И потом, она все время помнила, что у Профейна машины тоже нет.
– Ладно, – сказала Рэйчел. Она размышляла о прирожденном пешеходе Профейне, у которого никогда не было машины. Он перемещается с помощью собственной энергии, которая порой передается и ей. Погодите, что же это получается? Выходит, она не вольна в своих поступках? Выходит, существует своеобразная форма налога на то, что приобретает сердце, – форма крайне запутанная, испещренная непонятными словами, и разбираться в ней можно все двадцать два прожитых Рэйчел года. А на самом деле все еще более сложно, поскольку в принципе она имеет полное право подобную декларацию не подавать, и налоговая полиция грез даже не подумает ее за это преследовать, но… Ох уж это «но». С другой стороны, стоит только начать, стоит сделать самый первый шаг – и придется отдавать больше, чем получаешь, в результате чего обнажается сокровенное «я» и возникает колоссальная неловкость, которая может завести Бог знает куда.
Удивительны те края, где случаются подобные оказии. И воистину поразительно, что таковые оказии происходят вообще. Рэйчел решила позвонить. Телефон был занят. Но она могла подождать.
III
Профейн, заглянувший к Уинсаму, застал там трех незнакомых красавчиков и Мафию, одетую лишь в надувной лифчик; они играли в придуманную Мафией игру под названием «Музыкальные одеяла». Заключалась она в том, что пластинку, на которой Хэнк Сноу пел «Конец моим мучениям», останавливали где попало. Профейн залез в холодильник, взял пиво и едва подумал о том, чтобы позвонить Паоле, как телефон ожил.
– Айдл-уайлд? – переспросил Профейн. – Наверное, можно будет взять автомобиль Руни. «Бьюик». Только я водить не умею.
– Я умею, – успокоила Рэйчел. – Жди.
Профейн тоскливо посмотрел на веселую и бодрую Мафию с ее партнерами, лениво спустился по пожарной лестнице и пошел в гараж. «Бьюика» не было. Стоял только запертый «триумф» МакКлинтика без ключей. Профейн уселся на капот – неодушевленный предмет, стоявший в окружении неодушевленных родичей из Детройта. Рэйчел примчалась через пятнадцать минут.
– Машины нет, – сказал Профейн. – Мы пролетели.
– О, дьявол. – И она рассказала, почему ей нужно в Айдл-уайлд.
– Не понимаю, зачем так переживать. Хочет, чтобы ей выскребли матку, – пусть едет.
Тут Рэйчел должна была сказать, что Профейн бесчувственный сукин сын, треснуть его и отправиться искать транспортное средство где-нибудь в другом месте. Но сейчас ее привела к Профейну нежность и новое умиротворяющее – пусть даже временное – ощущение покоя, и она попыталась объяснить.
– Я не знаю, убийство это или нет, – сказала она. – Не важно. Никто не знает, с какого момента это становится убийством. Но я против абортов, потому что это вредно. Спроси любую девушку, которая делала аборт.
На мгновение Профейну показалось, что она говорит о себе. Он едва не бросился бежать. Уж очень странно она себя вела.
– Эстер слаба. Эстер – жертва. Когда кончится наркоз, она возненавидит всех мужчин, будет считать их обманщиками, прекрасно понимая при этом, что даст каждому, кого удастся подцепить, независимо от того, будет он осторожен или нет. Она пойдет куда угодно и свяжется с кем угодно – с местными рэкетирами, с сопливыми студентами, с богемными мальчиками, с маньяками или преступниками, – потому что без секса она жить не может.
– Брось, Рэйчел. Тоже нашла жертву – Эстер. Опекаешь ее, будто она твоя любовница.
– Да, опекаю, – вызывающе ответила Рэйчел. – И заткни пасть. Кто ты такой? Хряк Бодайн? Ты ведь понимаешь, о чем я толкую. Сколько раз ты рассказывал мне о том, что видел под улицей, на улице и в метро?
– Ну, было, – отозвался сбитый с толку Профейн. – Да, но…
– Я люблю Эстер так же, как ты любишь обездоленных и убогих. А как иначе относиться к ее болезненной сексуальности? До сих пор она была разборчива. Но теперь ей стало ясно, что она всегда будет лишь подстилкой для Слэба и этой свиньи Шенмэйкера, и она почувствовала себя уязвленной, измученной, одинокой, отвергнутой.
– Ты тоже, – буркнул Профейн, пиная покрышку, – как-то была со Слэбом на одной горизонтали.
– Ладно, – спокойно сказала Рэйчел. – Это мое дело, но, может, я просто умалчиваю о том, что под этими рыжими космами, – она запустила маленькую руку в волосы, неторопливо приподняла свою густую гриву, и Профейн, наблюдая за этим, немедленно ощутил эрекцию, – прячется часть моей личности, такая же несчастная жертва, как и Эстер. А ты, Профейн – Дитя Депрессии, плод, зачатый в 32-м году на полу жалкой лачуги в гувервилле и счастливо избежавший аборта, – ты точно так же видишь себя в каждом безымянном бродяге, оборванце и бездомном, и именно потому относишься к ним с любовью.
О ком это она говорит? Профейн готовился к этой встрече всю ночь, но такого никак не ожидал. Он понуро пинал покрышки, зная, что эти неодушевленные предметы отомстят, когда он меньше всего будет ждать подвоха. Он просто боялся заговорить.
Она так и стояла, прислонившись к крылу машины, подняв волосы и опустив полные слез глаза; затем отошла и остановилась, расставив ноги и соблазнительно выпятив зад в сторону Профейна.
– Мы со Слэбом не подошли друг другу и вернулись в вертикальное положение. Не знаю, может, я повзрослела, но вся ваша Братва в моих глазах здорово потускнела. Слэб никогда не порвет с Братвой, хотя видит все не хуже меня. Я не хотела в это втягиваться, вот и все. Но ведь есть ты…
И беспутная дочь Стьювезанта Оулгласса изогнулась, как красотка на фотографии. Полная готовность насадить себя на штырь Профейна-шлемиля при малейшем раздражении эндокринных желез, возбуждении эрогенных зон или расширении кровеносных сосудов. Обе груди нацелились на Профейна, но он стоял неподвижно, боясь отступить перед грядущим удовольствием и боясь в то же время обречь себя на любовь к обездоленным, к себе самому и к Рэйчел, которая могла вдруг оказаться таким же неодушевленным предметом, как и все прочее.
Ну, что ты тянешь? Неужто до сих пор питаешь иллюзию найти кого-нибудь живого и настоящего по эту сторону телеэкрана? С чего ты, собственно, взял, что она больше похожа на человека, чем другие?
Ты задаешь слишком много вопросов, сказал себе Профейн. Не спрашивай, бери. Давай. Дай ей все, что она захочет. Не знаю, член у тебя в трусах или мозг, но сделай хоть что-нибудь. Она все равно не поймет, да и ты ничего не узнаешь.
Только вот эти соски, образующие единый теплый ромб с пупком и выступающей грудной костью Профейна, эта пышная попка, к которой рука сама тянется, эти взбитые волосы, щекочущие ему ноздри, – все это ну никак не сочеталось с темным гаражом и призраками машин, среди которых случайно оказались Профейн и Рэйчел.
А Рэйчел теперь думала только о том, как удержать его; почувствовать, как это пивное брюшко наваливается на груди, которым не нужен бюстгальтер, – и уже строила планы, как заставить его сбросить вес, заниматься физкультурой…
Так и застал их пришедший МакКлинтик: они замерли в объятиях друг друга, и лишь время от времени, чуть покачнувшись, они переступали с ноги на ногу, чтобы восстановить равновесие. Подземный гараж в качестве танцзала. Так танцуют во всех городах мира.
Когда из «бьюика» вышла Паола, Рэйчел все пеняла. Девушки сошлись, улыбнулись и разошлись, обменявшись одинаково смущенными взглядами, которые означали, что отныне их пути не пересекутся.
– На твоей кровати спит Руни, – только и сказал МакКлинтик. – Надо бы за ним присмотреть.
– Профейн, Профейн, – рассмеялась Рэйчел, заводя «бьюик», – милый, тут целая толпа тех, за кем надо присматривать.
IV
Уинсам во сне выпал из окна и, проснувшись, удивился, как это раньше не пришло ему в голову. Семь этажей отделяли окно спальни Рэйчел от двора, где творились только всякие непотребства: на свалке домашнего мусора и банок из-под пива блевали пьяные и вопили по ночам кошки. Его труп достойно увенчает это место.
Он встал, открыл окно, перекинул ногу через подоконник и прислушался. Где-то на Бродвее хихикали какие-то вертихвостки. Безработный музыкант дудел на тромбоне. Над улицей летел рок-н-ролл:
О, юная богиня,
Не говори мне «нет».
Мы погуляем в парке,
Как станет вечереть.
Позволь мне быть с тобою,
Твоим Ромео стать…
Посвящается головам, смахивающим на утиные гузки, и узким юбкам улицы, готовым лопнуть по швам. Полицейские получают язву, а сотрудники Департамента по делам молодежи – высокооплачиваемую работу.
А почему бы не прыгнуть? Становится все жарче. А брякнешься на щербатый двор – и никакого августа.
– Внимание, друзья, – произнес Уинсам. – Я обращаюсь к нашей Шальной Братве с шалой речью. И к тем, кто ширинку не успевает застегивать, и к тем, кто будет хранить верность партнеру до наступления менопаузы или прихода Великого Климакса. Блудливые и однолюбы, совы и жаворонки, домоседы и любители прогулок, – нет среди нас человека, в которого можно ткнуть пальцем и назвать нормальным. Армяно-ирландский еврей Фергус Миксолидиец берет деньги у фонда, названного в честь человека, который потратил миллионы, пытаясь доказать, что миром правят тринадцать евреев. Фергус не видит в этом ничего дурного. Эстер Харвитц платит за то, чтобы перекроить данное ей от рождения тело, а потом по уши влюбляется в человека, который ее изувечил. Эстер не видит в этом ничего дурного. Рауль может написать для телевидения затейливый и хитроумный сценарий, который примет самый придирчивый продюсер, а зрители все равно поймут, о чем идет речь. Но Рауль удовлетворяется вестернами и детективами. Слэб обладает острым взглядом художника, хорошей техникой живописи и может, если угодно, вкладывать в картины «душу». А посвящает себя «Датским сырам». У певца Мелвина нет таланта. По иронии судьбы он интересуется социальными проблемами больше, чем вся прочая Братва вместе взятая. Но все бросает на полпути. Мафия Уинсам достаточно умна, чтобы придумать мир, но слишком глупа, чтобы отказаться в нем жить. Всякий раз обнаружив, что реальный мир не совпадает с вымышленным, она тратит массу эмоций и сексуальной энергии на согласование миров, но никогда не добивается успеха. Я мог бы продолжать и дальше. Всякий, кто живет в столь очевидно больной субкультуре, не имеет права называться нормальным. Единственным нормальным действием будет то, что сейчас собираюсь совершить я, а именно: выпрыгнуть из окна.
С этими словами Уинсам поправил галстук и приготовился прыгать.
– Слушай, – сказал появившийся из кухни Хряк Бодайн, – разве ты не знаешь, что жизнь – это самое прекрасное, что у тебя есть?
– Это я уже слышал, – ответил Уинсам и прыгнул. Но он забыл о пожарной лестнице тремя футами ниже. К тому моменту как он поднялся и перенес ногу через перила, Хряк успел выскочить в окно. Уинсам уже второй раз пытался упасть, когда Хряк поймал его за ремень.
– Да погоди ты, – крикнул Хряк.
Писавший во дворе пьянчужка глянул вверх и заорал, созывая всех на просмотр самоубийства. В домах вспыхнул свет, открылись окна, и у Хряка с Уинсамом появилась аудитория. Уинсам висел, сложившись как перочинный нож, безмятежно взирал на пьянчужку и поливал его отборной бранью.
– Может, отпустишь, – немного погодя предложил он Хряку. – Руки еще не устали?
Хряк признался, что да, устали.
– Кстати, – добавил он, – я тебе не рассказывал про упаковщика коки, пьяного кокни и сладкие соки?
Уинсама разобрал смех, и Хряк мощным рывком перевалил его через низенькие перила на площадку пожарной лестницы.
– Так нечестно, – заявил Уинсам отдувавшемуся Хряку. Вырвался и помчался вниз по лестнице. Хряк, сопя как кофеварка-эспрессо с поврежденным клапаном, последовал за ним секундой позже, Он поймал Уинсама двумя этажами ниже; Уинсам стоял на перилах, зажав пальцами нос. Хряк перекинул Руни через плечо и угрюмо потащил по пожарной лестнице вверх. Уинсам вывернулся и сбежал еще на этаж вниз.
– Сойдет, – крикнул он. – Целых четыре этажа. Высота нормальная.
Во дворе любитель рок-н-ролла вновь врубил радио. «Не будь жестокой», запел Элвис Пресли, создавая музыкальный фон сцене. До Хряка донесся приближавшийся вой полицейских сирен.
Они продолжали бегать вверх и вниз, то и дело выскакивая на пожарную лестницу. Через некоторое время у обоих закружились головы, и оба стали глупо хихикать. Зрители подбадривали их криками. В Нью-Йорке происходит так мало интересных событий. Полицейские с сетями, прожекторами и лестницами вломились во двор.
В конце концов Хряк зажал Уинсама на первой площадке пожарной лестницы – на высоте примерно в пол-этажа над землей. К этому времени легавые успели растянуть сеть.
– Все еще хочешь прыгать? – спросил Хряк.
– Да, – сказал Уинсам.
– Валяй, – разрешил Хряк.
Уинсам прыгнул ласточкой, рассчитывая приземлиться на голову. Разумеется, угодил в сеть. Подскочил, вялой куклой плюхнулся обратно, после чего на него легко надели смирительную рубашку и повезли в Белльвью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
– Ладно, – сказала Рэйчел. Она размышляла о прирожденном пешеходе Профейне, у которого никогда не было машины. Он перемещается с помощью собственной энергии, которая порой передается и ей. Погодите, что же это получается? Выходит, она не вольна в своих поступках? Выходит, существует своеобразная форма налога на то, что приобретает сердце, – форма крайне запутанная, испещренная непонятными словами, и разбираться в ней можно все двадцать два прожитых Рэйчел года. А на самом деле все еще более сложно, поскольку в принципе она имеет полное право подобную декларацию не подавать, и налоговая полиция грез даже не подумает ее за это преследовать, но… Ох уж это «но». С другой стороны, стоит только начать, стоит сделать самый первый шаг – и придется отдавать больше, чем получаешь, в результате чего обнажается сокровенное «я» и возникает колоссальная неловкость, которая может завести Бог знает куда.
Удивительны те края, где случаются подобные оказии. И воистину поразительно, что таковые оказии происходят вообще. Рэйчел решила позвонить. Телефон был занят. Но она могла подождать.
III
Профейн, заглянувший к Уинсаму, застал там трех незнакомых красавчиков и Мафию, одетую лишь в надувной лифчик; они играли в придуманную Мафией игру под названием «Музыкальные одеяла». Заключалась она в том, что пластинку, на которой Хэнк Сноу пел «Конец моим мучениям», останавливали где попало. Профейн залез в холодильник, взял пиво и едва подумал о том, чтобы позвонить Паоле, как телефон ожил.
– Айдл-уайлд? – переспросил Профейн. – Наверное, можно будет взять автомобиль Руни. «Бьюик». Только я водить не умею.
– Я умею, – успокоила Рэйчел. – Жди.
Профейн тоскливо посмотрел на веселую и бодрую Мафию с ее партнерами, лениво спустился по пожарной лестнице и пошел в гараж. «Бьюика» не было. Стоял только запертый «триумф» МакКлинтика без ключей. Профейн уселся на капот – неодушевленный предмет, стоявший в окружении неодушевленных родичей из Детройта. Рэйчел примчалась через пятнадцать минут.
– Машины нет, – сказал Профейн. – Мы пролетели.
– О, дьявол. – И она рассказала, почему ей нужно в Айдл-уайлд.
– Не понимаю, зачем так переживать. Хочет, чтобы ей выскребли матку, – пусть едет.
Тут Рэйчел должна была сказать, что Профейн бесчувственный сукин сын, треснуть его и отправиться искать транспортное средство где-нибудь в другом месте. Но сейчас ее привела к Профейну нежность и новое умиротворяющее – пусть даже временное – ощущение покоя, и она попыталась объяснить.
– Я не знаю, убийство это или нет, – сказала она. – Не важно. Никто не знает, с какого момента это становится убийством. Но я против абортов, потому что это вредно. Спроси любую девушку, которая делала аборт.
На мгновение Профейну показалось, что она говорит о себе. Он едва не бросился бежать. Уж очень странно она себя вела.
– Эстер слаба. Эстер – жертва. Когда кончится наркоз, она возненавидит всех мужчин, будет считать их обманщиками, прекрасно понимая при этом, что даст каждому, кого удастся подцепить, независимо от того, будет он осторожен или нет. Она пойдет куда угодно и свяжется с кем угодно – с местными рэкетирами, с сопливыми студентами, с богемными мальчиками, с маньяками или преступниками, – потому что без секса она жить не может.
– Брось, Рэйчел. Тоже нашла жертву – Эстер. Опекаешь ее, будто она твоя любовница.
– Да, опекаю, – вызывающе ответила Рэйчел. – И заткни пасть. Кто ты такой? Хряк Бодайн? Ты ведь понимаешь, о чем я толкую. Сколько раз ты рассказывал мне о том, что видел под улицей, на улице и в метро?
– Ну, было, – отозвался сбитый с толку Профейн. – Да, но…
– Я люблю Эстер так же, как ты любишь обездоленных и убогих. А как иначе относиться к ее болезненной сексуальности? До сих пор она была разборчива. Но теперь ей стало ясно, что она всегда будет лишь подстилкой для Слэба и этой свиньи Шенмэйкера, и она почувствовала себя уязвленной, измученной, одинокой, отвергнутой.
– Ты тоже, – буркнул Профейн, пиная покрышку, – как-то была со Слэбом на одной горизонтали.
– Ладно, – спокойно сказала Рэйчел. – Это мое дело, но, может, я просто умалчиваю о том, что под этими рыжими космами, – она запустила маленькую руку в волосы, неторопливо приподняла свою густую гриву, и Профейн, наблюдая за этим, немедленно ощутил эрекцию, – прячется часть моей личности, такая же несчастная жертва, как и Эстер. А ты, Профейн – Дитя Депрессии, плод, зачатый в 32-м году на полу жалкой лачуги в гувервилле и счастливо избежавший аборта, – ты точно так же видишь себя в каждом безымянном бродяге, оборванце и бездомном, и именно потому относишься к ним с любовью.
О ком это она говорит? Профейн готовился к этой встрече всю ночь, но такого никак не ожидал. Он понуро пинал покрышки, зная, что эти неодушевленные предметы отомстят, когда он меньше всего будет ждать подвоха. Он просто боялся заговорить.
Она так и стояла, прислонившись к крылу машины, подняв волосы и опустив полные слез глаза; затем отошла и остановилась, расставив ноги и соблазнительно выпятив зад в сторону Профейна.
– Мы со Слэбом не подошли друг другу и вернулись в вертикальное положение. Не знаю, может, я повзрослела, но вся ваша Братва в моих глазах здорово потускнела. Слэб никогда не порвет с Братвой, хотя видит все не хуже меня. Я не хотела в это втягиваться, вот и все. Но ведь есть ты…
И беспутная дочь Стьювезанта Оулгласса изогнулась, как красотка на фотографии. Полная готовность насадить себя на штырь Профейна-шлемиля при малейшем раздражении эндокринных желез, возбуждении эрогенных зон или расширении кровеносных сосудов. Обе груди нацелились на Профейна, но он стоял неподвижно, боясь отступить перед грядущим удовольствием и боясь в то же время обречь себя на любовь к обездоленным, к себе самому и к Рэйчел, которая могла вдруг оказаться таким же неодушевленным предметом, как и все прочее.
Ну, что ты тянешь? Неужто до сих пор питаешь иллюзию найти кого-нибудь живого и настоящего по эту сторону телеэкрана? С чего ты, собственно, взял, что она больше похожа на человека, чем другие?
Ты задаешь слишком много вопросов, сказал себе Профейн. Не спрашивай, бери. Давай. Дай ей все, что она захочет. Не знаю, член у тебя в трусах или мозг, но сделай хоть что-нибудь. Она все равно не поймет, да и ты ничего не узнаешь.
Только вот эти соски, образующие единый теплый ромб с пупком и выступающей грудной костью Профейна, эта пышная попка, к которой рука сама тянется, эти взбитые волосы, щекочущие ему ноздри, – все это ну никак не сочеталось с темным гаражом и призраками машин, среди которых случайно оказались Профейн и Рэйчел.
А Рэйчел теперь думала только о том, как удержать его; почувствовать, как это пивное брюшко наваливается на груди, которым не нужен бюстгальтер, – и уже строила планы, как заставить его сбросить вес, заниматься физкультурой…
Так и застал их пришедший МакКлинтик: они замерли в объятиях друг друга, и лишь время от времени, чуть покачнувшись, они переступали с ноги на ногу, чтобы восстановить равновесие. Подземный гараж в качестве танцзала. Так танцуют во всех городах мира.
Когда из «бьюика» вышла Паола, Рэйчел все пеняла. Девушки сошлись, улыбнулись и разошлись, обменявшись одинаково смущенными взглядами, которые означали, что отныне их пути не пересекутся.
– На твоей кровати спит Руни, – только и сказал МакКлинтик. – Надо бы за ним присмотреть.
– Профейн, Профейн, – рассмеялась Рэйчел, заводя «бьюик», – милый, тут целая толпа тех, за кем надо присматривать.
IV
Уинсам во сне выпал из окна и, проснувшись, удивился, как это раньше не пришло ему в голову. Семь этажей отделяли окно спальни Рэйчел от двора, где творились только всякие непотребства: на свалке домашнего мусора и банок из-под пива блевали пьяные и вопили по ночам кошки. Его труп достойно увенчает это место.
Он встал, открыл окно, перекинул ногу через подоконник и прислушался. Где-то на Бродвее хихикали какие-то вертихвостки. Безработный музыкант дудел на тромбоне. Над улицей летел рок-н-ролл:
О, юная богиня,
Не говори мне «нет».
Мы погуляем в парке,
Как станет вечереть.
Позволь мне быть с тобою,
Твоим Ромео стать…
Посвящается головам, смахивающим на утиные гузки, и узким юбкам улицы, готовым лопнуть по швам. Полицейские получают язву, а сотрудники Департамента по делам молодежи – высокооплачиваемую работу.
А почему бы не прыгнуть? Становится все жарче. А брякнешься на щербатый двор – и никакого августа.
– Внимание, друзья, – произнес Уинсам. – Я обращаюсь к нашей Шальной Братве с шалой речью. И к тем, кто ширинку не успевает застегивать, и к тем, кто будет хранить верность партнеру до наступления менопаузы или прихода Великого Климакса. Блудливые и однолюбы, совы и жаворонки, домоседы и любители прогулок, – нет среди нас человека, в которого можно ткнуть пальцем и назвать нормальным. Армяно-ирландский еврей Фергус Миксолидиец берет деньги у фонда, названного в честь человека, который потратил миллионы, пытаясь доказать, что миром правят тринадцать евреев. Фергус не видит в этом ничего дурного. Эстер Харвитц платит за то, чтобы перекроить данное ей от рождения тело, а потом по уши влюбляется в человека, который ее изувечил. Эстер не видит в этом ничего дурного. Рауль может написать для телевидения затейливый и хитроумный сценарий, который примет самый придирчивый продюсер, а зрители все равно поймут, о чем идет речь. Но Рауль удовлетворяется вестернами и детективами. Слэб обладает острым взглядом художника, хорошей техникой живописи и может, если угодно, вкладывать в картины «душу». А посвящает себя «Датским сырам». У певца Мелвина нет таланта. По иронии судьбы он интересуется социальными проблемами больше, чем вся прочая Братва вместе взятая. Но все бросает на полпути. Мафия Уинсам достаточно умна, чтобы придумать мир, но слишком глупа, чтобы отказаться в нем жить. Всякий раз обнаружив, что реальный мир не совпадает с вымышленным, она тратит массу эмоций и сексуальной энергии на согласование миров, но никогда не добивается успеха. Я мог бы продолжать и дальше. Всякий, кто живет в столь очевидно больной субкультуре, не имеет права называться нормальным. Единственным нормальным действием будет то, что сейчас собираюсь совершить я, а именно: выпрыгнуть из окна.
С этими словами Уинсам поправил галстук и приготовился прыгать.
– Слушай, – сказал появившийся из кухни Хряк Бодайн, – разве ты не знаешь, что жизнь – это самое прекрасное, что у тебя есть?
– Это я уже слышал, – ответил Уинсам и прыгнул. Но он забыл о пожарной лестнице тремя футами ниже. К тому моменту как он поднялся и перенес ногу через перила, Хряк успел выскочить в окно. Уинсам уже второй раз пытался упасть, когда Хряк поймал его за ремень.
– Да погоди ты, – крикнул Хряк.
Писавший во дворе пьянчужка глянул вверх и заорал, созывая всех на просмотр самоубийства. В домах вспыхнул свет, открылись окна, и у Хряка с Уинсамом появилась аудитория. Уинсам висел, сложившись как перочинный нож, безмятежно взирал на пьянчужку и поливал его отборной бранью.
– Может, отпустишь, – немного погодя предложил он Хряку. – Руки еще не устали?
Хряк признался, что да, устали.
– Кстати, – добавил он, – я тебе не рассказывал про упаковщика коки, пьяного кокни и сладкие соки?
Уинсама разобрал смех, и Хряк мощным рывком перевалил его через низенькие перила на площадку пожарной лестницы.
– Так нечестно, – заявил Уинсам отдувавшемуся Хряку. Вырвался и помчался вниз по лестнице. Хряк, сопя как кофеварка-эспрессо с поврежденным клапаном, последовал за ним секундой позже, Он поймал Уинсама двумя этажами ниже; Уинсам стоял на перилах, зажав пальцами нос. Хряк перекинул Руни через плечо и угрюмо потащил по пожарной лестнице вверх. Уинсам вывернулся и сбежал еще на этаж вниз.
– Сойдет, – крикнул он. – Целых четыре этажа. Высота нормальная.
Во дворе любитель рок-н-ролла вновь врубил радио. «Не будь жестокой», запел Элвис Пресли, создавая музыкальный фон сцене. До Хряка донесся приближавшийся вой полицейских сирен.
Они продолжали бегать вверх и вниз, то и дело выскакивая на пожарную лестницу. Через некоторое время у обоих закружились головы, и оба стали глупо хихикать. Зрители подбадривали их криками. В Нью-Йорке происходит так мало интересных событий. Полицейские с сетями, прожекторами и лестницами вломились во двор.
В конце концов Хряк зажал Уинсама на первой площадке пожарной лестницы – на высоте примерно в пол-этажа над землей. К этому времени легавые успели растянуть сеть.
– Все еще хочешь прыгать? – спросил Хряк.
– Да, – сказал Уинсам.
– Валяй, – разрешил Хряк.
Уинсам прыгнул ласточкой, рассчитывая приземлиться на голову. Разумеется, угодил в сеть. Подскочил, вялой куклой плюхнулся обратно, после чего на него легко надели смирительную рубашку и повезли в Белльвью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86