Под его суровым взглядом пожилой, видавший
виды кот Евлампий в чалме и парчовых шальварах с дыркой для хвоста
объезжает несколько раз арену, пришпоривая верблюда Сулеймана. Малолетние
зрители кричат: "Кис-кис!" и "Брысь!", но Евлампий на них - ноль внимания.
После Евлампия на арене расставляют разноцветные кабинки, весьма
похожие на душевые для лилипутов. Шаранский придает своему лицу выражение
крайней неги и объявляет с приторным восточным акцентом:
Кудэсник, маг, шютник, колдун -
Вот он каков, Сурэн Гарун!
Открою вам: чудэс в нем прорва,
Гдэ прячет женщину, оттуда выползает кобра.
Все это только слова, слова, слова, потому что иллюзион
"Женщина-кобра" - сплошное надувательство. Женщины нету вообще, а вместо
ядовитой кобры - деревянная, грубо раскрашенная змея, которой манипулирует
спрятанный в кабинке лилипут Женя Савельев.
...Сколько раз я воображал, как появляюсь на этой неказистой арене
под троекратный выклик Шаранского: "Флейтист! Флейтист! Флейтист!" Но,
видно, Аппарат Судьбы не предусмотрел такого - не было в моем "Деле" листа
с одобрительной резолюцией...
Я бы еще долго служил униформистом, но случилась новая история.
Машетта, начинающая гротеск-наездница, уличила нашего директора в том, что
он, оставшись в цирке ночью вместе с "друзьями юности", напоил ради смеха
кобылу Цирцею шампанским. Дзанни, опасаясь, как бы разъяренная Машетта не
наделала глупостей, заставил ее подать заявление об уходе. Вскоре она
уехала работать в Саратовский цирк.
Я очень переживал разлуку с Машеттой, но Дзанни уверял, что ее уход
временный и что он еще всем покажет, а кое-кому - особенно. Глядя на его
лицо, я в этом не сомневался. Но я не мог простить легкости, с которой он
отправил девчонку неизвестно куда! И хотя Дзанни по-своему любил дочь, и я
знал это, душа моя противилась его трезвой жестокости. Цирк опустел без
гротеск-наездницы с сине-зелеными глазами. Я ушел из него с отвращением.
...Долгие странствия его высочества: ресторанные оркестры, школьные
кружки, студенческая самодеятельность... Леди Судьба грубо толкала меня в
спину, и я с сомнамбулическим покорством шел зарабатывать деньги куда
глаза глядят. Даже в похоронных оркестрах играл. Однажды на кладбище
случай свел меня с деловым, влиятельным человеком. Благодаря ему я попал в
элиту элит сферы обслуживания. Есть такие счастливцы, которые обслуживают
иностранцев, посещающих наших соотечественников дома. Но, как правило,
соотечественники живут не в тех условиях, которые не стыдно показывать
иностранцам. И вот чья-то умная голова придумала держать для всяческих
фриштиков и куртагов казенные, специально обставленные квартиры в центре
города: мебель "барокко", хрусталь, полный Брокгауз и Евфрон. "Хозяев
дома" привозили за два часа до начала действа, чтобы они успели привыкнуть
к богатству и запомнить, где у них что лежит.
Обыкновенно я исполнял скромную роль "друга дома" по имени Федор,
который музицирует в свободное от работы время и сегодня совершенно
случайно зашел "на огонек". Репертуар мой был утвержден высшим
начальством: "Камаринская", "Очи черные", "Подмосковные вечера".
Я тогда придумал для себя спасительную игру: как будто Федор - не я,
а существо с истуканьей выдержкой, "мотофозо".
...Все было: и по плечу хлопали панибратски, и сувенирчики в руку
совали, и за стол хозяйский сажали, и подкрадывался сзади официант,
мурлыча еле слышно: "Что желаете? Есть осетринка, икорка зернистая.
Кулебяки-с..."
Однажды был куртаг в "доме" престарелой поэтессы. Начальство мое,
упустив из виду то обстоятельство, что и хозяйка, и гости (включая
иностранцев) - глухонемые, вменило мне в обязанность весь вечер играть на
флейте.
Отсвистав "Камаринскую", я незаметно вышел в малую гостиную. Там
сидел респектабельный пожилой господин с интересными ушами - они у него
были, как вялые капустные листья. Он рассматривал богатую, на всю стену,
коллекцию распятий. Внимание его отвлекали часто выбегавшие в гостиную
глухонемые (из соотечественников): остановившись на пороге, они быстро и
оживленно жестикулировали, будто жаловались или ябедничали. Это было
таинственно, и я с интересом присматривался к господину.
Когда мы остались одни, он указал мне пальцем на низко висевшее
крошечное черное распятие. Я вгляделся и тотчас узнал вещь Дзанни - он
продал ее во время безработицы.
- Давайте познакомимся, - вдруг заговорил глухонемой. - Дормидошин.
Он был человек загадочной профессии и представился мне как "старшой".
От него я узнал, что половина присутствующих гостей - нормальные люди.
Открытие развеселило меня и сделало общительным.
- Эта, штучка, Федор, напоминает мне юность, - доверительно сказал
Дормидошин, вновь указывая на распятие.
- Мне тоже, - сострил я.
- Она принадлежала циркачу Дзанни, Никколо Дзанни. Был такой номер -
"Воздушный флейтист".
- Я сам Флейтист! - вырвалось у меня.
- Возможно, но вы не Дзанни, а Федор.
- Я не... - начал я, но прикусил язык.
Дормидошин вышел на минуту за дверь и тотчас вернулся с довольным
видом - глухонемые, очевидно, вели себя хорошо.
- Вы... работали вместе с этим, как его, Дзанни? - осторожно
поинтересовался я.
- Имел честь, - кивнул "старшой". - Это давно было, до войны. Жил я в
заштатном городишке, и однажды к нам на гастроли приехал цирк. Я устроился
туда на сезон униформистом и собственными глазами видел каждый вечер, как
Дзанни ходил по воздуху, аки по земле, ходил и играл на флейте...
- Говорите, говорите! - воскликнул я с волнением. - Что дальше? Вы
его сейчас видели? Он в цирке коверным работает!
Дормидошин горестно ухмыльнулся и сказал.
- Дзанни нельзя увидеть по той простой причине, что он умер.
- К-как?!!
- Увы, расстрелян тогда же.
Я дребезжаще рассмеялся: "старшой"-то сумасшедший!
- Именно расстрелян, - обиделся он. - Вне всяких сомнений.
За дверью раздалось тихое сигнальное мычание. Дормидошин исчез, как
дух, но появился снова, посуровевший и высокомерный.
- Нуте-с, о чем мы? Да, о Дзанни. Поверьте, это чистая правда. А ваш
коверный, наверное, однофамилец или родственник.
- Другого Дзанни быть не может!
- Отчего же, Федя? Что значит имя? Ничего. Вот вы ведь на самом деле
не Федя, а почему бы артисту не назваться именем Дзанни, если хочется?
- Чем вы докажете, что его расстреляли? - с отчаянием спросил я.
- У меня в городе сосед был по дому, Юрий Милых, адвокат, что ли, не
помню. Словом, он со мной иногда откровенничал. История банальная,
Феденька: доносная бумага (мол, болтал чего-то там недозволенное), арест,
расстрел. В ходе следствия выяснилось, что Дзанни - агент Муссолини. Эта
история определила мою судьбу. Я опасно заболел страхом - боялся говорить.
Слова, человеческая речь казались мне страшнее чумных микробов. Ну и решил
изучать язык глухонемых, чтобы вслух болтать поменьше. Потом - тысяча
пертурбаций, и вот я сижу здесь в качестве "старшого", и еще, представьте,
не желаю думать, что жизнь прошла.
- Донос, донос... - горестно пробормотал я. - Как же это, а? Как?
- Донос как донос, - пожал плечами Дормидошин, и уши его задрожали. -
Стойте, Федяша, я ведь даже имя помнил, которым донос был подписан. Бе...
Безбородов! Точно Безбородов...

...Как покойно, тепло было под птичьим крылом... А сейчас - словно
еду в трамвае через бесконечный мост. С обеих сторон вода. Зябко. Входят и
выходят люди. Один я никуда не выхожу. Я живу в трамвае и назойливо
пристаю к пассажирам с вопросами: "Скажите, в "ОВУХ" - это на какой
остановке?", "А Безбородов не там, случайно, работает?", "А хотите, я вам
на флейте сыграю? Клянусь тусклым светом Невы, мне от вас ничего не надо,
граждане пассажиры, - ни денег, ни славы. Мне бы только играть...",
"Скажите, а скажите..." Вот и Дормидошин сошел. Кто войдет в вагон
следующим?
- Щуров Осип Петрович, новый директор цирка, - объявляет водитель
трамвая.
Щуров входит, за ним прыгают в вагон артисты. По-е-е-ха-ли-и!..
Назначение Щурова совпало с новыми веяниями в общей системе
руководства искусством. Панические слухи о том, что правофланговыми теперь
будут затюканные ранее таланты, как буря, проносились тут и там.
Загнанными талантами были готовы признать себя все и спорили только о том,
кто больше перенес гонений, чей челн сильнее потрепали житейские бури.
Ждали также репрессий, сокращения штатов, крайне суровой переаттестации и
катастрофического уменьшения окладов.
Щуров был солидным, почтенного возраста начальником. Неброский
костюм, папка для бумаг, валидол в кармашке, большой носовой платок, ручка
с золотым пером - джентльменский набор всякого руководителя со стажем.
Говорил он тихо, но властно. Казался любезным, но без панибратства.
Тревожные опасения артистов были напрасны - никого он не увольнял и не
переаттестовывал, о возвышении загнанных талантов тоже не заикался.
Видимо, веяния времени обошли его стороной или он сумел их обойти -
неважно. Свое назначение к нам Щуров, видимо, расценивал как опалу. Вне
всякого сомнения, ему хотелось возглавить нечто большее - главк или
министерство. Эта тайная мысль ясно читалась на его лице, раз и навсегда
принявшем обиженное выражение.
Административная хватка у О.Щурова была железная. Первым делом он
провел ремонт здания, затем купил новые барабаны для оркестра и
распорядился ввинтить стосвечовые лампочки в гримуборных. После этих
свершений Щуров начал осыпать благодеяниями непосредственно коллектив -
доставал путевки в санатории, устраивал детей артистов в ясли, для слабого
желудком Жени Савельева выхлопотал талоны на спецпитание и, как венец
всего, пробил три отдельные квартиры для особо ценных сотрудников.
Миф о Щурове как о закоренелом альтруисте потерял свою силу, когда он
начал добиваться для цирка заграничных гастролей, и не куда-нибудь, а в
Италию, даже больше - в Рим! Стало очевидно, что, возвышая коллектив,
директор не прочь возвыситься сам. Но это было не суть важно. Слово "Рим",
как гром, прогремело над церковью, ввергнув коллектив в состояние
восторженной паники. Интеллектуальный центр группы, лилипут Женя
распространял слух о том, что на представление в Риме придет сам папа
римский, обожающий цирк. Новость повергла в трепет артистов. Убежденный
безбожник Сурен Гарун вызвался сделать антиклерикальный иллюзион "Монах и
послушница", но был с гневом осужден товарищами. Особенно неистовствовал
лилипут, у которого были свои планы насчет папы римского. Хотелось
побеседовать со стариком о возможности существования души отдельно от
тела.
Единственную преграду на пути к Вечному городу представлял худсовет
по приему программы. Я со злорадством узнал об этом. Мне, слава богу,
худсовет не грозил. В цирке я уже два года не работал и вообще начал
постепенно привыкать к своему второму имени "Федор".
...Дзанни пришел вчера, впервые за годы нашей размолвки. Не сняв
пальто, он остановился на пороге комнаты и властно объявил:
- Я принес твой костюм: кафтан и парик. Завтра ты будешь показывать
наш номер. Худсовет предупрежден.
Он умолк, в упор глядя на меня, и добавил с морозной вежливостью:
- Перфаворе, мио каро, не упрямься.
- Перфаворе, перфаворе! - взорвался я. - Не нужно мне ничего! Я устал
от всего, устал! "ОВУХ", понимаете? Аппарат Судьбы. Я же сто раз вам
говорил о нем. Все уже предрешено, и это не мои фантазии.
- Какой дремучий фатализм! - пожал плечами Дзанни и сел на стул,
демонстрируя своею позой, что уйдет нескоро и вряд ли побежденным.
Я визгливо, по-старушечьи засмеялся и тоже сел. Дуэль!
- Вот скажите мне, Николай Козимович, зачем вы со мной мучаетесь?
Неужели вы с вашим опытом житейским не поняли, что я не тот, на кого можно
ставить? Я не "мотофозо". И вообще, - я развязно подмигнул Дзанни, - у
меня теперь все другое: жизнь, интересы, знакомые, даже имя...
- Я ручаюсь за успех, - сказал он.
- А-а, вы решили предпринять обходные маневры! Понимаю: вы купили
членов худсовета! Вы купили их! - вскричал я, любуясь собой.
- Я просто хорошо знаком со Щуровым.
- С этой старой чиновничьей крысой? Хо-ро-шие у вас знакомые!
- Он хуже, чем просто крыса, - Дзанни моргнул по-птичьи и вдруг
улыбнулся: - Он - убийца.
- Здравствуйте! - я развеселился по-настоящему. - И руки по локоть в
крови?
- Как это ни банально звучит, но ты прав.
- И, значит, перед убийцей я завтра должен кривляться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12