Он скончался 22 октября, на рассвете, не приходя в сознание уже целые
сутки. Фанни горько оплакивала его смерть.
Когда Жан Лебри потерял сознание, мне стало ясно, что смерть
приближается к нему быстрыми шагами. И, воспользовавшись минутной
передышкой, я поспешил открыть его письменный стол.
Против моего ожидания, средний ящик был совершенно пуст. Я стал
искать в других ящиках стола, но не нашел в них ничего похожего на
завещание моего друга. Я тщательно обшарил весь стол и вытащил все ящики,
чтобы иметь возможность осмотреть дно и внутренние стенки. Внезапно я
почувствовал, что на висках у меня выступил холодный пот... Я не нашел
ничего ни за столом, ни под ним. Нигде ничего не было.
Одно из двух: либо завещание было похищено, либо Жан Лебри в бреду
принял за совершившийся факт то, что он еще только, быть может, собирался
сделать. Но похищение казалось мне более вероятным. Когда Жан решил
изложить на бумаге свою последнюю волю? Несомненно, еще до последнего
своего припадка, который оказался для него смертельным и который произошел
почти непосредственно после пожара в больнице. Значит, вне всякого
сомнения, завещание было им написано до пожара в тот период, когда мы еще
не были начеку. Тогда же, по всей вероятности, было совершено и само
похищение.
Как бы там ни было, благодаря этой ловкой краже я рисковал лишиться
возможности получить бесценные сведения. При одной мысли о том, что мне
придется обратиться к мадам Лебри, чтобы убедить ее согласиться на
вскрытие, я терял всякую надежду.
Легко представить, с каким тяжелым чувством я коснулся почерневших
век моего друга Жана, чтобы в последний раз закрыть его искусственные
глаза.
Вместе с тем я не имел права колебаться. Моим священным долгом было
во что бы то ни стало добиваться разрешения свободно распоряжаться его
останками. Но местные власти, наверное, только бы посмеялись надо мной,
если бы я обратился к ним за таким разрешением. От кого же я мог
рассчитывать получить это право, как не от мадам Лебри?
Я обратился к ней с этой просьбой, но она мне, конечно, отказала. Это
шло вразрез с ее религиозными убеждениями, с ее принципами и с тем, что
она называла "здравым смыслом". Ее искреннее горе уступило место не менее
искреннему негодованию. Несмотря на все мои старания, она высказала и
мадам Фонтан и Фанни, и даже Цезарине свое возмущение по поводу того, что
я имел "смелость" обратиться к ней с такой "кощунственной" просьбой.
Напрасно говорил я ей, что хочу это сделать лишь ради блага науки, ради
блага всего человечества. Тщетно я упоминал о том, что Жан страдал
совершенно особым видом слепоты, от выяснения которого зависела чуть ли не
вся дальнейшая судьба человечества (казалось бы, достаточно веский довод!)
- и, наконец, то Жан сам в своем ненайденном завещании...
Мадам Лебри пожала плечами. Завещание, написанное слепым! Это значит
- зайти чересчур далеко в своем "стремлении удовлетворить нездоровое
любопытство".
Мадам Фонтан и Цезарина были того же мнения. Фанни молчала, но ее
очаровательное лицо, утомленное от бессонных ночей и побледневшее от горя,
казалось, говорило мне, что лучше всего прекратить этот разговор.
- Пусть будет по-вашему! - сказал я мадам Лебри.
Между нами снова воцарился мир.
Но странное дело! Я чувствовал, что в этом доме, который только что
постигла смерть, все управлялось сильной и властной рукой Прозопа.
Невидимый доктор продолжал царить над нами сейчас так же, как царил и
ранее. По его воле было совершено два злодеяния - поджог и кража, и
злодеяния эти торжествующе встали на моем пути к разгадке его тайны. Я был
побежден... Пусть так! Но в таком случае я все-таки должен был по крайней
мере оградить останки Жана Лебри от каких-либо посягательств. Я должен был
предупредить всякую возможность силой или хитростью похитить его
глаза-электроскопы.
Я сидел нахмурясь в гостиной мадам Лебри, опустив голову на руки и
предаваясь своим горьким размышлениям. Вдруг я почувствовал смутную ласку.
Фанни с грустью смотрела на меня.
Теперь у меня не было уже основания скрывать от нее истинное
положение вещей. То время, которое Жан называл "когда я умру", увы,
наступило.
Она давно уже догадалась, что здесь кроется какая-то тайна. С того
дня, когда я предупредил ее, что нам не следует объясняться жестами в
присутствии Жана, так как он иногда ощущает колебания света и тени, у нее
сразу явились подозрения. Кроме того, ее страшно интриговали наши
совместные с ним занятия, о которых мы никогда никому ничего не говорили.
Наконец, в бреду Жан Лебри, забыв о взятой на себя роли, сам открыл ей,
что видит некоторые явления.
Фанни без всякой обиды простила мне то, что я до сих пор ничего ей об
этом не говорил, уважая данную мною клятву.
- Ваше разумное отношение очень меня ободряет, - сказал я ей. - Но я
буду спокоен только тогда, когда наш друг будет уже покоиться в
недоступном склепе. Помогите мне, Фанни.
- Чем я могу вам помочь? Скажите.
Обвив мою шею руками, она подняла на меня вопросительный взгляд своих
любящих глаз.
- Скажите мне! - повторила она.
- Вы устали, моя дорогая, - прошептал я. - Но я все-таки должен
возложить на вас тяжелую, утомительную обязанность. Нужно, чтобы мы с вами
до конца поочередно стояли на своем посту. Нужно, чтобы кто-нибудь из нас
непрестанно был там, при нем. До конца, Фанни. До гроба, до кладбища.
- Ну, а потом? Разве не может кто-нибудь темной ночью...
Я рассказал ей свой план и оставил ее при покойнике. Я знал, что она
так же, как я сам, чтит его память и будет свято его охранять. Я был
спокоен.

10. РАЗВЯЗКА
Весь это день я употребил на то, чтобы дать подробнейшие указания
каменщикам и слесарям, конечно с ведома и разрешения мадам Лебри. Она
ничего не имела против того, чтобы та часть могилы ее сына, которая должна
была находиться под землей, была обращена в нечто, похожее на неприступный
блокгауз. Рабочие обещали мне тщательно исполнить все мои требования и,
как только стемнело, приступили к работе.
Мне уже давно следовало сменить Фанни на ее грустном и утомительном
посту. Я застал ее изнемогающей от усталости.
Она дремала, стоя около покойного. Мы вышли из комнаты, где лежал
умерший, на площадку лестницы, так как нам нужно было поговорить. Фанни
сообщила мне, что за весь день не произошло ничего необычайного. С
покойным приходили прощаться лишь хорошо знакомые ей люди. Ей не удалось
заметить поблизости никаких мало-мальски подозрительных лиц.
Затем, заметив, что я с любовью вглядываюсь в ее лицо среди
окружавшего нас полумрака, она добавила с грустью в голосе:
- Я целый день вас не видала.
Ласкаясь, она прижалась ко мне, и только тут я почувствовал, что она
едва стоит на ногах. Она заснула бы у меня на груди, если бы я не сказал
ей:
- Идите, мой друг, идите отдохнуть. Поберегите себя ради меня.
Губы ее горели. Казалось, что она уже не в силах уйти.
- Фанни! - воскликнул я, до глубины души тронутый ее чувством. - Как
счастливы мы будем с вами!
Не будучи в силах сдерживаться, она разразилась слезами, поцеловала
меня долгим, страстным поцелуем и убежала к себе, стараясь заглушить свои
рыдания.
- Я люблю тебя! - прошептал я ей вслед сдавленным голосом.
С верхней площадки лестницы она мне сделала рукой какой-то знак, но я
едва мог его уловить. Она скрылась в темноте.
Мысленно благословляя ее и мечтая о нашем будущем счастье, я
направился к мрачной комнате с наглухо закрытыми окнами и затянутыми
зеркалами, где среди запоздалых осенних цветов лежало холодное,
безжизненное тело.
В комнате была горничная. Она вставила новые свечи, подобрала
осыпавшиеся на пол лепестки и спросила меня, долго ли я останусь около
тела месье Жана.
- Всю ночь, - ответил я. - Вы можете идти спать, Цезарина.
Она ушла. Я уселся в кресло и открыл лежавшую на столе библию. Но
вскоре я почувствовал, что и я тоже изнемогаю от усталости. И на мне в
конце концов сказались бессонные ночи и тяжелое потрясение, вызванное
пропажей завещания; правда, впечатление об этом несколько сгладилось
благодаря Фанни, но даже ее любовь не могла меня вполне утешить в этой
ужасной неудаче. Я принужден был встать и начать ходить по комнате, чтобы
как-нибудь побороть предательскую дремоту.
В моем мозгу бродили какие-то спутанные, туманные мысли. И вдруг меня
внезапно, как молнией, пронзила яркая, отчетливая мысль: я должен сейчас
же, во что бы то ни стало, похитить электроскопы.
Я был один около покойного, я мог свободно действовать.
Пробило одиннадцать часов.
До рассвета оставалось еще так долго, что я мог бы совершить
несколько преступлений или столько же героических поступков. Но это было
достойным поступком, не правда ли? Мог ли я колебаться? Имел ли я право
допустить, чтобы тайна шестого чувства ускользнула от нас навсегда? И
притом ускользнула бы навсегда только от моих соотечественников? Неужели
же для нас, французов, это огромное по важности открытие так и останется
неизвестным, в то время как наши будущие враги овладеют его тайной и будут
постепенно совершенствоваться? Ведь, если завтра снова вспыхнет война, мы
окажемся в крайне невыгодном положении, потому что нам придется бороться
против тех людей. Среди наших бесчисленных противников отыщутся
необычайные специалисты, способные читать, ловить в воздухе секретные
распоряжения, передаваемые беспроволочным телеграфом; способные раскрыть
сеть самых глубоких траншей, обнаружить искусно замаскированные
артиллерийские батареи. Им будут помогать люди, для которых горы так же
прозрачны, как воздух... Я с содроганием вспомнил о потрясающей
проницательности Жана Лебри. Я точно снова увидел, как он без малейшего
колебания указывал мне место, где произошла порча обмотки динамомашины,
или определял на взгляд болезненную точку спинного мозга. Мне рисовались
сотни примеров, когда можно было бы применить на практике шестое
чувство... Нет, мне было совершенно ясно, что я должен делать. Я не могу
исполнить желание старой провинциальной женщины, требовавшей от меня
поступать согласно ее отсталым взглядам. На меня была возложена роль
защитника народных интересов. Долой все предрассудки и суеверия!
Да кроме того, едва ли кто-нибудь заметил бы исчезновение
электроскопов. Для того, чтобы извлечь их, мне нужно было всего
каких-нибудь тридцать-сорок минут времени, а в моем распоряжении
оставалось еще несколько часов, в течение которых я мог рассчитывать
скрыть все следы произведенной мною операции. Мало того, я надеялся, что
при удаче мне удастся выяснить еще недоступный моему пониманию способ
соединения оптического нерва с электроскопами.
Я стоял, скрестив на груди руки, у ложа покойного и смотрел на труп,
обладавший такой изумительной тайной. У меня было такое чувство, точно я
находился во власти каких-то тайных сил, которые по мановению жезла
рассеяли в моей душе все сомнения, заставили отказаться от привычных
воззрений, забыть о чувствах. Машинальным движением руки я уже нащупывал
сквозь толщу пиджака футляр с хирургическими инструментами и в то же время
с волнением, как вор, прислушивался к тому, что происходит в доме.
Кругом царила успокаивающая ночная тишина. Дом был объят молчанием. В
течение нескольких минут до меня доносились лишь звуки отдаленного
ноктюрна, глухой шум запоздалого автомобиля и прерывистое дыхание мадам
Лебри, спавшей в соседней комнате.
Тем не менее я все еще колебался, сам не зная почему. Меня вдруг
охватило безумное желание отсрочить решающий момент. Мне показалось, что
все это лишь дурной сон, страшный кошмар, после которого просыпаешься
совершенно разбитым. Силы изменяли мне. Но это была лишь минутная
слабость.
Твердыми шагами приблизился я к покойнику и уверенным
профессиональным движением, слегка касаясь пальцами еще не успевшего
закоченеть века, приоткрыл ему глаз.
Я глухо застонал... И, торопливо схватив свечу, я приоткрыл второе
веко...
Электроскопов не было и следа! На их место в глазные впадины были
вложены маленькие комочки шерсти для того, чтобы сохранить выпуклое
очертание век.
А очки?.. Очки тоже исчезли!
Я задыхался. Я был готов громко кричать, просить помощи. Я не мог
дольше хранить эту тайну, она давила меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15