Воина для него – это в худшем случае стычка с карманником, представителем «огромной армии жуликов, которые моментально распознают иностранца и ловко пользуются его незнанием местных реалий»; депрессия и процветание отражаются лишь в обменном курсе валют, а политика, разумеется, никогда не обсуждается с местными жителями. Другими словами, туризм – это наднациональное явление, вроде католической церкви, и к тому же, пожалуй, наиболее совершенная форма вероисповедания на земле, ибо, кем бы ни были туристы – американцами, немцами, итальянцами и т. д., – Эйфелева башня, пирамиды и Кампанила вызывают у них совершенно одинаковую реакцию, их Библия написана безупречно четко и не допускает произвольного толкования; они созерцают одни и те же пейзажи, страдают от одних и тех же неудобств, живут в одном ясном и понятном масштабе времени. Туристы – верноподданные Улицы.
Леди V., которая так долго была одной из них, теперь вдруг оказалась отлученной от этого сообщества, бесцеремонно выдворена в бездейственное время человеческой любви; она едва успела осознать точный момент, когда время – на мгновение – перестало существовать: это произошло, когда Мелани, повиснув на руке Поркепика, вошла в боковую дверь «Нерва». Собранное Стенсилом досье основывалось в основном на сведениях, полученных от самого Поркепика, которому V. многое рассказала о своих отношениях с Мелани. Поркепик тогда никому об этом не говорил, ни в «Уганде», ни в других местах; только много лет спустя он поведал эту историю Стенсилу. Вероятно, он чувствовал угрызения совести из-за своей таблицы перестановок и комбинаций, хотя в остальном он вел себя как джентльмен. Его описание этой пары напоминает хорошо составленный и нестареющий натюрморт любви в одной из ее многочисленных крайностей: V., полулежа на пуфе, созерцает Мелани на кровати; Мелани разглядывает себя в зеркале, а ее зеркальное отражение, должно быть, время от времени бросает взгляды на V. Ни малейшего движения, минимум трения. И вместе с тем решение древнего парадокса любви: одновременное достижение полной независимости и слияния. Принципы доминирования и подчинения здесь не действовали: участие трех сторон было единственным взаимоприемлемым симбиозом. V. был нужен ее фетиш, Мелани – зеркало, передышка, удовольствие от того, что кто-то другой смотрит на нее. Ибо самовлюбленность юности такова, что неизбежно влечет за собой социальный аспект: юная девушка, чье существование столь зримо, наблюдает в зеркале своего двойника, и этот двойник становится вуайером. Страх оказаться неспособной отделить от себя некое подобие зрительской аудитории лишь усиливает ее сексуальное возбуждение. Похоже, ей нужен настоящий вуайер, чтобы полностью увериться в иллюзии, будто ее отражения и есть такая аудитория. С появлением этой другой личности – возможно, также умноженной зеркалами, – достигается полная гармония, поскольку эта другая личность тоже является ее двойником. Мелани в данном случае напоминает женщину, которая наряжается только для того, чтобы на нее смотрели и о ней говорили другие женщины: их ревнивые взгляды, произнесенные шепотом замечания, вынужденное восхищение – все это принадлежит ей. Они – это и есть она.
Сама же V. – вероятно, осознавая собственное движение к неодушевленности, – поняла, что она сама точно такой же фетиш, как и Мелани. Так для жертвы неодушевленного мира все предметы одинаковы. Это была вариация на тему Порпентайна, на тему Тристана и Изольды, а в сущности, если верить некоторым знатокам, вариация на тему одного невыносимо банального лейтмотива, свойственного романтическому умонастроению со времен Средневековья: «Акт любви и акт смерти суть одно и то же». Только умерев, влюбленные наконец соединятся с неодушевленной вселенной и друг с другом. А до этого момента любовь-игра предстает воплощением неодушевленного мира, не трансвестизмом разных полов, а переходом от живого к мертвому, от человеческого существа к фетишу. Не суть важно, кто какую одежду носит. Короткая стрижка Мелани тоже не имела значения – разве что в качестве туманного символа, имеющего смысл только для леди V. (если она действительно была Викторией Рен) в связи с ее послушничеством в монастыре.
Если она была Викторией Рен, то даже Стенсила не мог оставить равнодушным тот иронический финал, к которому в этот предвоенный август стремительно и необратимо катилась ее жизнь. Той флорентийской весной юная предпринимательница писала весенние надежды на свою доблесть и искренне верила, что можно подчинить себе Фортуну (если не подведет умение и чувство времени); та Виктория постепенно вытеснялась V., чем-то совершенно новым, для чего новорожденный век еще не имел названия. Мы все в определенной степени причастны к тайне медленного умирания, но бедняжка Виктория познала также Вещи в Потайной Комнате.
Если V. подозревала, что ее фетишизм является частью некоего заговора против одушевленного мира, своего рода первой колонией Царства Смерти, то это могло бы послужить подтверждением теории, которой придерживались завсегдатаи «Ржавой ложки», о том, что в V. Стенсил искал свое собственное «я». Но она пребывала в восторге от того, что Мелани искала и нашла себя в ней и в бездушном мерцании зеркала, и поэтому V., выбитая из колеи любовью, даже не задумывалась об этом, более того, она упустила из виду, что раздел «Распределение времени» здесь, на пуфе, на кровати и в зеркалах, не действовал, а се любовь в некотором смысле была всего лишь разновидностью туризма: как туристы привносят в существующий мир часть иного мира и со временем создают в каждом городе свое собственное параллельное сообщество, так и Царство Смерти просачивается в этот мир через такие фетишистские конструкции, как сама V., являясь своего рода проникновением в тыл.
Но если бы она знала об этом, какова была бы ее реакция? Опять-таки нельзя дать однозначного ответа. В конечном счете это означало бы смерть V. – при установлении здесь бездушного Царства, несмотря на все усилия не допустить этого. Стоило ей понять – на любом из этапов: в Каире, во Флоренции или в Париже, – что она задействована в глобальном плане, ведущем к ее личному разрушению, и она могла бы самоустраниться, а со временем установить столько способов управления собой, что стала бы – с любой точки зрения, будь то фрейдистской, бихевиористской или религиозной, – организмом с четко определенными функциями, механической куклой, лишь для оригинальности облеченной в человеческую плоть. Или же наоборот, могла восстать против всего вышеперечисленного, что мы теперь называем пуританством, и настолько далеко зайти в область фетишизма, что стала бы полностью неодушевленным объектом желания, причем на самом деле, а не просто ради любовной игры с какой-нибудь Мелани. Стенсил даже оторвался от своих рутинных занятий, чтобы изобразить, какой бы она могла быть сейчас в возрасте семидесяти шести лет: кожа, сияющая чистотой какого-нибудь новомодного пластика, в глазах – фотоэлементы, серебряными электродами подсоединенные к оптическим нервам из медных проводов, ведущих к мозгу, который представляет собой самую что ни на есть совершенную полупроводниковую матрицу. Вместо нервных узлов у нее были бы соленоидные реле, ее руки и ноги из безупречного нейлона приводились бы в движение с помощью серводвигателей, платиновое сердце-насос перекачивало бы специальную жидкость по бутиратным венам и артериям. А может, чем черт не шутит – Стенсилу порой приходили в голову мысли не менее шальные, чем прочей Братве, – у нее имелось бы и прелестное влагалище из полиэтилена со встроенной системой датчиков давления; их переменные мосты сопротивления были бы подключены к серебряному кабелю, по которому напряжение удовольствия подавалось бы напрямую к соответствующему регистру электронно-вычислительной машины в ее черепной коробке. И когда бы V. улыбалась или вскрикивала в экстазе, ее лицо озарялось бы блеском самого совершенного элемента – драгоценного зубного протеза Эйгенвэлью.
Почему она так много рассказала Поркепику? По ее словам, она боялась, что их отношения закончатся, что Мелани может уйти от нее. Яркий мир сцены, слава, похотливое внимание мужской части аудитории – проклятие многих любовных союзов. Поркепик пытался утешить ее как мог. Он не питал никаких иллюзий, знал, что любовь преходяща, и оставлял мечты о вечной любви своему соотечественнику Сатину, который все равно был идиотом. С печалью в глазах он посочувствовал ей. Да и что еще он мог сделать? Выразить свое нравственное возмущение? Любовь есть любовь. Ока проявляется в странных перестановках. Для этой бедной женщины любовь стала мукой. Стенсил лишь пожимал плечами. Пусть будет лесбиянкой, пусть превратится в фетиш, пусть умрет – все равно она чудовище, и он не станет ее жалеть и проливать слезы.
Наступил день премьеры. О том, что случилось в тот вечер, Стенсил мог узнать из полицейских отчетов да из историй, которые до сих пор рассказывают старики из Butte . Даже когда музыканты в оркестровой яме начали настраивать инструменты, зрители в зале продолжали громко спорить. Постановка так или иначе приобрела политическое значение. Ориентализм – который в те годы пользовался особой популярностью в Париже, проявляясь в моде, музыке, театре, – заодно с Россией связывался с международным движением, стремившимся уничтожить западную цивилизацию. Всего шестью годами ранее парижская газета могла выступить с призывом поддержать автопробег из Пекина в Париж и в ответ получить содействие от всех стран между Китаем и Францией. Теперь же политическая ситуация была куда более мрачной, в результате чего, собственно, в тот вечер и вспыхнул переполох в театре Винсена Кастора.
Едва начался первый акт, как антипоркепикистская фракция принялась выражать свое негодование свистом и непристойными жестами. Сторонники композитора, уже окрестившие себя «поркепикиетами», пытались заткнуть им рот. Кроме того, среди зрителей была и третья сила – те, кто просто хотели спокойно насладиться представлением и потому стремились заглушить, предотвратить или утихомирить вес споры. В итоге началась трехсторонняя свара. К первому антракту она достигла апогея, близкого к полному хаосу.
За кулисами Итагю и Сатин что-то орали, будучи не в состоянии услышать друг друга из-за шума в зрительном зале. Поркепик сидел один в углу и невозмутимо пил кофе. Выскочившая из гримерной балерина остановилась, чтобы поболтать с ним.
– Вы слышите музыку?
– Не совсем, – призналась она.
– Dommage . Как там себя чувствует Ля Жарретьер? – Мелани знает свою партию назубок; отлично чувствует ритм и вдохновляет своим примером всю труппу. Танцовщица не скупилась на похвалы: «Новая Айседора Дункан!» Поркепик пожал плечами, скривил недовольную гримасу. – Если у меня когда-нибудь снова появятся деньги, – сказал он скорее самому себе, нежели своей собеседнице, – то я найму оркестр и балетную труппу, чтобы поставить «L'Enlevement» исключительно для собственного удовольствия. Только для того, чтобы как следует оценить это произведение. Вполне возможно, что я тоже буду свистеть. – Они печально улыбнулись друг другу, и девушка упорхнула на сцену.
Второй акт был еще более шумным. Лишь к концу вниманием нескольких серьезных зрителей полностью завладела Ля Жарретьер. Когда музыканты, потея от волнения, по мановению дирижерской палочки заиграли заключительную часть – «Принесение девственницы в жертву» – мощное, неторопливое семиминутное крещендо, которое, казалось, достигало всех возможных пределов диссонанса, всех тональных оттенков и (как на следующее утро выразился критик в «Фигаро») «музыкального варварства», во влажных глазах Мелани как бы возродился изначальный свет и она вновь стала тем нормандским живчиком, какой ее помнил Поркепик. Он придвинулся поближе к сцене, не спуская с Мелани почти влюбленных глаз. Апокриф гласит, что в тот момент он поклялся никогда больше не прикасаться к наркотикам и не посещать Черные Мессы.
Двое танцовщиков, которых Итагю называл не иначе как «голубыми монголами», появились на сцене с длинным шестом, зловеще заостренным с одного конца. Музыка, звучавшая тройным форте, перекрывала гомон зрителей. В зал вошли жандармы, безуспешно пытаясь восстановить порядок. Сатин, положив руку на плечо Поркепика, подался вперед, весь дрожа от волнения. Эта сцена была придуманной им хореографической изюминкой всего спектакля. Идею он позаимствовал из одного описания резни американских индейцев. Еще два монгола вывели на авансцену коротко остриженную извивающуюся Су Фень, остальные всадили шест ей в промежность и медленно подняли над головами причитающих служанок. Вдруг одна из механических кукол-служанок как очумелая заметалась по сцене. Сатин заскрежетал зубами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86