Конфликт между миром людей и неодушевленными предметами становился все острее. 1 июля в железнодорожной катастрофе возле города Оаксака, штат Мехико, погибли пятнадцать человек. Еще пятнадцать умерли на следующий день, когда рухнул жилой дом в Мадриде. 4 июля неподалеку от Карачи пассажирский автобус свалился в реку – тридцать один утопленник. Через два дня во время тропического ливня в центральной части Филиппин утонули еще тридцать девять человек. 9 июля сорок три человека стали жертвами землетрясения на Эгейских островах, вызвавшего огромные приливные волны. 14 июля в МакГуайр, штат Нью-Джерси, на базе Военно-Воздушных Сил разбился на взлете самолет авиатранспортной службы; погибли сорок пять военнослужащих. 21 июля землетрясение в индийском городе Анджар унесло сто семнадцать жизней. Наводнение, разразившееся в Центральном и Южном Иране, погубило с 22 по 24 июля три сотни жителей. 28 июля в финском порту Куопио автобус упал с парома – и на дне осталось пятнадцать трупов. 29 июля возле города Дюма, штат Техас, взорвались четыре резервуара с нефтью – девятнадцать погибших. 1 августа возле Рио-де-Жанейро потерпел крушение пассажирский поезд – семнадцать мертвецов. Еще пятнадцать трупов нашли 4 и 5 августа во время наводнения на юго-западе Пенсильвании. На той же неделе 2161 человек стали жертвами тайфуна, пронесшегося по провинциям Чеканг, Хонан и Хопех. 7 августа в Колумбии после взрыва четырех грузовиков, начиненных динамитом, в городе Кали погибли тысяча сто человек. В тот же день произошла железнодорожная катастрофа в чешском городе Пршеров – девять погибших. На следующий день 262 шахтера сгорели и задохнулись от дыма во время пожара в угольной шахте возле Марсинеля в Бельгии. На неделе с 12 по 18 августа снежная лавина на Монблане унесла пятнадцать альпинистов в царство смерти. На той же неделе взрыв газа в Монтичелло, штат Юта, уничтожил пятнадцать человек, а тайфун в Японии на Окинаве унес еще тридцать жизней. 27 августа в Верхней Силезии от отравления газом в шахте умерли еще двадцать девять шахтеров. Кроме того, 27 августа бомбардировщик Военно-Морского Флота рухнул на жилые дома в Сэнфорде, штат Флорида, и убил четверых. А на следующий день в Монреале взрывом газа убило семерых, и еще 138 человек погибли во время внезапного наводнения в Турции.
Здесь перечислены только случаи массовой гибели людей. А кроме этого, были также те, кто получил увечья, потерял трудоспособность, остался без крова или осиротел. И это повторяется из месяца в месяц; беспрестанно происходят столкновения между отдельными группами живых душ и бездушным миром, которому они просто до лампочки. Достаточно открыть любой старый альманах и посмотреть раздел «Катастрофы», откуда и взяты приведенные выше цифры. Они повторяются из месяца в месяц, из месяца в месяц.
IV
МакКлинтик Сфера весь вечер читал сборники песен. «Если хочешь впасть в депрессию, – говорил он Руби, – просмотри сборник песен. Я имею в виду не музыку, а слова».
Девчонка не отвечала. Последние две недели она заметно нервничала. «В чем дело, бэби?» – спрашивал МакКлинтик, но она только пожимала плечами. Однажды ночью она призналась, что отец сам ушел от нее. Она по нему соскучилась. Боялась, что он мог заболеть.
«Ты видишься с ним? Маленьким девочкам это необходимо. Ты и понятия не имеешь, как тебе повезло, что у тебя есть отец».
«Он живет з другом городе», – вот и псе, что она сказала.
– Слушай, может, тебе нужны деньги на билет? – спросил МакКлинтик этим вечером. – Поезжай, повидай его. Ты должна это сделать.
– МакКлинтик, – ответила она, – за каким дьяволом шлюхе куда-то ехать? Шлюха не человек.
– Ты человек. Ты со мной, Руби. Сама знаешь, здесь, – он похлопал по постели, – мы не играем и не притворяемся.
– Шлюха должна оставаться там, где живет. Как и маленькая девственница в сказках. Пока шлюха работает на улице, она никуда не ездит.
– Тебе не следует так думать.
– – Может быть. – Она старалась не смотреть на него.
– Матильда к тебе хорошо относится. Ты что, спятила?
– А какой у меня выбор? Либо на улицу, либо весь день взаперти. Если я поеду к нему, то назад уже не вернусь.
– Где же он живет? В Южной Африке?
– Может быть.
– О Господи.
Сейчас никто не влюбляется в проститутку, сказал себе МакКлинтик. Ну разве что мальчишка лет четырнадцати, для которого она стала первой постельной партнершей в жизни. Но Руби могла быть хорошим другом как в постели, так и вне ее. МакКлинтик беспокоился за бедняжку. Это была (для разнообразия) доброкачественная разновидность беспокойства; совсем не такая, как, скажем, у Руни Уинсама, который, похоже, с каждым разом, когда МакКлинтику случалось его видеть, относился к людям все хуже.
Это началось по крайней мере две недели назад. МакКлинтик, которому так и не удалось развить в себе распространившийся в послевоенные годы холодный взгляд стороннего наблюдателя, не возражал, в отличие от других музыкантов, когда Руни распускал сопли и начинал расписывать проблемы своей личной жизни. Несколько раз с ним была Рэйчел, но МакКлинтик знал, что Рэйчел – девушка прямая и честная, просто так шашни разводить не станет, а следовательно, проблемы Руни действительно должны быть связаны с Мафией.
Затем в Новый Йорк пришла летняя жара, худшее время года. Время драк в парках, где гибло немало парней; время натянутых нервов и распадающихся браков, время хаотических метаний и самоубийственных импульсов, которые, оттаивая после зимних холодов, выходили там и сям на поверхность и проступали через поры на лице. МакКлинтик собирался в Ленокс, штат Массачусетс, на джазовый фестиваль. Он чувствовал, что не может здесь оставаться. Но что ждет Руни? Домашние неурядицы (вероятнее всего) его доконали, и он вот-вот сорвется. МакКлинтик понял это прошлым вечером между музыкальными номерами в «Ноте-V». Ему уже случалось видеть подобное состояние: знакомый басист из Форта Уорт, никогда не менявший выражение лица и заунывно твердивший: «У меня проблемы с наркотиками», неожиданно сошел с катушек, и его отвезли не то в Лексингтонский госпиталь, не то куда-то еще. МакКлинтик так толком и не узнал. У Руни был такой же взгляд: слишком спокойный. Он чересчур бесстрастно говорил: «У меня проблемы с женой». Что же должно оттаять этим жарким летом в Новом Йорке? И что будет, когда это произойдет?
Странное слово – «опрокидывание». У МакКлинтика вошло в привычку во время каждой записи болтать со студийными техниками и звукооператорами об электричестве. Раньше он чихать хотел на электричество, но раз уж оно позволяет увеличить аудиторию, привлекая как ценителей, так и профанов, которые выкладывают денежки, чтобы можно было покупать «триумфу» бензин, а себе – костюмы от Дж. Пресса, то, значит, МакКлинтик должен сказать электричеству спасибо и попытаться узнать о нем побольше. Он поднахватался кое-каких сведений и однажды прошлым летом разболтался с техником о стохастической музыке и цифровых компьютерах. Результатом беседы стало понятие о «перевертыше», ставшее фирменным знаком группы. От этого техника МакКлинтик узнал о ламповом полупроводниковом приборе под названием триггер, или флип-флоп , который в рабочем состоянии проводит ток либо по одному, либо по другому пути: провел по одному – «опрокинулся» – провел по другому.
– Это, – пояснил звукооператор, – можно рассматривать как «да» и «нет» или как ноль и единицу. Как раз эта фиговина и является одним из основных элементов или особой ячейкой большого электронного мозга.
– Охренеть, – сказал МакКлинтик, когда техник затерялся в студии. Однако одна мысль накрепко засела у МакКлинтика в голове: компьютерному мозгу положено переключаться из состояния «флоп» в состояние «флип» и обратно, но ведь так происходит и с мозгом музыканта. Пока ты в состоянии «флоп», все идет нормально. Откуда берется триггерный импульс, переводящий тебя в состояние «флип»?
МакКлинтик не писал тексты к песням, но сочинил какую-то чушь на тему функционирования триггера. На сцене, когда трубач исполнял соло, МакКлинтик иногда напевал их себе под нос.
Я плыл в Иордан,
Духовно был пьян.
Флоп-флип, однажды я охрип,
Флип-флоп, ты села мне на лоб.
То буйствуем, то замерли –
В молекуле застряли мы.
– О чем ты думаешь? – спросила Руби.
– О перевертышах.
– Тебя не перевернуть.
– Меня – нет, – согласился МакКлинтик, – а целую кучу людей – да.
Через некоторое время он спросил, обращаясь не столько к ней, сколько к себе:
– Руби, что произошло после войны? В войну мир свихнулся – состояние «флип». Но наступил сорок пятый год, и все размякли – состояние «флоп». Даже здесь, в Гарлеме. Все спокойны и хладнокровны – ни любви, ни ненависти, ни тревог, ни радостей. Хотя некоторые повсюду «переключаются» в обратную сторону. Туда, где можно любить…
– Может, так и надо, – сказала девчонка после паузы. – Может, надо свихнуться, чтобы кого-нибудь полюбить.
– Но если толпа людей одновременно перейдет в состояние «флип», то начнется война. А война – это не любовь, верно?
– Флип-флоп, – сказала она, – возьми швабру, жлоб.
– Ты как маленькая.
– МакКлинтик, – сказала она, – я маленькая. Я волнуюсь за тебя. За своего отца. Может, он свихнулся.
– Так поезжай к нему. – Опять тот же аргумент. Весь этот вечер у них был один долгий спор.
– Ты прекрасна, – сказал Шенмэйкер.
– Шейл, правда?
– Ну, не такой, как ты есть. А такой, как я тебя вижу.
Она села:
– Так больше не может продолжаться.
– Ложись обратно.
– Нет, Шейл, у меня нервы не выдерживают…
– Ложись.
– Дошло до того, что я уже не могу смотреть на Рэйчел, на Слэба…
– Ложись.
В конце концов она опять легла рядом с ним.
– Тазовые кости, – сказал Шенмэйкер, ощупывая ее, – надо бы раздвинуть. Получится весьма сексуально. Пожалуй, я этим займусь.
– Ради Бога…
– Эстер, я хочу делать подарки. Хочу творить для тебя. И если я сумею создать тебе фигуру прекрасной девушки, явить миру саму идею Эстер, как я это сделал с твоим лицом…
Эстер вдруг осознала, что рядом с ними на столике тикают часы. Она напряглась и лежала неподвижно, готовая – если понадобится – выскочить на улицу голышом.
– Пойдем, – позвал Шенмэйкер. – Полчаса в соседней комнате. Это так просто, что я справлюсь сам. Потребуется только местная анестезия.
Эстер расплакалась.
– И что будет дальше? – спросила она после короткой паузы. – Захочешь сделать мне сиськи побольше? А потом тебе покажется, что у меня немного великоваты уши. Шейл, почему я не могу быть собой?
Шенмэйкер раздраженно перевернулся.
– Ну как объяснить женщине, – пожаловался он полу, – что такое любовь, если не…
– Ты не любишь меня. – Она вскочила и принялась неуклюже втискиваться в лифчик. – Ты никогда об этом не говорил, а если и говорил, то имел в виду вовсе не любовь.
– Ты вернешься, – сказал Шенмэйкер, глядя в иол.
– Не вернусь, – возразила она сквозь тонкую шерсть свитера. Разумеется, она вернется.
После ее ухода некоторое время слышалось только тиканье часов, затем Шенмэйкер внезапно и неудержимо зевнул, перекатился на спину, уставился в потолок и мягким голосом выпустил в него поток жуткой брани.
В это же время Профейн в Ассоциации антропологических исследований вполуха слушал, как варится кофе, и вел очередную воображаемую беседу с ДУРАКом. Это уже стало своего рода традицией.
Помнишь то место, Профейн, на 14-м шоссе, немного к югу от Эльмиры, штат Нью-Йорк? Выходишь на эстакаду, смотришь на запад и видишь, как над свалкой автомобилей заходит солнце. Акры ржавых корпусов, сложенных в десять этажей на старых покрышках. Кладбище машин. Вот на таком кладбище буду лежать и я, когда умру.
«Надеюсь, что так и будет. Ты посмотри на себя, бездарная подделка под человека. Тебя и должны выбросить на свалку. Без похорон или кремации».
Конечно. Как и вас, людей. Помнишь Нюрнбергский процесс сразу после войны? Помнишь фотографии Освенцима? Тысячи мертвых евреев, сваленных в кучи, как остовы этих бедных машин. Шлемиль: это уже началось.
«Это сделал Гитлер. Он был ненормальным».
Гитлер, Эйхман, Менгеле. Пятнадцать лет назад. Тебе не приходило в голову, что теперь уже нет критериев безумия и здравомыслия, что начало положено?
«Да какое начало, Христа ради?»
В то же время Слэб лениво, но тщательно работал над очередной картиной – «Датский сыр №41», – нанося мягкой колонковой кисточкой короткие и быстрые мазки на поверхность холста. Два коричневых слизня – улитки без раковин – лежали крест-накрест, спариваясь на многоугольном куске мрамора, а между ними поднимался полупрозрачный пузырь. Густые мазки здесь противопоказаны: богатый детальный рисунок, все кажется более реальным, чем на самом деле. Причудливое освещение, неправильные тени, мраморная поверхность, слизни и наполовину съеденный датский сыр в верхнем правом углу были выписаны с предельной дотошностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Здесь перечислены только случаи массовой гибели людей. А кроме этого, были также те, кто получил увечья, потерял трудоспособность, остался без крова или осиротел. И это повторяется из месяца в месяц; беспрестанно происходят столкновения между отдельными группами живых душ и бездушным миром, которому они просто до лампочки. Достаточно открыть любой старый альманах и посмотреть раздел «Катастрофы», откуда и взяты приведенные выше цифры. Они повторяются из месяца в месяц, из месяца в месяц.
IV
МакКлинтик Сфера весь вечер читал сборники песен. «Если хочешь впасть в депрессию, – говорил он Руби, – просмотри сборник песен. Я имею в виду не музыку, а слова».
Девчонка не отвечала. Последние две недели она заметно нервничала. «В чем дело, бэби?» – спрашивал МакКлинтик, но она только пожимала плечами. Однажды ночью она призналась, что отец сам ушел от нее. Она по нему соскучилась. Боялась, что он мог заболеть.
«Ты видишься с ним? Маленьким девочкам это необходимо. Ты и понятия не имеешь, как тебе повезло, что у тебя есть отец».
«Он живет з другом городе», – вот и псе, что она сказала.
– Слушай, может, тебе нужны деньги на билет? – спросил МакКлинтик этим вечером. – Поезжай, повидай его. Ты должна это сделать.
– МакКлинтик, – ответила она, – за каким дьяволом шлюхе куда-то ехать? Шлюха не человек.
– Ты человек. Ты со мной, Руби. Сама знаешь, здесь, – он похлопал по постели, – мы не играем и не притворяемся.
– Шлюха должна оставаться там, где живет. Как и маленькая девственница в сказках. Пока шлюха работает на улице, она никуда не ездит.
– Тебе не следует так думать.
– – Может быть. – Она старалась не смотреть на него.
– Матильда к тебе хорошо относится. Ты что, спятила?
– А какой у меня выбор? Либо на улицу, либо весь день взаперти. Если я поеду к нему, то назад уже не вернусь.
– Где же он живет? В Южной Африке?
– Может быть.
– О Господи.
Сейчас никто не влюбляется в проститутку, сказал себе МакКлинтик. Ну разве что мальчишка лет четырнадцати, для которого она стала первой постельной партнершей в жизни. Но Руби могла быть хорошим другом как в постели, так и вне ее. МакКлинтик беспокоился за бедняжку. Это была (для разнообразия) доброкачественная разновидность беспокойства; совсем не такая, как, скажем, у Руни Уинсама, который, похоже, с каждым разом, когда МакКлинтику случалось его видеть, относился к людям все хуже.
Это началось по крайней мере две недели назад. МакКлинтик, которому так и не удалось развить в себе распространившийся в послевоенные годы холодный взгляд стороннего наблюдателя, не возражал, в отличие от других музыкантов, когда Руни распускал сопли и начинал расписывать проблемы своей личной жизни. Несколько раз с ним была Рэйчел, но МакКлинтик знал, что Рэйчел – девушка прямая и честная, просто так шашни разводить не станет, а следовательно, проблемы Руни действительно должны быть связаны с Мафией.
Затем в Новый Йорк пришла летняя жара, худшее время года. Время драк в парках, где гибло немало парней; время натянутых нервов и распадающихся браков, время хаотических метаний и самоубийственных импульсов, которые, оттаивая после зимних холодов, выходили там и сям на поверхность и проступали через поры на лице. МакКлинтик собирался в Ленокс, штат Массачусетс, на джазовый фестиваль. Он чувствовал, что не может здесь оставаться. Но что ждет Руни? Домашние неурядицы (вероятнее всего) его доконали, и он вот-вот сорвется. МакКлинтик понял это прошлым вечером между музыкальными номерами в «Ноте-V». Ему уже случалось видеть подобное состояние: знакомый басист из Форта Уорт, никогда не менявший выражение лица и заунывно твердивший: «У меня проблемы с наркотиками», неожиданно сошел с катушек, и его отвезли не то в Лексингтонский госпиталь, не то куда-то еще. МакКлинтик так толком и не узнал. У Руни был такой же взгляд: слишком спокойный. Он чересчур бесстрастно говорил: «У меня проблемы с женой». Что же должно оттаять этим жарким летом в Новом Йорке? И что будет, когда это произойдет?
Странное слово – «опрокидывание». У МакКлинтика вошло в привычку во время каждой записи болтать со студийными техниками и звукооператорами об электричестве. Раньше он чихать хотел на электричество, но раз уж оно позволяет увеличить аудиторию, привлекая как ценителей, так и профанов, которые выкладывают денежки, чтобы можно было покупать «триумфу» бензин, а себе – костюмы от Дж. Пресса, то, значит, МакКлинтик должен сказать электричеству спасибо и попытаться узнать о нем побольше. Он поднахватался кое-каких сведений и однажды прошлым летом разболтался с техником о стохастической музыке и цифровых компьютерах. Результатом беседы стало понятие о «перевертыше», ставшее фирменным знаком группы. От этого техника МакКлинтик узнал о ламповом полупроводниковом приборе под названием триггер, или флип-флоп , который в рабочем состоянии проводит ток либо по одному, либо по другому пути: провел по одному – «опрокинулся» – провел по другому.
– Это, – пояснил звукооператор, – можно рассматривать как «да» и «нет» или как ноль и единицу. Как раз эта фиговина и является одним из основных элементов или особой ячейкой большого электронного мозга.
– Охренеть, – сказал МакКлинтик, когда техник затерялся в студии. Однако одна мысль накрепко засела у МакКлинтика в голове: компьютерному мозгу положено переключаться из состояния «флоп» в состояние «флип» и обратно, но ведь так происходит и с мозгом музыканта. Пока ты в состоянии «флоп», все идет нормально. Откуда берется триггерный импульс, переводящий тебя в состояние «флип»?
МакКлинтик не писал тексты к песням, но сочинил какую-то чушь на тему функционирования триггера. На сцене, когда трубач исполнял соло, МакКлинтик иногда напевал их себе под нос.
Я плыл в Иордан,
Духовно был пьян.
Флоп-флип, однажды я охрип,
Флип-флоп, ты села мне на лоб.
То буйствуем, то замерли –
В молекуле застряли мы.
– О чем ты думаешь? – спросила Руби.
– О перевертышах.
– Тебя не перевернуть.
– Меня – нет, – согласился МакКлинтик, – а целую кучу людей – да.
Через некоторое время он спросил, обращаясь не столько к ней, сколько к себе:
– Руби, что произошло после войны? В войну мир свихнулся – состояние «флип». Но наступил сорок пятый год, и все размякли – состояние «флоп». Даже здесь, в Гарлеме. Все спокойны и хладнокровны – ни любви, ни ненависти, ни тревог, ни радостей. Хотя некоторые повсюду «переключаются» в обратную сторону. Туда, где можно любить…
– Может, так и надо, – сказала девчонка после паузы. – Может, надо свихнуться, чтобы кого-нибудь полюбить.
– Но если толпа людей одновременно перейдет в состояние «флип», то начнется война. А война – это не любовь, верно?
– Флип-флоп, – сказала она, – возьми швабру, жлоб.
– Ты как маленькая.
– МакКлинтик, – сказала она, – я маленькая. Я волнуюсь за тебя. За своего отца. Может, он свихнулся.
– Так поезжай к нему. – Опять тот же аргумент. Весь этот вечер у них был один долгий спор.
– Ты прекрасна, – сказал Шенмэйкер.
– Шейл, правда?
– Ну, не такой, как ты есть. А такой, как я тебя вижу.
Она села:
– Так больше не может продолжаться.
– Ложись обратно.
– Нет, Шейл, у меня нервы не выдерживают…
– Ложись.
– Дошло до того, что я уже не могу смотреть на Рэйчел, на Слэба…
– Ложись.
В конце концов она опять легла рядом с ним.
– Тазовые кости, – сказал Шенмэйкер, ощупывая ее, – надо бы раздвинуть. Получится весьма сексуально. Пожалуй, я этим займусь.
– Ради Бога…
– Эстер, я хочу делать подарки. Хочу творить для тебя. И если я сумею создать тебе фигуру прекрасной девушки, явить миру саму идею Эстер, как я это сделал с твоим лицом…
Эстер вдруг осознала, что рядом с ними на столике тикают часы. Она напряглась и лежала неподвижно, готовая – если понадобится – выскочить на улицу голышом.
– Пойдем, – позвал Шенмэйкер. – Полчаса в соседней комнате. Это так просто, что я справлюсь сам. Потребуется только местная анестезия.
Эстер расплакалась.
– И что будет дальше? – спросила она после короткой паузы. – Захочешь сделать мне сиськи побольше? А потом тебе покажется, что у меня немного великоваты уши. Шейл, почему я не могу быть собой?
Шенмэйкер раздраженно перевернулся.
– Ну как объяснить женщине, – пожаловался он полу, – что такое любовь, если не…
– Ты не любишь меня. – Она вскочила и принялась неуклюже втискиваться в лифчик. – Ты никогда об этом не говорил, а если и говорил, то имел в виду вовсе не любовь.
– Ты вернешься, – сказал Шенмэйкер, глядя в иол.
– Не вернусь, – возразила она сквозь тонкую шерсть свитера. Разумеется, она вернется.
После ее ухода некоторое время слышалось только тиканье часов, затем Шенмэйкер внезапно и неудержимо зевнул, перекатился на спину, уставился в потолок и мягким голосом выпустил в него поток жуткой брани.
В это же время Профейн в Ассоциации антропологических исследований вполуха слушал, как варится кофе, и вел очередную воображаемую беседу с ДУРАКом. Это уже стало своего рода традицией.
Помнишь то место, Профейн, на 14-м шоссе, немного к югу от Эльмиры, штат Нью-Йорк? Выходишь на эстакаду, смотришь на запад и видишь, как над свалкой автомобилей заходит солнце. Акры ржавых корпусов, сложенных в десять этажей на старых покрышках. Кладбище машин. Вот на таком кладбище буду лежать и я, когда умру.
«Надеюсь, что так и будет. Ты посмотри на себя, бездарная подделка под человека. Тебя и должны выбросить на свалку. Без похорон или кремации».
Конечно. Как и вас, людей. Помнишь Нюрнбергский процесс сразу после войны? Помнишь фотографии Освенцима? Тысячи мертвых евреев, сваленных в кучи, как остовы этих бедных машин. Шлемиль: это уже началось.
«Это сделал Гитлер. Он был ненормальным».
Гитлер, Эйхман, Менгеле. Пятнадцать лет назад. Тебе не приходило в голову, что теперь уже нет критериев безумия и здравомыслия, что начало положено?
«Да какое начало, Христа ради?»
В то же время Слэб лениво, но тщательно работал над очередной картиной – «Датский сыр №41», – нанося мягкой колонковой кисточкой короткие и быстрые мазки на поверхность холста. Два коричневых слизня – улитки без раковин – лежали крест-накрест, спариваясь на многоугольном куске мрамора, а между ними поднимался полупрозрачный пузырь. Густые мазки здесь противопоказаны: богатый детальный рисунок, все кажется более реальным, чем на самом деле. Причудливое освещение, неправильные тени, мраморная поверхность, слизни и наполовину съеденный датский сыр в верхнем правом углу были выписаны с предельной дотошностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86