Я до сих пор
слышу восторженные возгласы зрителей, которые приветствовали мою скромную
победу... Нас засыпали цветами. Когда мы проезжали мимо выстроившихся в
ряд экипажей, я понял, что восторженная симпатия публики относилась к нам
обоим вместе и словно соединяла нас друг с другом крепкими узами. На всех
лицах я читал одну общую мысль. Когда мы проезжали мимо, я слышал, как
говорили: "Какая хорошая пара!" В момент энтузиазма эти люди как бы
предрекали нам счастливое будущее... Вы были прекрасны, Фанни, в этот
день! На щеках у вас играл яркий румянец, глаза сияли. Вы не пытались
скрывать, что этот мимолетный триумф доставлял вам искреннее удовольствие.
Да к этому еще примешивался и некоторый нервный подъем, так как во время
состязания были, конечно, головокружительные моменты, когда невольно
напрягались все мускулы и казалось, что авария неизбежна... Теперь у меня
было такое ощущение, точно я получил два приза вместо одного.
Наши друзья, как милые, любящие заговорщики, смеясь, настояли на том,
чтобы я с вами вдвоем возвращался в своем маленьком торпедо, украшенном
розами. Мы сделались центром какого-то внезапно возникшего заговора.
Казалось, что всем присутствующим вдруг открылась наша судьба и каждый
спешил внести свою лепту, стремясь приблизить к нам решающий момент.
Мы бесшумно скользили по тенистой дороге. В обрамленном гирляндами
цветов стекле автомобиля я видел перед собой отражения вашего милого лица.
Воспользовавшись тем, что другие машины впереди нас подняли страшную пыль,
я свернул на боковую дорогу. Мне потом говорили, что мы неслись по полю,
словно бежавший из оранжереи розовый куст в полном цвету.
Я взял вашу руку, Фанни. Ваша рука спокойно лежала в моей руке, и я
мог ее прижать к своим губам.
Значит, вы меня тоже любили!
Вы посмотрели на меня. Я вздрогнул. Наше молчание было знаком
взаимного обета...
Спустя несколько секунд я вам сказал:
- Если вы согласны, мы обвенчаемся через месяц.
Вы, точно очнувшись, внезапно вскрикнули:
- Нет, нет! Это невозможно!
Я удивился:
- Почему? Ведь мы оба свободны. Зачем же откладывать свадьбу? Кроме
того, мне бы очень хотелось, чтобы в этот день Жан Лебри был еще с нами.
- Жан Лебри? - воскликнули вы. - Но именно поэтому... именно из-за
него...
Вы смотрели на меня с изумлением, но я в свою очередь не мог оторвать
от вас пытливого, недоверчивого взгляда.
- Мне кажется... мне кажется, что нам не следует ничего ему
говорить... - прошептали вы, опустив глаза.
Меня точно ударило громом. Вероятно, я побледнел, как полотно. Вы
схватили меня за руку и сказали:
- Мой друг, будьте благородны до конца. Я думала, что вы сами
видите... Бедный мальчик будет так огорчен! Но не подумайте, ради бога,
что он признался мне в своей любви... Нет! Но я и без того это знаю.
Подумайте теперь сами, могу ли я разбить ему сердце. Разве можно заставить
страдать того, кто должен так скоро нас покинуть? Ведь и вы сами, мой
друг, только что выразили опасение, что вряд ли Жан Лебри будет
присутствовать на нашей свадьбе, если мы отложим ее даже только на два
месяца. Его уже не будет тогда в живых. Разве не лучше нам поэтому
подождать?
- Да, - согласился я, - мы подождем. Вы правы, Фанни, так будет
лучше. Вы благороднее меня, Фанни! Простите меня, я ничего не замечал. Я
преклоняюсь перед вами. Я вас люблю!
- Я тоже вас люблю, - медленно проговорили вы.
Кровь снова прилила к моему лицу.
Мы вернулись, держа друг друга за руку. Я ежеминутно взглядывал на
вас, любуясь вами, как любуются цветком розы, среди которых вы были самой
прекрасной, благословляли нас своим благоуханием. Некоторые из них от
движения машины осыпались и устилали позади нас дорогу своими лепестками.

8. РАДИОГРАФИЯ
Я был грустен и мрачен. Я был раздражен. Мой дебют в роли влюбленного
начался с того, что я проявил присущую всем влюбленным недальновидность.
Жан любил Фанни, а я даже не догадывался об этом, хотя жил рядом с ними...
Но так ли это? Может быть, Фанни ошиблась? Ее могла ввести в заблуждение
удивительная мягкость Жана. Этот застенчивый мальчик был на редкость нежен
и ласков. Проявление дружбы, проявление самой платонической привязанности
носили у него такой характер, что легко могли быть приняты привыкшей к
поклонению барышней за чувства совершенно иного порядка...
Я старался восстановить в своей памяти мельчайшие подробности
недавнего прошлого. Я беспощадно подвергал это прошлое исследованию, как
судебный следователь. И я припомнил тысячи красноречивых фактов...
В течение нескольких дней я следил за поведением Жана по отношению к
Фанни и, к стыду своему, должен сознаться, что следил и за ней самой...
Она была права. Следовало молчать и ждать.
"После моей смерти!" Теперь эта зловещая фраза Жана Лебри приобрела
двоякий смысл. Его смерть одновременно даст мне возможность постичь тайну
Прозопа и жениться на Фанни. Судьба заранее словно готовила мне утешение у
смертного одра моего друга Жана Лебри.
Надеюсь, никто не усомнится в том, что, как только я сделал это
открытие, я удесятерил свои усилия продлить его жизнь до последней
возможности. Слава богу, я ни в чем не могу себя упрекнуть. Если сейчас у
меня есть какие-либо угрызения совести, то во всяком случае не потому, что
я не исполнил своего священного долга.
Я могу раскаиваться лишь в том, что не всегда мог устоять против
искушения разъединить их - его и ее.
По временам меня вдруг охватывало какое-то невообразимое волнение.
Несмотря на то, что Фанни украдкой расточала мне доказательства самой
нежной любви, я терзался муками ревности. Я боялся нежной прозрачной
красоты Жана, его трогательной юности, пленительной мягкости его общения,
отражавшей всю чуткость его души. Меня пугала мысль о том, что чувство
жалости к нему может в конце концов у Фанни незаметно перейти в любовь;
мне казалось, что сила его любви сама по себе способна зародить в ней
такое же ответное чувство; мне было страшно, что она поддастся обаянию
того нервного подъема, того оживления, которое постоянно скользило у юноши
и которое является характерной особенностью всех чахоточных. Я буквально
не находил себе покоя, когда знал, что они вместе; но, с другой стороны, я
упорно уклонялся от участия в их прогулках, в их разговорах. Когда они шли
рука об руку, или сидели рядом друг с другом, уже один вид их казался мне
жестокой насмешкой надо мною, и, несмотря на то, что обычно я вполне
владею собой и выражение моего лица в нужный момент повинуется мне, я
опасался, что мне не удастся скрыть своего настроения от Жана Лебри: я
знал, что он увидел бы отражение моих волнений на всей моей нервной сети
точно так же, как другие видят их на лице. Кроме того, я никак не мог
примириться с мыслью, что и моя невеста находится под нескромным,
пронизывающим взором его "научных" глаз.
Следствием всего этого являлось то, что я все чаще и чаще искал
случая остаться с глазу на глаз с Фанни и, кроме того, усиленно подвергал
Жана Лебри целому ряду всевозможных опытов, ради которых ему приходилось
проводить значительное количество времени у меня в доме. Наука, благодаря
этому, обогатилась многими наблюдениями касательно переменных токов,
индукции и расположения интеллектуальных центров. Кстати сказать, Жан
Лебри с большой неохотой предавался этим научным занятиям, которые так
часто лишали его общества Фанни. Но, когда он начинал протестовать
особенно энергично, я взывал к его альтруизму и старался доказать ему, что
все наши достижения являются бесконечно ценными для всего человечества. Он
постепенно сдавался и нехотя соглашался приступить к работе, но занятия
наши становились все менее продолжительными. Им мешало ухудшение состояния
больного.
К концу сентября Жан стал внушать мне серьезные опасения. Приходилось
делать все большие и большие перерывы между нашими опытами, тем более, что
они сами по себе становились утомительными, так как тонкость и острота
приобретенного Жаном шестого чувства непрестанно возрастали. С другой
стороны, еще раз тщательно осмотрев и выслушав его, я пришел к заключению,
что необходимо подвергнуть Жана радиографическому исследованию.
До сих пор Жан Лебри упорно от этого отказывался, несмотря на все мои
увещевания. Он был глубоко убежден, что я настаиваю на этом исключительно
ради того, чтобы иметь возможность исследовать его глаза-электроскопы. "Я
прекрасно понимаю, к чему вы клоните! - говаривал он мне. - Но все ваши
хитрости шиты белыми нитками. Разве вы забыли, что вы мне обещали? Если я
хоть один раз дамся вам в руки, вы после первого сеанса будете настаивать
на втором, и я опять превращусь в лабораторное животное".
На этот раз я стал энергично доказывать ему, что я не имею
нравственного права останавливаться перед капризами больного и что ему
придется подвергнуться радиографическому исследованию. Иначе, при
дальнейшем откладывании, могут возникнуть самые серьезные последствия. Но
я дал ему честное слово, что в своих доводах и уговариваниях я руковожусь
исключительно лишь его личными интересами, но отнюдь не желанием
удовлетворить мою научную любознательность. Я обещал исполнить все его
требования, как бы мелочны и неосновательны они ни были. Я, наконец,
поклялся ему, что ограничусь одним лишь исследованием легких, если только
сам он не выразит желания, чтобы я осмотрел его глаза, и что буду
настаивать на повторении сеанса только в случае действительной
необходимости.
- Дело касается вашей жизни, - добавил я.
Жан возразил:
- Дело касается, в лучшем случае, нескольких лишних недель. Не
думайте, пожалуйста, что жизнь мне настолько в тягость, что я отношусь
безразлично к вопросу о ее продлении. Жизнь очень хороша, и она никогда не
казалась мне так прекрасна, как сейчас.
Он продолжал говорить задумчиво, точно во сне:
- С некоторых пор для меня жизнь стала настоящим праздником.
- Ну, и что же? - спросил я, стараясь совладать с голосом и с
нервами.
Он положил мне руку на плечо:
- Но дело в том, что я не имею права на это счастье, понимаете? Я не
имею права мешать людям и стоять на их пути. Сейчас я позволю себе
безумную роскошь - надеюсь, что мне это простят - но это не должно
тянуться слишком долго... Дайте мне умереть, Бар, тогда, когда мне
положено умереть! Стараться отдалить от себя этот час было бы с моей
стороны большой неделикатностью и злоупотреблением, я бы даже сказал -
почти преступлением.
- Я вас не понимаю, - сказал я глухим голосом. - Я не знаю никого,
кто бы искренно, страстно не желал вашего выздоровления. И я, я умоляю вас
от имени всех тех, кто вам дорог, позволить себя радиографировать.
Он покачал головой.
- Нет! - сказал он. - Не будем об этом говорить.
Чутье подсказало мне, что влияние только одного человека могло бы
оказаться достаточно сильным, чтобы парализовать его упорство. В тот же
день я встретился с Фанни Грив на теннисе у Бриссо и сообщил ей о
положении вещей.
- Он, конечно, будет на меня в претензии за то, что я прибегнул к
вашей помощи, чтобы повлиять на него. Но сейчас самое главное - заставить
его во что бы то ни стало согласиться, потому что, по-моему, он очень
плох.
Я изложил ей почти дословно все то, на чем Жан Лебри основывал свой
отказ, конечно, умолчав о том, что касалось его глаз-электроскопов.
Мне показалось, что она слегка побледнела.
Я зашел к Бриссо только для того, чтобы встретиться с ней и
поговорить. Мы гуляли взад и вперед по тенистой аллее парка, скрытые от
посторонних взглядов.
- Фанни! - воскликнул я, увидев, что она побледнела.
Я смотрел на нее с беспокойством, терзаемый слепой, оскорбительной
ревностью.
Не поднимая головы, она исподлобья задумчиво посмотрела на меня
своими серыми, лучистыми глазами. Грустная, слегка насмешливая улыбка
скользнула по ее лицу и озарила его мягким светом. Но я прочел в ее глазах
выражение снисходительной жалости и легкого упрека.
Охваченный смущением и отчаянием, я бормотал страстные извинения. Мои
руки умоляюще протянулись к ней...
Я сохранил листок орешника, который коснулся моего виска в минуту
нашего первого поцелуя. Вот он лежит сейчас передо мной на столе, еще
зеленый, но уже высохший.

На следующий день Жан Лебри сдался без боя. Мы условились, когда я
приступлю к его осмотру при помощи рентгеновских лучей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15