Ну да, ну да! Я
только что говорил вам о существующей между электричеством и светом
аналогии. Это выражение, собственно говоря, недостаточно точно...
Электричество и свет - по существу одно и то же. То, что мы называем
"светом", есть ни что иное, как электричество, колебания которого
настолько часты, что они способны влиять на глазную сетчатку. А то, что мы
называем "электричеством", есть в сущности свет, дающий настолько
медленные колебания, что наш глаз не в силах их уловить. Мы дошли уже до
того, что получаем электрический ток, равный пятидесяти миллиардам
колебаний в секунду; если удастся увеличить частоту этих колебаний в
десять тысяч раз, мы тем самым искусственно воспроизведем световые волны.
Ваши электроскопы, Лебри, в конце концов не что иное, как замедленные
глаза. Теперь вам, наверное, уже окончательно ясно, почему мы избрали для
наших экспериментов именно зрительный нерв и предпочли его всем остальным.
Может быть, нашим последователям когда-нибудь удастся создать
совершенный глаз, глаз, который будет чувствителен и к самым частым, и к
самым медленным колебаниям; глаз, при помощи которого мы увидим
инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, увидим теплоту и электричество;
глаз, который даст нам исчерпывающее представление о внешнем мире. Тогда
мы перестанем различать видимый и невидимый свет. Тогда будет существовать
одно общее понятие - свет. Какая красота!
Если я вам скажу, что благодаря вам сделан первый шаг по этому
ослепительному пути, и если я еще добавлю, что современная наука склонна
считать электричество материей, принципом всей вселенной, - неужели у вас
в груди не шевельнется чувство гордости от сознания, что на вашу долю
выпала честь выполнить такую великую миссию?
- Вам следовало бы предупредить меня об этом, - проворчал я в ответ.
- Я военнопленный, а вы со мной поступили, как с рабом. Да, кроме того,
фактически я ведь почти ничего не вижу.
- Вы будете постепенно видеть все лучше и лучше. Имейте немножко
терпения. Но все-таки опишите мне, что вы видите... Я сделаю заметки.
- Это бесполезно. Я ничего не вижу, - ответил я твердо.
- То есть как это не видите? Что с вами случилось, Лебри?
- Я ничего не вижу, - повторил я. - Вы жестоко ошиблись. Вы гнусно
воспользовались постигшим меня несчастьем и моим беззащитным положением. Я
считаю вас и ваших сообщников отъявленными негодяями. Так не поступают со
свободным человеком, с французским гражданином. Все ваши труды были
напрасны. Вы ничего не узнаете. Ах, господа, вы хотите делать опыты на вам
подобных! Ну, так имейте в виду: от меня вы узнаете не больше, чем узнали
бы от несчастной собачонки, которую вы привязали бы к доске и истязали бы
при помощи ланцета. Я повторяю вам: я ничего не вижу.
- Послушайте, Лебри, вы сошли с ума! Поймите же, мой друг: мы
стремимся сделать вас участником наших благородных трудов, а вы...
- Довольно! Довольно лицемерия! Вы можете оставить мне мои
глаза-электроскопы или вынуть их - как вам угодно; но я требую одного: вы
сейчас же отправите меня в лагерь военнопленных. Все, что происходит
здесь, есть ни что иное как насилие над правами человека.
- Ну, нет, вы с нами так легко не расстанетесь, - проговорил доктор с
непоколебимым спокойствием, от которого я окончательно пришел в бешенство.
- Вы с нами, говоря правду, никогда не расстанетесь!
- Как так?
- Вы нам нужны. Я наделся, что вы - настолько культурный человек, что
будете способны поставить интересы науки выше всего остального. Я
надеялся, что такое счастье, как возможность перестать быть слепым в
точном смысле этого слова и способность воспринимать новые зрелища вполне
вознаградят вас за этот плен. Я полагал, что вы не будете при таких
условиях сетовать на то, что вам придется провести здесь всю жизнь, никуда
не выезжая.
- Я никогда ничего вам не расскажу из того, что увижу! - воскликнул
я.
- Нет, расскажете спустя некоторое время.
- Вы можете меня пытать, но я все равно не скажу...
- Фи, Лебри, как вам не стыдно! За кого вы меня принимаете? С вами
всегда будут обращаться с должным уважением и предупредительностью. Не
забывайте - ведь вы теперь обладаете совершенно исключительными
свойствами.
- Но ведь у вас несомненно должны быть и другие люди, над которыми вы
можете производить те же наблюдения?
- Весьма возможно. Но, сколько бы их ни было, нам всегда их будет
мало. Послушайте, Лебри, не нужно нервничать! Взгляните на вещи трезво:
ваша мать уже знает или скоро узнает, что ее сын с честью отдал жизнь за
родину. В лазарете произошло какое-то недоразумение; в сутолоке один из
санитаров ошибся ярлычком... Вы ведь так стремились к тишине и покою; вы
должны быть счастливы здесь, среди нас.
Я дрожал от гнева.
- Немец, проклятый немец! Ты ничего от меня не узнаешь!
Он рассмеялся, и это сейчас же отразилось на всей его нервной сети:
она приняла какой-то зловеще-танцующий вид.
- Я вовсе не немец! - воскликнул он. - А! Вот это интересно! Запишем.
Его внимание было привлечено тем "интересным" обстоятельством, что
электроскопы не лишали возможности плакать.

6. БЕГСТВО
В то время, как Жан Лебри рассказывал мне о своем чудесном
приключении, наступила ночь. Воздух все так же был насыщен электричеством,
и среди окружавшего нас полумрака глаза рассказчика казались двумя
холодными светлыми точками, почти не испускавшими из себя лучей.
- Ваша матушка будет беспокоиться, Жан, - сказал я ему. - Пойдемте
домой. Темнота не ослабляет вашего зрения?
- Нисколько. Ночь и день отличаются для меня теперь лишь едва
уловимыми оттенками... Вы идете?
На этот раз он меня вел, потому что мои, приспособленные к восприятию
видимого света, глаза почти что ничего уже не различали.
- Значит, Жан, вы только притворялись и старались обмануть меня,
когда ходили по комнате ощупью?
- И да, и нет. При некоторых состояниях атмосферы я ориентируюсь
значительно хуже, чем сегодня вечером. В сухую, ясную погоду для меня все
покрыто мраком, а туман, наоборот, необыкновенно повышает мою
восприимчивость. Но каюсь: иногда я притворялся... Впрочем, оставим это, -
прибавил он в смущении. - Я буду продолжать прерванный рассказ. Хотите, я
сейчас буду вам рассказывать на ходу?
Я, конечно, согласился.

- Итак, я был охвачен искренним горем, к которому примешивалась и
бессильная злоба... Стараясь удержать слезы, я неистово тер кулаками свои
проклятые глаза, совершенно забыв всякую осторожность. Прозоп счел своим
долгом напомнить мне о моей неосмотрительности. Он сказал мне, что я таким
образом могу свести на нет всю его работу, так как операция была сделана
еще очень недавно...
Он был прав. По-видимому я, неловко надавив на глаза, нарушил
какое-то соотношение между ними и расстроил правильное взаимодействие.
Теперь вместо одного призрачного Прозопа я видел двух, странно
надвигавшихся друг на друга. Мои электроскопы косили.
Этот случай несколько охладил меня, и я понял, что все-таки обладаю
некоторым относительным счастьем, которым меня против воли, насильно
облагодетельствовали. Мне стало не по себе от мысли, что я могу потерять и
это второе, необычайное зрение, которое все-таки хоть отчасти было
способно заменить мне мои природные глаза. Но чувство собственного
достоинства помешало мне сказать Прозопу об этом и просить у него помощи.
Я надеялся, что мое косоглазие пройдет само собой, и, к счастью, мои
надежды оправдались. Спустя несколько часов нарушенная согласованность
электроскопов восстановилась без всякого внешнего влияния.
Прозоп, раздраженный проявленным мною упрямством, предоставил меня
самому себе, и я мог на досуге предаться изучению того нового облика,
который принял в моих глазах старый мир.
В то время я фактически был способен различать еще очень немногое, да
и то смутно, в особенности по сравнению с тем, как различаю теперь. Я
должен вам сказать, что мои электрические глаза с того самого момента, как
их ввели в мои глазные впадины и включили в неразрывную связь с
организмом, неустанно продолжают приобретать все большую и большую
восприимчивость и чуткость. Но в тот вечер все то, что я был в силах
уловить, вырисовывалось на совершенно темном фоне. Это слегка напоминало
ночную праздничную иллюминацию, когда дома выступают из окружающего их
мрака в виде огненных очертаний и когда от них получается лишь общее
впечатление светящейся массы... Кроме того, я еще не умел определять
глубины, не чувствовал перспективы. Все линии казались мне отстоящими от
меня на одинаковом расстоянии и помещавшимися в одной вертикальной
плоскости. Как я уже говорил, они казались мне начерченными на черной
доске. Так как я видел все в новом свете, то все предметы приобрели в моих
глазах новый, часто неузнаваемый образ. Вначале я различал лишь их
кажущийся размер, не будучи в состоянии определить фактической разницы в
их величине или относительной дальности расстояния, отделявшего их от
меня.
При всем том этот крайне слабо доступный моему восприятию
электрический мир представлял собой обязательное для меня световое
зрелище. Я не имел возможности оградить себя от него при помощи плотно
сомкнутых век: они все равно пропускали электромагнитные лучи. Я был
обречен беспрестанно видеть перед собой эти беспощадные огоньки, то ярко
вспыхивающие, то угасающие. И эта необходимость непрерывного их восприятия
становилась все более утомительной. Иначе говоря, я был лишен возможности
заснуть.
Вот этим-то и воспользовался этот дьявол в человеческом образе,
Прозоп, для того, чтобы побороть мое упрямство.
Он победил меня сном.
После трех дней бессонницы световая фантасмагория так усилилась, что
я не мог терпеть далее... И Прозоп купил тогда у меня обещание рассказать
ему то, что я вижу, ценою плотных, непроницаемых очков. Они были сделаны
из наложенных друг на друга различных изоляторов, из которых каждый
исполнял свое особое назначение. И, в конечном итоге, сквозь эти очки
прекращался доступ каких бы то ни было лучей.
Прежде всего я выспался. Затем, верный своему обещанию, рассказал ему
все.
Прежний мрак теперь уже рассеялся. Наступило какое-то всеобщее
просветление. Это было просветление не равномерное, а чередующимися между
собой зонами, то яркими, то бледными, как небо на рассвете. Все, что
окружало меня, представлялось мне в виде какого-то всепроникающего
дрожащего и волнующегося светоизлучения, цвет которого постепенно менялся
от совершенно синего до самого ярко-красного, со всеми промежуточными
оттенками фиолетового цвета, какие только можно себе вообразить. В
сущности преобладали именно фиолетовые тона; красный цвет был доминирующим
на небе, а синий на земле. Между ними происходил непрестанный обмен,
непрерывное движение флюидов. Эти громадные волны непрерывно пересекались
и внедрялись друг в друга, а среди них отдельные световые диски
производили впечатление беспредельных пятен, дрожащих от происходящих в
них центробежных колебаний. Сквозь громадную толщу земного шара,
пропускающего световые лучи, я различал - как мне казалось, значительно
ниже горизонта - ядро одного из таких очагов; оно напоминало собой целый
костер воспламенившихся сапфиров, и мои электроскопы проявляли
чрезвычайное стремление обращаться именно к нему.
- Это магнитный полюс, - сказал мне Прозоп. - Остальные световые
диски - электромагнитные поля. Ну, а что вы видите перед собой, Лебри?
- Нижние этажи дома - слегка окрашенные горизонтальные плоскости, как
тончайшие слои тумана. Кто-то спит в комнате под нами...
- Ну, а еще ниже? Земля, планета?
- Пропасть, полная дымчатых завес, из которых самые густые испускают
наиболее яркий свет... Эти флюиды главным образом сосредоточены на
поверхности земли.
- Само собой разумеется. А вокруг нас? Лес, например?
- Бледный мох, персикового цвета, почти неуловимый... Как странно!
Этот мох вдруг озарился светом, по нему пробегают вспыхивающие огоньки, он
колышется, становится совершенно явственным... Это, должно быть, подул
ветер, не правда ли? Все кругом тускло мерцает. Вдоль стен тянутся
какие-то фосфоресцирующие облака. Самый воздух наполняется слабо
светящимися струйками. Я вижу ветер.
- А когда я двигаюсь? Что тогда?
- Все, что двигается, на мгновение окружается ярким пламенем, и пламя
это оставляет после себя кратковременный прерывистый след, похожий на
огненное кружево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15