К тому же все десять граней обжаты специальной напряженной железобетонной обоймой. Да и проект изначально проверялся на сейсмоустойчивость. Делали даже перерыв во время строительства башни, когда возникли сомнения в надежности грунта под фундаментом. Так что нет, я положительно считаю взрыв через коллекторы невозможным. Я же дал вам карту подземных коммуникаций в районе башни, капитан.
— Да там сам чейт голову свегнет, пока газбегется. Но вгоде везде посты выставили…
— Вот и хорошо. Думаю, капитан, речь идет все-таки о шахидах. Кстати, я, конечно, могу ошибаться, но вряд ли Пинасу выгодно уничтожение башни.
Вацлавски надолго задумался. В тишине оглушительно выстукивали Доли секунд старинные часы да поскрипывали изредка стеллажи. К этому времени окончательно стемнело, и за дверью, в основном помещении архива стояла непроглядная темень.
— Этот Пинас уг'ёбил пол Москвы, х'ямов не пожалел. Думаете, он пожалеет вышку?
— Думаю… вернее, надеюсь, что да. Телевизионные и радиотрансляции, должным образом подчищенные, могут сыграть на руку Пинасу. Я не думаю, что многие согласятся сейчас считать его освободителем Москвы, особенно после того, как он отдал город на растерзание этим… бандам. Больше того… хм… возможно, именно этим и вызвано его желание захватить телецентр.
— Может быть, — неуверенно кивнул Вацлавски, — вполне… может статься… Ну что ж, — он внезапно поднялся и уверенной походкой вышел в основное помещение архива, — мне пога. Желаю вам покойной ночи, Пётг Петьёвич. Ежели что — не стесняйтесь, спускайтесь.
— Разумеется, — кивнул я в ответ, но про себя подумал, что вряд ли внизу может оказаться безопаснее.
Я не ошибся.
Еще долго гудели растревоженные полуночным лифтом сквозняки. Колотили неплотно прилегающими дверями да свистели в щелях. Но мне почему-то показалось вдруг что-то невероятно уютное в этой игре воздушных потоков в колодце лифтовой шахты. И то, что на столе в проявочной все так же горела лампа, приглушенно высвечивая в общем архивном мраке (словно прокатили по черному картону мелок пастели) зеленый лоскут двери, — мне тоже показалось очень и очень уютным.
О чем же я таком думаю, черт побери? О каком уюте может идти речь в этом месте и в это время? Почему, какого черта я стою посреди этого уже никому не нужного архива, а не бегу вниз, к людям, к какому-то подобию уверенности, к суррогату общества?! Посреди ада, посреди русского бунта, между небом и землей, запертый в теле бетонной телебашни, — что я тут вообще делаю?
Короткий язычок пламени на несколько мгновений отделил меня и от ночи и от странных, словно и не моих мыслей. Дым прошелся по гортани теплым пухом, и студенческий мой приятель из далеких шестидесятых, вечно рассеянный, нечесанный, какой-то даже хипповатый Ося Мандельштам пробормотал из далекого далека мертвыми губами:
Кто знает!
Может быть, не хватит мне свечи
И среди бела дня останусь я в ночи,
И, зернами дыша рассыпанного мака,
На голову мою надену митру мрака:
Как поздний патриарх в разрушенной Москве,
Неосвященный мир неся на голове,
Чреватый слепотой и муками раздора,
Как Тихон, — ставленник последнего собора.
От неожиданности я с трудом смог подавить желание оглянуться в темноту между стеллажами, мысленно проклиная (скорее все от той же неожиданности) странную игру памяти, неведомыми ассоциациями разбудившей только что голос мертвого и позабытого… И в дыму полуночной сигареты, словно сквозь наброшенный на раскрытое окно тюль, стали проступать лица призраков и повеяло холодом. Но не могильным, жутким, проклятым холодом могилы, а хрустким холодом промороженных московских переулков, лентами славянских переплетений, окруживших Кремль от Ленинки до большой елки на Лубянке… Сорок два года, целая вечность назад.
…По потрескавшейся наледи от неожиданного дневного потепления и вернувшегося уже в сумерках мороза мы брели сквозь декабрь в зените века, не особенно представляя, куда и зачем: разноглазый Колька, расхристанный Ося, зябко прижимающая ктонкой шее воротник пальто Аня… Мы возвращались из студенческого клуба, где все они конечно же читали. Своё и чужое. Тогда еще это было возможным. А потом, после вечера, когда в прокуренном и шумном вестибюле стало положительно невозможно находиться, мы сбежали ото всех. Я был влюблен в Аню, Колька, само собой, тоже, Ося же витал в каких-то только ему известных сферах.
— Как же ты не понимаешь, — возмущался Колька, — я же не про начало века говорю, не про акмеистов этих несчастных и бубнововалетчиков. Я же согласен — да, тогда было прекрасно. Взлет поэтического слова и так далее… Но родись мы в то время, Оська, и нас бы сломали. Их сломали и нас сломали бы. Нам повезло, понимаешь, Оська. Мы просто вот сейчас понимаем, как тут… ну ты понимаешь… как они относятся к нам, к тому, что мы делаем, к нашим стихам. Да ко всему. Мы знаем, что по большому счету наши стихи им не нужны, больше того, они считают их чужеродными. И поэтому этим нас уже не сломать, ты понимаешь? Я уверен, что наше десятилетие не останется незамеченным историей, вот увидишь, Оська, кто-нибудь будет завидовать тем, кто родился в наше время. Петька, ну ты же историк, ну подтверди!
— Угу, — угрюмо подтверждал я, поддерживая Аню под локоток и прекрасно понимая, что бравирует Колька вовсе не перед Оськой, которому по большому-то счету все равно, тем более, что он был чертовски пьян от мерзкого портвейна, а перед Аней. Мне это не нравилось, но я мужественно молчал, поглядывая с высоты своих неполных шестнадцати лет и четко осознавая, что выгляжу как минимум на семнадцать, а значит, Кольке ничего не светит.
В общем, наверное, все это было достаточно глупо, как глупы подрезанные козырьки на кепках в частности и обычное человеческое счастье в общем и целом. Но в отличие от всего остального эта глупость легко вписывалась и в беспокойство лифтовых сквозняков, и в пастельный штрих на черном картоне полуночи.
Оську Мандельштама сначала арестовали в 1964, позже, по слухам, держали в какой-то больнице, а потом он вдруг обнаружился во Франции, и не просто так, а в эфире «Радио Свобода». Умер в 1983 от сердечного приступа на какой-то парковой лавочке — я потом видел фотографии: то же самое удивление в мертвых глазах, почти то же самое лицо… Колька Гумилев спился, но говорили, будто жив, обитал до всех этих русских бунтов где-то на Можайке, бутылки собирал. А про Аню я ничего не слышал с тех пор, как она была отправлена родителями в Ереван. Обычная, в общем, история.
Вы замечали, что у счастья всегда грустный привкус?
Я поискал на столе пепельницу, вспомнил, что унес ее в проявочную, и затушил окурок в раковине. Далеко-далеко, а по сути, куда ни глянь, перерождались новые сумерки безумия русского, традиционного, черт побери, безумия коли не с факельными шествиями, так с канонадой всенепременно. А я стоял посреди этого мира, уставший 58-летний архивный старик, уже и сам претендующий на статус архива воспоминаний и даже на собственное раз и навсегда устоявшееся мировоззрение (а может — мировосприятие). Я подумал, что это, наверное, очень хорошая ночь, и даже если по лабиринтам коллекторов крадется сумасшедший фанатик, обмотавшийся взрывчаткой, — даже это в принципе закономерно… Печалило лишь одно — уж слишком быстро тратились из пачки сигареты…
…Это они взорвали несколько цистерн с напалмом по внешнему периметру МКАДа. И хотя сине-оранжевые вертолеты МЧС смогли предотвратить переброс пламени на Москву и локализовали основную часть пожаров, остановить тление десятилетиями скапливавшегося вокруг Кольцевой дороги мусора было уже нереально. Одним ударом тогда радиус жилой Москвы сократился на несколько километров в глубь кольца. И если до этого о группе «Особь» не знал никто, то уже через несколько часов после начала пожара о ней говорили во всех информационных структурах. Общественность, впрочем, как всегда, получила дозированную информацию. СМИ традиционно добавили паники, объявив официальное воплощение кинотенденций последнего сезона — экологического терроризма, но ничего конкретного им обнародовать не дали. Да и не было у них конкретной информации. Между тем силовые структуры изначально именно так и позиционировали террористическую группировку «Особь» — экологические террористы. Некоторое время корни этой организации искали среди веганов и прочих радикальных гринписовцев. Но члены группировки «Особь» не были экологическими террористами, вернее, они были не только экологическими террористами. В течение второго полугодия 2004 и начала 2005 года «Особь» взяла на себя ответственность за взрывы пяти (!) жилых домов и жуткого взрыва на Ярославском вокзале, во время которого погибло и получило разной тяжести увечья около трех тысяч человек. Наконец, правоохранительные органы смогли выйти на нескольких нерядовых членов организации. Уже спустя неделю все члены группировки «Особь» были либо уничтожены, либо захвачены и помещены в Гарибальдийский комплекс тюрем в 15 километрах от МКАДа. Однако факт нейтрализации группировки «Особь» и захват части ее членов так и не дали ответа на основной вопрос — в чем состояла цель этой организации. Не исключено, что в ходе жестких допросов (а никто не сомневался, что церемониться с террористами не станут), какая-то информация и была получена, но даже при достаточно широких информационных полномочиях никто в архиве допуска к оной не получил.
Терроризм в действительности является не столько орудием нанесения ущерба государству, сколько чисто психологическим орудием. Террористический акт — это радикальный способ привлечь внимание, как правило, к неким локальным конфликтам территориально-религиозного, реже — сугубо политического толка.
Терроризм и диверсия не имеют между собой смысловых соответствий. Если диверсия — это попытка нанести материальный и человеческий ущерб атакуемой стороне, то терроризм подобных целей перед собой не ставит. Цель террора — запугивание населения атакуемой стороны, общественный дисбаланс, в идеале — политический кризис. И прежде всего — шум! Много шума вокруг некоей цели и выдвижение неких требований согласно этой цели. Даже если выдвигаемые цели служат лишь ширмой для целей реальных. К примеру, денег.
Но «Особь» не выдвигала требований, не обозначала никаких позиций: ни религиозных, ни национальных, ни политических, ни территориальных, в конце концов. «Особь» осуществляла террористические акты, брала за них ответственность, но никак не обозначала цели. И ничего не требовала. Казалось, что эта организация существует исключительно с целью уничтожения. В октябре 2004 года привлеченные ученые во главе с профессором Большаковым опубликовали реферат «Новые футуристы». Авторами была выдвинута идея о том, что самоцелью террористической группировки «Особь» является разрушение. И если футуристы начала XX века стремились отразить энергию распада, передать суть разрушения, саму душу катастрофы, то террористы из «Особи» пошли дальше — они эту энергию производили. Но дальше этого утверждения Большаков и прочие не двинулись, а я, как и большинство других, так и не принял объяснение разрушения как самоцели. И по-прежнему так не думаю. Безусловно, существовала некая скрытая цель, так и оставшаяся неизвестной не только для рядового обывателя, но и для приближенных к информационным потокам людей.
Атакуя Москву, генерал Фальстат освободил заключенных в Гарибальдийских тюрьмах членов группировки «Особь» и активно их использовал. В частности, трое обвязанных взрывчаткой камикадзе из отделения «Тейсентай» спикировали на дельтапланах на главный офис ДПС, что практически полностью парализовало организованную защиту города со стороны маркерной системы. Тогда, узнав об этом, я сделал для себя вывод, что Фальстат, этот далеко глядящий представитель вырождающегося класса военной интеллигенции, и окутанная тайной террористическая группировка «Особь» связаны изначально. Не секрет, что конфликт между генералом и московским руководством достиг своего пика в апреле 2004 года. «Особь» начала действовать немногим раньше. Все возможно. Не исключено и даже вероятно, что общественные волнения и недовольство правительством, которые возникли в Москве после взрывов домов и Ярославского вокзала, были на руку Фальстату, одному из тех, кто, вероятно, должен был воссесть на московском, а значит, и российском троне в ближайшем будущем. Мера весьма кардинальная, и будущему правителю наверняка пришлось бы ответить на массу неприятных вопросов. Но путь к власти всегда устилала красная ковровая дорожка, а победителей не судят. Не впервые подобное происходит в истории государства Российского. Этот вариант многое объяснял. В том числе и тот факт, что «Особь» не объявляла о своих целях. Правда, как правило, в этих случаях ссылались на псевдоцели, прикрываясь все теми же территориально-религиозными покрывалами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Да там сам чейт голову свегнет, пока газбегется. Но вгоде везде посты выставили…
— Вот и хорошо. Думаю, капитан, речь идет все-таки о шахидах. Кстати, я, конечно, могу ошибаться, но вряд ли Пинасу выгодно уничтожение башни.
Вацлавски надолго задумался. В тишине оглушительно выстукивали Доли секунд старинные часы да поскрипывали изредка стеллажи. К этому времени окончательно стемнело, и за дверью, в основном помещении архива стояла непроглядная темень.
— Этот Пинас уг'ёбил пол Москвы, х'ямов не пожалел. Думаете, он пожалеет вышку?
— Думаю… вернее, надеюсь, что да. Телевизионные и радиотрансляции, должным образом подчищенные, могут сыграть на руку Пинасу. Я не думаю, что многие согласятся сейчас считать его освободителем Москвы, особенно после того, как он отдал город на растерзание этим… бандам. Больше того… хм… возможно, именно этим и вызвано его желание захватить телецентр.
— Может быть, — неуверенно кивнул Вацлавски, — вполне… может статься… Ну что ж, — он внезапно поднялся и уверенной походкой вышел в основное помещение архива, — мне пога. Желаю вам покойной ночи, Пётг Петьёвич. Ежели что — не стесняйтесь, спускайтесь.
— Разумеется, — кивнул я в ответ, но про себя подумал, что вряд ли внизу может оказаться безопаснее.
Я не ошибся.
Еще долго гудели растревоженные полуночным лифтом сквозняки. Колотили неплотно прилегающими дверями да свистели в щелях. Но мне почему-то показалось вдруг что-то невероятно уютное в этой игре воздушных потоков в колодце лифтовой шахты. И то, что на столе в проявочной все так же горела лампа, приглушенно высвечивая в общем архивном мраке (словно прокатили по черному картону мелок пастели) зеленый лоскут двери, — мне тоже показалось очень и очень уютным.
О чем же я таком думаю, черт побери? О каком уюте может идти речь в этом месте и в это время? Почему, какого черта я стою посреди этого уже никому не нужного архива, а не бегу вниз, к людям, к какому-то подобию уверенности, к суррогату общества?! Посреди ада, посреди русского бунта, между небом и землей, запертый в теле бетонной телебашни, — что я тут вообще делаю?
Короткий язычок пламени на несколько мгновений отделил меня и от ночи и от странных, словно и не моих мыслей. Дым прошелся по гортани теплым пухом, и студенческий мой приятель из далеких шестидесятых, вечно рассеянный, нечесанный, какой-то даже хипповатый Ося Мандельштам пробормотал из далекого далека мертвыми губами:
Кто знает!
Может быть, не хватит мне свечи
И среди бела дня останусь я в ночи,
И, зернами дыша рассыпанного мака,
На голову мою надену митру мрака:
Как поздний патриарх в разрушенной Москве,
Неосвященный мир неся на голове,
Чреватый слепотой и муками раздора,
Как Тихон, — ставленник последнего собора.
От неожиданности я с трудом смог подавить желание оглянуться в темноту между стеллажами, мысленно проклиная (скорее все от той же неожиданности) странную игру памяти, неведомыми ассоциациями разбудившей только что голос мертвого и позабытого… И в дыму полуночной сигареты, словно сквозь наброшенный на раскрытое окно тюль, стали проступать лица призраков и повеяло холодом. Но не могильным, жутким, проклятым холодом могилы, а хрустким холодом промороженных московских переулков, лентами славянских переплетений, окруживших Кремль от Ленинки до большой елки на Лубянке… Сорок два года, целая вечность назад.
…По потрескавшейся наледи от неожиданного дневного потепления и вернувшегося уже в сумерках мороза мы брели сквозь декабрь в зените века, не особенно представляя, куда и зачем: разноглазый Колька, расхристанный Ося, зябко прижимающая ктонкой шее воротник пальто Аня… Мы возвращались из студенческого клуба, где все они конечно же читали. Своё и чужое. Тогда еще это было возможным. А потом, после вечера, когда в прокуренном и шумном вестибюле стало положительно невозможно находиться, мы сбежали ото всех. Я был влюблен в Аню, Колька, само собой, тоже, Ося же витал в каких-то только ему известных сферах.
— Как же ты не понимаешь, — возмущался Колька, — я же не про начало века говорю, не про акмеистов этих несчастных и бубнововалетчиков. Я же согласен — да, тогда было прекрасно. Взлет поэтического слова и так далее… Но родись мы в то время, Оська, и нас бы сломали. Их сломали и нас сломали бы. Нам повезло, понимаешь, Оська. Мы просто вот сейчас понимаем, как тут… ну ты понимаешь… как они относятся к нам, к тому, что мы делаем, к нашим стихам. Да ко всему. Мы знаем, что по большому счету наши стихи им не нужны, больше того, они считают их чужеродными. И поэтому этим нас уже не сломать, ты понимаешь? Я уверен, что наше десятилетие не останется незамеченным историей, вот увидишь, Оська, кто-нибудь будет завидовать тем, кто родился в наше время. Петька, ну ты же историк, ну подтверди!
— Угу, — угрюмо подтверждал я, поддерживая Аню под локоток и прекрасно понимая, что бравирует Колька вовсе не перед Оськой, которому по большому-то счету все равно, тем более, что он был чертовски пьян от мерзкого портвейна, а перед Аней. Мне это не нравилось, но я мужественно молчал, поглядывая с высоты своих неполных шестнадцати лет и четко осознавая, что выгляжу как минимум на семнадцать, а значит, Кольке ничего не светит.
В общем, наверное, все это было достаточно глупо, как глупы подрезанные козырьки на кепках в частности и обычное человеческое счастье в общем и целом. Но в отличие от всего остального эта глупость легко вписывалась и в беспокойство лифтовых сквозняков, и в пастельный штрих на черном картоне полуночи.
Оську Мандельштама сначала арестовали в 1964, позже, по слухам, держали в какой-то больнице, а потом он вдруг обнаружился во Франции, и не просто так, а в эфире «Радио Свобода». Умер в 1983 от сердечного приступа на какой-то парковой лавочке — я потом видел фотографии: то же самое удивление в мертвых глазах, почти то же самое лицо… Колька Гумилев спился, но говорили, будто жив, обитал до всех этих русских бунтов где-то на Можайке, бутылки собирал. А про Аню я ничего не слышал с тех пор, как она была отправлена родителями в Ереван. Обычная, в общем, история.
Вы замечали, что у счастья всегда грустный привкус?
Я поискал на столе пепельницу, вспомнил, что унес ее в проявочную, и затушил окурок в раковине. Далеко-далеко, а по сути, куда ни глянь, перерождались новые сумерки безумия русского, традиционного, черт побери, безумия коли не с факельными шествиями, так с канонадой всенепременно. А я стоял посреди этого мира, уставший 58-летний архивный старик, уже и сам претендующий на статус архива воспоминаний и даже на собственное раз и навсегда устоявшееся мировоззрение (а может — мировосприятие). Я подумал, что это, наверное, очень хорошая ночь, и даже если по лабиринтам коллекторов крадется сумасшедший фанатик, обмотавшийся взрывчаткой, — даже это в принципе закономерно… Печалило лишь одно — уж слишком быстро тратились из пачки сигареты…
…Это они взорвали несколько цистерн с напалмом по внешнему периметру МКАДа. И хотя сине-оранжевые вертолеты МЧС смогли предотвратить переброс пламени на Москву и локализовали основную часть пожаров, остановить тление десятилетиями скапливавшегося вокруг Кольцевой дороги мусора было уже нереально. Одним ударом тогда радиус жилой Москвы сократился на несколько километров в глубь кольца. И если до этого о группе «Особь» не знал никто, то уже через несколько часов после начала пожара о ней говорили во всех информационных структурах. Общественность, впрочем, как всегда, получила дозированную информацию. СМИ традиционно добавили паники, объявив официальное воплощение кинотенденций последнего сезона — экологического терроризма, но ничего конкретного им обнародовать не дали. Да и не было у них конкретной информации. Между тем силовые структуры изначально именно так и позиционировали террористическую группировку «Особь» — экологические террористы. Некоторое время корни этой организации искали среди веганов и прочих радикальных гринписовцев. Но члены группировки «Особь» не были экологическими террористами, вернее, они были не только экологическими террористами. В течение второго полугодия 2004 и начала 2005 года «Особь» взяла на себя ответственность за взрывы пяти (!) жилых домов и жуткого взрыва на Ярославском вокзале, во время которого погибло и получило разной тяжести увечья около трех тысяч человек. Наконец, правоохранительные органы смогли выйти на нескольких нерядовых членов организации. Уже спустя неделю все члены группировки «Особь» были либо уничтожены, либо захвачены и помещены в Гарибальдийский комплекс тюрем в 15 километрах от МКАДа. Однако факт нейтрализации группировки «Особь» и захват части ее членов так и не дали ответа на основной вопрос — в чем состояла цель этой организации. Не исключено, что в ходе жестких допросов (а никто не сомневался, что церемониться с террористами не станут), какая-то информация и была получена, но даже при достаточно широких информационных полномочиях никто в архиве допуска к оной не получил.
Терроризм в действительности является не столько орудием нанесения ущерба государству, сколько чисто психологическим орудием. Террористический акт — это радикальный способ привлечь внимание, как правило, к неким локальным конфликтам территориально-религиозного, реже — сугубо политического толка.
Терроризм и диверсия не имеют между собой смысловых соответствий. Если диверсия — это попытка нанести материальный и человеческий ущерб атакуемой стороне, то терроризм подобных целей перед собой не ставит. Цель террора — запугивание населения атакуемой стороны, общественный дисбаланс, в идеале — политический кризис. И прежде всего — шум! Много шума вокруг некоей цели и выдвижение неких требований согласно этой цели. Даже если выдвигаемые цели служат лишь ширмой для целей реальных. К примеру, денег.
Но «Особь» не выдвигала требований, не обозначала никаких позиций: ни религиозных, ни национальных, ни политических, ни территориальных, в конце концов. «Особь» осуществляла террористические акты, брала за них ответственность, но никак не обозначала цели. И ничего не требовала. Казалось, что эта организация существует исключительно с целью уничтожения. В октябре 2004 года привлеченные ученые во главе с профессором Большаковым опубликовали реферат «Новые футуристы». Авторами была выдвинута идея о том, что самоцелью террористической группировки «Особь» является разрушение. И если футуристы начала XX века стремились отразить энергию распада, передать суть разрушения, саму душу катастрофы, то террористы из «Особи» пошли дальше — они эту энергию производили. Но дальше этого утверждения Большаков и прочие не двинулись, а я, как и большинство других, так и не принял объяснение разрушения как самоцели. И по-прежнему так не думаю. Безусловно, существовала некая скрытая цель, так и оставшаяся неизвестной не только для рядового обывателя, но и для приближенных к информационным потокам людей.
Атакуя Москву, генерал Фальстат освободил заключенных в Гарибальдийских тюрьмах членов группировки «Особь» и активно их использовал. В частности, трое обвязанных взрывчаткой камикадзе из отделения «Тейсентай» спикировали на дельтапланах на главный офис ДПС, что практически полностью парализовало организованную защиту города со стороны маркерной системы. Тогда, узнав об этом, я сделал для себя вывод, что Фальстат, этот далеко глядящий представитель вырождающегося класса военной интеллигенции, и окутанная тайной террористическая группировка «Особь» связаны изначально. Не секрет, что конфликт между генералом и московским руководством достиг своего пика в апреле 2004 года. «Особь» начала действовать немногим раньше. Все возможно. Не исключено и даже вероятно, что общественные волнения и недовольство правительством, которые возникли в Москве после взрывов домов и Ярославского вокзала, были на руку Фальстату, одному из тех, кто, вероятно, должен был воссесть на московском, а значит, и российском троне в ближайшем будущем. Мера весьма кардинальная, и будущему правителю наверняка пришлось бы ответить на массу неприятных вопросов. Но путь к власти всегда устилала красная ковровая дорожка, а победителей не судят. Не впервые подобное происходит в истории государства Российского. Этот вариант многое объяснял. В том числе и тот факт, что «Особь» не объявляла о своих целях. Правда, как правило, в этих случаях ссылались на псевдоцели, прикрываясь все теми же территориально-религиозными покрывалами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52