К ее рукам и ногам приливает кровь, словно через поцелуи он заражает ее некой болезнью. Она слегка морщится, он это замечает и останавливается.
– Сучка драная.
Проходит еще минут пятнадцать, может, больше. Иногда он к ней подходит, но не касается. Иногда кладет руку на ее лицо, грудь, ноги. И когда она отвечает малейшим звуком или едва заметным движением, он принимает это за проявление желания. «Уже хочешь, да? Еще бы». Когда же она никак не реагирует, он обзывает ее «фригидной блядью» и допытывается: «Кто еще тебя ебет?» или «Тебе меня, что ли, мало? А другого не будет, пока есть я» – и с силой давит на ее лицо, грудь или ноги до тех пор, пока она не начинает стонать от боли. После чего он сразу же прекращает и гладит ее по волосам, повторяя с механически-неестественной интонацией: «Прости, лапуля, прости, я не хотел». Затем выбегает из комнаты, опустив плечи и понурив голову, словно провинившийся ребенок. Пока его нет, она отчаянно извивается в путах.
Он снова возвращается, неся в руках небольшое белое блюдо. На блюде лежат крекеры, масло и острый нож. Он садится на правый край кровати и начинает жадно поедать крекеры, обсыпая Эми крошками, останавливаясь лишь для того, чтобы бросить в ее адрес очередную колкость или же хлопнуть ее по руке или ноге, словно приятеля в мужской раздевалке. Время от времени он разламывает крекер прямо над ней и, втирая крошки ей в одежду, смеется и говорит, как глупо она выглядит. Но стоит ей начать корчиться, стонать или трясти головой, он останавливается и снова заводит свою извинительную мантру.
Когда крекеры заканчиваются, он берет в руки нож.
– Кроме тебя я никого не люблю, – говорит он. – Правда. Никого-никого…
И начинает водить лезвием вокруг ее груди, затем ниже, у промежности, приостанавливаясь на особо привлекательных для себя местах; затем проходится вдоль ее ног и рук, медленно, осторожно. Я не могу разглядеть, прикасается ли он к ее коже, или держит нож в миллиметре, не давая ей почувствовать себя в безопасности. Он подносит нож прямо к ее лицу, и я вижу, что лезвие кожи не касается, но останавливается в дюйме от глаз.
– Если ты меня бросишь, я тебя, на хуй, убью… Только проболтайся мне…
Он поигрывает лезвием у рта Эми, почти касаясь кончиком ножа ее ноздрей. Малейшее нажатие – и хлынет кровь. Но этого не происходит. Его движения становятся более угрожающими, подчеркивая намерение, затем он подбрасывает нож, как палку, и ловит за рукоятку.
– Ты, блядь, просто нудная корова. На тебя, блядь, ни один хуй не шевельнется. Но если ты свалишь, я сделаю так, что на тебя ни один мудак и не взглянет.
Видимо, дело близится к финалу. Он срезает веревки, она сворачивается калачиком и содрогается в беззвучных рыданиях. Спустя некоторое время она решает, что все позади, и осторожно отклеивает изоленту, вздрагивая от боли, когда вырываются волосы. Но у него еще кое-что на уме. Он снимает спортивные штаны, остается в черных плавках и, вынув дряблый кусок плоти, помахивает им перед ней. Ее начинает трясти, а он ребячливо кривляется: «Видишь? Больше не увидишь!» Она не реагирует. Тогда он пожимает плечами и начинает мочиться на кровать рядом с ее головой, брызги летят на ее волосы и шею.
Оттолкнув его, она в ярости срывается с места.
– Псих ебанутый!
– Ты ж так любишь, лапуль.
– Пошел на хуй!
– Сейчас, только покурю.
– Пошел на хуй, я сказала!
Он понимает, что ситуация вышла из-под контроля, и унижение не позволяет ему ни продолжать в том же духе, ни извиниться. И он переводит струю на ковер, затем, засунув пенис обратно, натягивает штаны и выходит из спальни. В дверях он останавливается и делает попытку вернуть себе статус хозяина положения:
– Вызови уборщицу, и чтобы все тут сверкало. Пока.
Как только он уходит, ее выворачивает всухую. Она берег простыню и, как полотенце, прикладывает к волосам, долго вытирает голову, но тщетно. Она трет снова и снова, пытаясь избавиться от следов и запаха мочи. Потом, видимо, вспомнив, что за ней наблюдают, роняет простыню и быстро подходит к камере. Глаза у нее красные, лицо исказила гримаса отвращения, но на губах блуждает загадочная улыбка.
Рука приближается к объективу, и картинка исчезает сначала в бело-розовом, потом в белом шуме.
Грохочущий киборг
От Агентства до площади Св. Гила, на которой проходит ярмарка, мы добрались минут за пятнадцать, повторив тот же маршрут, что и в понедельник утром. Единственное различие в том, что сейчас мы переоделись санитарами. Смерть отыскал на складе два зеленых комбинезона и заполнил черный медицинский саквояж оборудованием, не имеющим отношения к медицине. Когда мы свернули на дорогу, ведущую к моей бывшей могиле, я поделился своими чувствами по поводу того, что увидел в офисе Шефа.
– Всех свели к документам, файлам, числам… – начал я. – Это так безлично. Если всех представить в виде набора фактов, разницы между которыми почти не видно, жизнь теряет смысл.
Смерть посмотрел на меня пристально, отчего мне стало неуютно и неловко, и я поспешил продолжить речь.
– Конечно, я плохо помню, каким был при жизни, но то, что я все-таки помню, для меня многое значит, даже теперь. Я не просто элемент статистики.
– Понимаю тебя, – кивнул он сочувственно. – Более того, я нахожу наши действия по отношению к клиентам все более недостойными… Случай с сегодняшним клиентом лучшее тому подтверждение. Его умерщвление кажется мне излишне жестоким.
* * *
Добравшись до кладбища, мы увидели, что над домами полыхает желтое зарево. По мере уплотнения толпы свет становился ярче. Люди толкались, прокладывая себе дорогу, или же беседовали небольшими группами. Всех затягивало в воронку главной площади – та же участь постигла и нас. На углу маячила высокая спиральная горка, похожая на шпиль затонувшего собора. По ее деревянному желобу, соединявшему небеса с адом, нескончаемым потоком неслась безвольная масса человеческих тел. Хозяин аттракциона, пожилой человек с лицом, напоминающим орех и сплошь покрытым бурыми печеночными пятнами, зазывал прохожих «прокрутиться».
– Смотри внимательно, – приказал мне Смерть. – Он может быть где угодно.
И я стал вглядываться в сотни незнакомых лиц в надежде различить среди них одно-единственное. Часть людей забралась внутрь «Грандиозной дискотеки на круге», как пафосно назывался двухэтажный волчок, взбалтывавший людей в одно сплошное месиво. На втором этаже собрался круг сквернословов, которые, ошалев от мелькающих разноцветных огней, клубов дыма и грохочущего ритма, извергали оскорбления на скачущую внизу толпу. Другая часть людей зачерпывалась небольшими ковшиками и взмывала в вечернее небо на огромном искрящемся огнями колесе. Их отчаянные крики заглушались вибрирующим ревом допотопного генератора, гулом толпы и несмолкаемой музыкой. Еще часть затянул в себя трясущийся круговорот из музыки и света под названием «Вальсор». Руки служителей обнимали всех подряд за бедра, хватали за шею, влюбленных прижимали друг к другу еще теснее, заставляя людей сходить с ума от удовольствия.
И посреди этого хаоса я наконец-то увидел его. Высокий бородатый мужчина с пивным брюшком, в розовой футболке и свободных зеленых шортах стоял возле фургончика с фаст-фудом и уминал дымящийся хот-дог.
В памяти всплыли несколько фактов из его Досье.
1969 год. Ему два года. Он лежит полусонный у отца на коленях и наблюдает за мерцанием черно-белых образов на экране телевизора. Показывают космический корабль, похожий на металлического спрута, и двух снеговиков, медленно движущихся по серой темной пустыне. Снеговики переговариваются, правда, губы их не шевелятся, а голоса размыты, как бывает, когда отец говорит с ним по телефону издалека.
Но ему не интересны эти картинки и звуки. Ему даже не интересно, что два человека гуляют по яркому шарику, который светит в ночном небе. Ему просто нравится так допоздна не спать и сидеть в полудреме у папы на коленях.
* * *
– Это он, – сказал я, представив, как отец гладит по голове маленького мальчика, как когда-то и меня гладила мама.
– Какова рекомендуемая дистанция сопровождения?
– От двух и одной десятой до девяти и восьми десятых метра.
– А как насчет минимального вмешательства?
– Насколько я понял, да.
Закусочная примыкала к огромному райку с дизельным мотором, украшенному грубо намалеванными портретами героических типов с квадратными челюстями, амазонок, великанов, единорогов, слонов, кентавров – все это покрыто толстым слоем желтого лака. Рядом стоял, сложив руки, такой же старый и пожелтевший, как его сипящий инструмент, смотритель органа и улыбался беззубым ртом проходящим мимо людям. У его ног примостился черный седеющий буль-мастифф, раздобревший на подачках посетителей. Только раек начинал скрипеть и свистеть, движущиеся солдатики били в литавры и не в такт барабанили. Наш клиент и его хот-дог подошли сюда передохнуть, послушать музыку и поглазеть.
Смерть велел мне присматривать за ним, а сам направился к закусочной, прокладывая путь в толпе и недобро глядя на тех, кто стоял ему поперек дороги. Вскоре он пропал, и снова я увидел его уже около прилавка. Обслуживал его продавец в полосатой розово-белой куртке и той же расцветки соломенной шляпе. Он выделялся в толпе, как мышь на собрании кошек.
– Вам?
– Мне вон то. – Смерть указал на витрину.
– Жареный пончик?
– Нет. Круглое, на палочке.
– Яблоко в карамели?
– Мг-м.
– Полтора фунта.
Смерть похлопал по карманам своего медицинского комбинезона, вытащил потрепанную банкноту и ушел, не успел недоумевающий продавец отсчитать сдачу. Когда он вернулся, я поинтересовался, зачем он купил это яблоко, подозревая, что в нашем предприятии ему отведена некая важная роль.
– Я проголодался, – ответил он.
* * *
Ему двадцать один год. Он высокий и красивый и очень гордится своей юной женой, которая дремлет рядом на кровати в номере отеля. Она уже беременна их первым ребенком, девочкой, которая проживет пять лет, после чего умрет от лейкемии. Он нежно гладит живот спящей жены, как его самого отец гладил по голове в ту ночь, когда они наблюдали за высадкой людей на Луну. Он думает о ребенке, пол которого неизвестен, будущее которого он уже распланировал, и который должен вырасти таким же высоким и красивым, как он сам.
* * *
Он отошел от райка, осмотрелся, постоял возле будки с призами и нырнул в толпу. Мы перехватили его у «Поезда с призраками» – громадного черного ангара, стены которого были размалеваны тщедушными флуоресцентными привидениями, жалкими чудовищами в пастельных тонах и бабульками-ведьмами. Громыхающие двухколесные тележки то и дело забирали из толпы хохочущих пассажиров и кидали их в черную пасть туннеля. На выходе их встречал тощий актер в черно-белом костюме скелета, который неестественно надсаживался, изображая стоны немертвых. Пока мы ждали, он начал выдыхаться: резкие подвывания и отчаянная жестикуляция перешли в безутешные бормотания и вялое подергивание рук.
Бородач прошел через турникет и забрался в переднюю тележку ближайшего поезда. Смерть купил два билета у человека с лицом, напоминающим творение кисти Арчимбольдо , и мы сели в заднюю тележку. Состав резко дернулся с места. Я оглянулся и увидел, что актер-скелет выпрямляется после толчка. Потом, как ни в чем не бывало, шагнул назад и вновь принялся выводить публику из душевного равновесия. Поезд вломился в черные деревянные двери – они прищемили нашу тележку, когда мы проезжали.
Свет погас, звуки стихли. Странное слабое эхо голосов и музыки, скрежет и громыхание колес. Я ожидал пластиковых скелетов, трясущих костями в клетках, истекающих кровью оторванных голов, монстров наподобие Франкенштейна, вожделеющих вампиров, воющих вервольфов, резких поворотов тоннеля – или хотя бы несуразный муляж трупа. Но я видел одну пустоту и слышал одну тишину, нарушаемую лишь стуком колес да эхом ярмарочных аттракционов.
Я ждал, когда произойдет хоть что-нибудь.
Состав вильнул направо, потом налево, прогромыхал прямо, опять повернул налево, качнулся направо и с лязгом остановился. Впереди послышались нервные смешки.
Тишина.
Быстрые шаги в темноте. Чья-то ладонь шлепнула меня по щеке, затем что-то мягкое, влажное и клейкое коснулось лба. Я вздрогнул, но все закончилось, так и не успев начаться. Состав снова двинулся и, скрипя, визжа и громыхая, направился к выходу. Передняя тележка стукнулась о вторую пару черных деревянных дверей, и поезд выкатился наружу. Защищаясь от яркого света, я обернулся к Смерти.
Но его место оказалось пустым.
Путешествие от света к свету сквозь тьму. Ожидание того, что должно случиться. Далекие отголоски жизни.
Вот так и живут мертвые.
* * *
Жуткий крик донесся из ангара «Поезда с призраками». Наш клиент, уже вылезавший из передней тележки, замер и обернулся. Вместе с другими пассажирами он стал медленно пробираться к выходу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Сучка драная.
Проходит еще минут пятнадцать, может, больше. Иногда он к ней подходит, но не касается. Иногда кладет руку на ее лицо, грудь, ноги. И когда она отвечает малейшим звуком или едва заметным движением, он принимает это за проявление желания. «Уже хочешь, да? Еще бы». Когда же она никак не реагирует, он обзывает ее «фригидной блядью» и допытывается: «Кто еще тебя ебет?» или «Тебе меня, что ли, мало? А другого не будет, пока есть я» – и с силой давит на ее лицо, грудь или ноги до тех пор, пока она не начинает стонать от боли. После чего он сразу же прекращает и гладит ее по волосам, повторяя с механически-неестественной интонацией: «Прости, лапуля, прости, я не хотел». Затем выбегает из комнаты, опустив плечи и понурив голову, словно провинившийся ребенок. Пока его нет, она отчаянно извивается в путах.
Он снова возвращается, неся в руках небольшое белое блюдо. На блюде лежат крекеры, масло и острый нож. Он садится на правый край кровати и начинает жадно поедать крекеры, обсыпая Эми крошками, останавливаясь лишь для того, чтобы бросить в ее адрес очередную колкость или же хлопнуть ее по руке или ноге, словно приятеля в мужской раздевалке. Время от времени он разламывает крекер прямо над ней и, втирая крошки ей в одежду, смеется и говорит, как глупо она выглядит. Но стоит ей начать корчиться, стонать или трясти головой, он останавливается и снова заводит свою извинительную мантру.
Когда крекеры заканчиваются, он берет в руки нож.
– Кроме тебя я никого не люблю, – говорит он. – Правда. Никого-никого…
И начинает водить лезвием вокруг ее груди, затем ниже, у промежности, приостанавливаясь на особо привлекательных для себя местах; затем проходится вдоль ее ног и рук, медленно, осторожно. Я не могу разглядеть, прикасается ли он к ее коже, или держит нож в миллиметре, не давая ей почувствовать себя в безопасности. Он подносит нож прямо к ее лицу, и я вижу, что лезвие кожи не касается, но останавливается в дюйме от глаз.
– Если ты меня бросишь, я тебя, на хуй, убью… Только проболтайся мне…
Он поигрывает лезвием у рта Эми, почти касаясь кончиком ножа ее ноздрей. Малейшее нажатие – и хлынет кровь. Но этого не происходит. Его движения становятся более угрожающими, подчеркивая намерение, затем он подбрасывает нож, как палку, и ловит за рукоятку.
– Ты, блядь, просто нудная корова. На тебя, блядь, ни один хуй не шевельнется. Но если ты свалишь, я сделаю так, что на тебя ни один мудак и не взглянет.
Видимо, дело близится к финалу. Он срезает веревки, она сворачивается калачиком и содрогается в беззвучных рыданиях. Спустя некоторое время она решает, что все позади, и осторожно отклеивает изоленту, вздрагивая от боли, когда вырываются волосы. Но у него еще кое-что на уме. Он снимает спортивные штаны, остается в черных плавках и, вынув дряблый кусок плоти, помахивает им перед ней. Ее начинает трясти, а он ребячливо кривляется: «Видишь? Больше не увидишь!» Она не реагирует. Тогда он пожимает плечами и начинает мочиться на кровать рядом с ее головой, брызги летят на ее волосы и шею.
Оттолкнув его, она в ярости срывается с места.
– Псих ебанутый!
– Ты ж так любишь, лапуль.
– Пошел на хуй!
– Сейчас, только покурю.
– Пошел на хуй, я сказала!
Он понимает, что ситуация вышла из-под контроля, и унижение не позволяет ему ни продолжать в том же духе, ни извиниться. И он переводит струю на ковер, затем, засунув пенис обратно, натягивает штаны и выходит из спальни. В дверях он останавливается и делает попытку вернуть себе статус хозяина положения:
– Вызови уборщицу, и чтобы все тут сверкало. Пока.
Как только он уходит, ее выворачивает всухую. Она берег простыню и, как полотенце, прикладывает к волосам, долго вытирает голову, но тщетно. Она трет снова и снова, пытаясь избавиться от следов и запаха мочи. Потом, видимо, вспомнив, что за ней наблюдают, роняет простыню и быстро подходит к камере. Глаза у нее красные, лицо исказила гримаса отвращения, но на губах блуждает загадочная улыбка.
Рука приближается к объективу, и картинка исчезает сначала в бело-розовом, потом в белом шуме.
Грохочущий киборг
От Агентства до площади Св. Гила, на которой проходит ярмарка, мы добрались минут за пятнадцать, повторив тот же маршрут, что и в понедельник утром. Единственное различие в том, что сейчас мы переоделись санитарами. Смерть отыскал на складе два зеленых комбинезона и заполнил черный медицинский саквояж оборудованием, не имеющим отношения к медицине. Когда мы свернули на дорогу, ведущую к моей бывшей могиле, я поделился своими чувствами по поводу того, что увидел в офисе Шефа.
– Всех свели к документам, файлам, числам… – начал я. – Это так безлично. Если всех представить в виде набора фактов, разницы между которыми почти не видно, жизнь теряет смысл.
Смерть посмотрел на меня пристально, отчего мне стало неуютно и неловко, и я поспешил продолжить речь.
– Конечно, я плохо помню, каким был при жизни, но то, что я все-таки помню, для меня многое значит, даже теперь. Я не просто элемент статистики.
– Понимаю тебя, – кивнул он сочувственно. – Более того, я нахожу наши действия по отношению к клиентам все более недостойными… Случай с сегодняшним клиентом лучшее тому подтверждение. Его умерщвление кажется мне излишне жестоким.
* * *
Добравшись до кладбища, мы увидели, что над домами полыхает желтое зарево. По мере уплотнения толпы свет становился ярче. Люди толкались, прокладывая себе дорогу, или же беседовали небольшими группами. Всех затягивало в воронку главной площади – та же участь постигла и нас. На углу маячила высокая спиральная горка, похожая на шпиль затонувшего собора. По ее деревянному желобу, соединявшему небеса с адом, нескончаемым потоком неслась безвольная масса человеческих тел. Хозяин аттракциона, пожилой человек с лицом, напоминающим орех и сплошь покрытым бурыми печеночными пятнами, зазывал прохожих «прокрутиться».
– Смотри внимательно, – приказал мне Смерть. – Он может быть где угодно.
И я стал вглядываться в сотни незнакомых лиц в надежде различить среди них одно-единственное. Часть людей забралась внутрь «Грандиозной дискотеки на круге», как пафосно назывался двухэтажный волчок, взбалтывавший людей в одно сплошное месиво. На втором этаже собрался круг сквернословов, которые, ошалев от мелькающих разноцветных огней, клубов дыма и грохочущего ритма, извергали оскорбления на скачущую внизу толпу. Другая часть людей зачерпывалась небольшими ковшиками и взмывала в вечернее небо на огромном искрящемся огнями колесе. Их отчаянные крики заглушались вибрирующим ревом допотопного генератора, гулом толпы и несмолкаемой музыкой. Еще часть затянул в себя трясущийся круговорот из музыки и света под названием «Вальсор». Руки служителей обнимали всех подряд за бедра, хватали за шею, влюбленных прижимали друг к другу еще теснее, заставляя людей сходить с ума от удовольствия.
И посреди этого хаоса я наконец-то увидел его. Высокий бородатый мужчина с пивным брюшком, в розовой футболке и свободных зеленых шортах стоял возле фургончика с фаст-фудом и уминал дымящийся хот-дог.
В памяти всплыли несколько фактов из его Досье.
1969 год. Ему два года. Он лежит полусонный у отца на коленях и наблюдает за мерцанием черно-белых образов на экране телевизора. Показывают космический корабль, похожий на металлического спрута, и двух снеговиков, медленно движущихся по серой темной пустыне. Снеговики переговариваются, правда, губы их не шевелятся, а голоса размыты, как бывает, когда отец говорит с ним по телефону издалека.
Но ему не интересны эти картинки и звуки. Ему даже не интересно, что два человека гуляют по яркому шарику, который светит в ночном небе. Ему просто нравится так допоздна не спать и сидеть в полудреме у папы на коленях.
* * *
– Это он, – сказал я, представив, как отец гладит по голове маленького мальчика, как когда-то и меня гладила мама.
– Какова рекомендуемая дистанция сопровождения?
– От двух и одной десятой до девяти и восьми десятых метра.
– А как насчет минимального вмешательства?
– Насколько я понял, да.
Закусочная примыкала к огромному райку с дизельным мотором, украшенному грубо намалеванными портретами героических типов с квадратными челюстями, амазонок, великанов, единорогов, слонов, кентавров – все это покрыто толстым слоем желтого лака. Рядом стоял, сложив руки, такой же старый и пожелтевший, как его сипящий инструмент, смотритель органа и улыбался беззубым ртом проходящим мимо людям. У его ног примостился черный седеющий буль-мастифф, раздобревший на подачках посетителей. Только раек начинал скрипеть и свистеть, движущиеся солдатики били в литавры и не в такт барабанили. Наш клиент и его хот-дог подошли сюда передохнуть, послушать музыку и поглазеть.
Смерть велел мне присматривать за ним, а сам направился к закусочной, прокладывая путь в толпе и недобро глядя на тех, кто стоял ему поперек дороги. Вскоре он пропал, и снова я увидел его уже около прилавка. Обслуживал его продавец в полосатой розово-белой куртке и той же расцветки соломенной шляпе. Он выделялся в толпе, как мышь на собрании кошек.
– Вам?
– Мне вон то. – Смерть указал на витрину.
– Жареный пончик?
– Нет. Круглое, на палочке.
– Яблоко в карамели?
– Мг-м.
– Полтора фунта.
Смерть похлопал по карманам своего медицинского комбинезона, вытащил потрепанную банкноту и ушел, не успел недоумевающий продавец отсчитать сдачу. Когда он вернулся, я поинтересовался, зачем он купил это яблоко, подозревая, что в нашем предприятии ему отведена некая важная роль.
– Я проголодался, – ответил он.
* * *
Ему двадцать один год. Он высокий и красивый и очень гордится своей юной женой, которая дремлет рядом на кровати в номере отеля. Она уже беременна их первым ребенком, девочкой, которая проживет пять лет, после чего умрет от лейкемии. Он нежно гладит живот спящей жены, как его самого отец гладил по голове в ту ночь, когда они наблюдали за высадкой людей на Луну. Он думает о ребенке, пол которого неизвестен, будущее которого он уже распланировал, и который должен вырасти таким же высоким и красивым, как он сам.
* * *
Он отошел от райка, осмотрелся, постоял возле будки с призами и нырнул в толпу. Мы перехватили его у «Поезда с призраками» – громадного черного ангара, стены которого были размалеваны тщедушными флуоресцентными привидениями, жалкими чудовищами в пастельных тонах и бабульками-ведьмами. Громыхающие двухколесные тележки то и дело забирали из толпы хохочущих пассажиров и кидали их в черную пасть туннеля. На выходе их встречал тощий актер в черно-белом костюме скелета, который неестественно надсаживался, изображая стоны немертвых. Пока мы ждали, он начал выдыхаться: резкие подвывания и отчаянная жестикуляция перешли в безутешные бормотания и вялое подергивание рук.
Бородач прошел через турникет и забрался в переднюю тележку ближайшего поезда. Смерть купил два билета у человека с лицом, напоминающим творение кисти Арчимбольдо , и мы сели в заднюю тележку. Состав резко дернулся с места. Я оглянулся и увидел, что актер-скелет выпрямляется после толчка. Потом, как ни в чем не бывало, шагнул назад и вновь принялся выводить публику из душевного равновесия. Поезд вломился в черные деревянные двери – они прищемили нашу тележку, когда мы проезжали.
Свет погас, звуки стихли. Странное слабое эхо голосов и музыки, скрежет и громыхание колес. Я ожидал пластиковых скелетов, трясущих костями в клетках, истекающих кровью оторванных голов, монстров наподобие Франкенштейна, вожделеющих вампиров, воющих вервольфов, резких поворотов тоннеля – или хотя бы несуразный муляж трупа. Но я видел одну пустоту и слышал одну тишину, нарушаемую лишь стуком колес да эхом ярмарочных аттракционов.
Я ждал, когда произойдет хоть что-нибудь.
Состав вильнул направо, потом налево, прогромыхал прямо, опять повернул налево, качнулся направо и с лязгом остановился. Впереди послышались нервные смешки.
Тишина.
Быстрые шаги в темноте. Чья-то ладонь шлепнула меня по щеке, затем что-то мягкое, влажное и клейкое коснулось лба. Я вздрогнул, но все закончилось, так и не успев начаться. Состав снова двинулся и, скрипя, визжа и громыхая, направился к выходу. Передняя тележка стукнулась о вторую пару черных деревянных дверей, и поезд выкатился наружу. Защищаясь от яркого света, я обернулся к Смерти.
Но его место оказалось пустым.
Путешествие от света к свету сквозь тьму. Ожидание того, что должно случиться. Далекие отголоски жизни.
Вот так и живут мертвые.
* * *
Жуткий крик донесся из ангара «Поезда с призраками». Наш клиент, уже вылезавший из передней тележки, замер и обернулся. Вместе с другими пассажирами он стал медленно пробираться к выходу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34