меня вопрос - будет Дзанни когда-нибудь бить меня или нет -
исчез, когда я осознал, что существо, близкое Богу, не может ударить
какого-то хилого мальчишку.
Так постепенно моя детдомовская озлобленность отступила, новые
впечатления загоняли ее в глубь души. Я занимался музыкой и беспрестанно
разгадывал загадки, связанные с Дзанни. Сколько ему было лет? Тридцать,
сорок, шестьдесят? Я не знал. Люди, приходившие к нам в гости, все,
независимо от возраста и положения, побаивались его.
С гостями была связана еще одна странность Дзанни - он любил ночные
посиделки. Мне казалось, что он нервничает, когда нет желающих пить с ним
чай ночью. Кто эти гости, ему было безразлично. Сиживал у нас и заезжий
укротитель блох из города Пфаффеля, и пенсионер-алкоголик, и сантехник, и
бывший тенор - знаменитый Радамес, и дворник из соседнего дома, и лауреат
Государственной премии в области физической химии, и личность без
определенных занятий, которая терлась спиной о стену и разглагольствовала
о культуре... Со всеми ними Дзанни обращался вольно, и казалось, что в его
власти распоряжаться этими людьми, как своими вещами.
Я всегда играл гостям на флейте, для чего Дзанни будил агент в любое
время ночи. Я играл, гости внимали, а Дзанни после говорил им не без
гордости: "Мой сын далеко пойдет. Его выбрал Бог!"
Сын... Господи, да после этого я бы умер ради него не задумываясь! И
если бы родная мать вдруг объявилась и захотела взять меня к себе, я бы ни
за что не пошел! Я любил Дзанни.
Правда, отцом его называть я все-таки не мог, а он и не настаивал. Я
звал его просто - Дзанни, в редких случаях - Николай Козимович. Отчество
мне не нравилось - казалось комическим, несолидным. Позже выяснилось, что
он - итальянец, и все его предки тоже итальянцы, цирковые артисты. Их
портреты висели в комнате Дзанни на стене от потолка до пола. Иконостас
этот служил воспитательным целям: когда впоследствии я проявлял
строптивость и лень в учении, например, не мог сделать шпагат с первого
раза и сорок флик-фляков на месте, Дзанни брезгливо брал меня за ухо,
подводил к одному из предков и, стуча в него пальцем, кричал:
- Джузеппе Америгович никогда себе подобного не позволял!
Или:
- Вильгельмина Орациевна сгорела бы со стыда на твоем месте!
Но кошмаром моего детства был родоначальник славной династии,
чревовещатель Дионисий Наталиевич, судя по портретам, пренеприятный тип:
маленький, почти карлик, с длиннющими тараканьими усами, в полосатом
костюме со звездой. Часто, часто в моих снах я видел Дионисия Наталиевича,
заносящего надо мной хлыст, и просыпался в слезах...
Прошел год нашей жизни, и однажды Дзанни объявил, что у него есть
родная дочка, Машетта. Я почувствовал страх и обиду: какая-то девчонка
могла "отбить" у меня Дзанни. Она была родная, а родных детей любят
больше. Верно, Дзанни стосковался по ней и... Как бы мне снова не попасть
в детдом! Туча мелких, злых, мстительных мыслишек заморочила мне голову:
то я хотел бежать, то мечтал умереть понарошку, и чтобы Дзанни рыдал над
гробом, а я бы вдруг восстал, произнес что-нибудь величественное и... все
кончилось бы хорошо.
Машетта жила в круглосуточном детском саду и у какой-то старушки,
кажется, дальней родственницы Дзанни. Однажды мы ее навестили.
Старуха, не впустив Дзанни в квартиру, вынесла на площадку очень
маленькую его копию: те же глаза, те же вьющиеся волосы и надменный вид,
что страшно рассмешило меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12