Лебрус не торопился, держась левого крайнего ряда. Торопиться в принципе было уже некуда. Мелко просыпался и тут же стих дождь, асфальт, словно нехотя, потемнел, замелькали дворники…
— Куда ты теперь? — спросил я Лебруса.
— Не знаю. Мало ли мест… Покатаюсь месяцок по области, побездельничаю. Денег пока хватает. А потом, если припрет, всегда можно устроиться телохранителем к какому-нибудь местечковому князьку-героинщику. Не пропаду, короче. Где тебя высадить?
— Давай около «Солнечного».
Шины с шорохом прошлись по гравийной полосе вдоль дороги. Я вышел, хлопнул дверью и услышал, как «Мини Купер» Лебруса сорвался с места. На этот раз мой бывший напарник не жалел лошадиных сил своей пудреницы. Оглядываться не хотелось. Я перекинул ноги через ограждение, подошел к спуску.
…Далеко впереди стремительно краснеющее солнце давило своей тушей на хрупкий горизонт. Казалось, оно с кровью отдирает от себя облачное одеяло. За спиной перхал пролетающими машинами МКАД. Передо мной ощетинился высоким забором заброшенный кемпинг «Солнечный». Прямо перед ним высились дымящиеся горы мусора и металлолома. Свалка. Воняло омерзительно. Будущее пока представлялось смутно, и думать о нем не хотелось.
Звонок мобильника я не услышал, просто почувствовал короткую вибрацию. CMC: «УТРЕННЯЯ ИНФОРМАЦИЯ НЕВЕРНА! Только что откопали: dj Сойер и Томаш Кофа — один и тот же человек. Выясняем местонахождение».
С минуту я смотрел на экран мобильника, вжимая клавишу «с» каждый раз, когда гасла подсветка. Никаких особых чувств я не испытывал. Просто смотрел на экран мобильника, и все. Между тем, что означало это сообщение яйцеголовых, и тем, где оказался в конце этого сумасшедшего дня я, громыхал МКАД. Я усмехнулся и удалил сообщение. Возвращаться — плохая примета. Где-то внизу уже маячил маркер милиции, подозрительно направив в мою сторону одно из щупалец. «Сейчас сам подойду, — подумал я, — не торопись». И даже полез за паспортом, когда виброзвонок мобильника сработал еще раз. Нехотя достал, прочитал. Убрал паспорт.
«Сегодня. Бар «Крышка» у Чистых прудов. В 23:00. Кофа».
— Вот даже как, — пробормотал я вслух, а за спиной уже взвизгнули тормоза подлетевшего задним ходом «Мини Купера».
— Ну, ты долго?! — крикнул Лебрус.
— Я хочу покурить, — ответил я, — ты не против?
— Нет, если угостишь сигаретой. Сигары надоели.
…И снова Москва обрушилась на нас подминающим под себя куполом бетона, зеркальных стекол, низкого горизонта и рекламных плакатов, которые, словно куски лейкопластыря, липли ко всем свободным участкам тела города. Иногда мне кажется, что только за счет этих растяжек его бетонные стены еще не обрушились друг на друга. А там, где в стремнине проводов вдруг пытается проглянуть небо, непременно появляется рекламный дирижабль, и город снова становится тем, чем и был в последние годы: твердым искусственным наростом на теле планеты, универсальным организмом, паразитирующим на собственных жителях и окружающей среде, своенравным и равнодушным ко всему, что не касается его лично. Короче, я искренне любил этот город, и нигде в другом месте не смог бы чувствовать себя так, как тут, ощущение дома — так это, кажется, называется. Ведь я был, по сути, не просто частью этого гигантского монументального организма, я был его порождением, генетически предрасположенной мразью, убийцей от природы, уверенным работягой, получающим деньги за уничтожение себе подобных… Мало того, я видел в таком положении дел некую поэзию, странную гармонию, шаткую, неясную и легко рассыпающуюся на составные части за пределами МКАДа. Но тут, в Москве, в столице, эта гармония была сильна, куда сильнее всех прочих признаков человека. Москвича, впрочем, можно назвать человеком только с той же долей скепсиса или научной достоверности, с которой дельфинов и кашалотов называют животными. Разумеется, наши органы принадлежат одному виду, мы тоже млекопитающие, дышим легкими, и наша печень одинаково разрушается алкоголем. Но в головы нам вмонтированы датчики самоосознания, подающие тревожные сигналы, как только срок и расстояние, отделяющие нас от бетонного тела матки, становятся критическими. Нам уютно только под плотным покровом кокона проводов, даже если мы ненавидим их, а может, именно потому, что ненавидим, ведь ненависть — одна из составляющих жизни москвича.
Мы, москвичи, разные в своем уродстве. Я — убийца. Томаш Кофа — ГПС. Лебрус — гей. Яйцеголовые — лишенные конечностей существа, тоже (биологически!) люди. В 2004 году в городе было уничтожено около трех тысяч так называемых регрессирующих особей, людей с элементами генетической сетки, идентичными паучьим. Еще тысячу позже депортировали за пределы МКАДа. В мае 2005 года на людей стали нападать песчаные змеи, приучившиеся жить на карнизах домов. Они нападали исключительно на мужчин, бросаясь со своих карнизов и вцепляясь в кадыки. Спустя месяц змеи вдруг исчезли. Из облаков смога, формирующихся порой над проезжими частями, вырываются ужасные твари. В катакомбах под городом обитает полумифический Низовой Художник Ниху, питающийся крысами и заблудившимися в подземельях людьми, — Ниху пишет будущее. А по Кольцевой иногда проносятся грохочущие стаи Де-Нойза, хозяина звука и тишины. Эти двое — два божка городского пантеона, в существовании которых мало кто сомневается, потому что Ниху однажды вышел наружу и сожрал столько человек, сколько в него влезло, а ДеНойз нередко оставляет за собой смятые в ком, как бумага, остовы попавшихся на пути грузовиков. Ужаснее всего, наверное, то, что только такую жизнь мы способны воспринимать как естественную. Мы органически вросли в бетонное тело этого города, так что вне его уличных вен и капилляров не можем существовать, а что самое важное — ничего из себя не представляем.
Но это ненадолго. Москва — хищник. Она не только поглощает каждое существо, попадающее в зону ее влияния, и перестраивает его психологию на свой лад. Она разрастается территориально, захватывая щупальцами окраин землю вокруг своего ожиревшего и отяжелевшего тела. Пройдет не так много лет, ну, может, два-три столетия, асфальтовый шар сомкнётся над планетой, и ее не станет. Будет только Москва, каменная тварь, рожденная человеком и изуродовавшая своего родителя. Да, я люблю этот город, я знаю, что он не остановится и пойдет дальше, подминая под себя Вселенную… Настанет день, когда бесконечности не останется, и даже эхо от шагов Бога станет едва различимым под плотным ковром отходов человеческой жизнедеятельности, паутиной арматуры и высоковольтных проводов, неоном рекламы и нашими склизкими душами, точно так же изуродованными нами, как мы изуродованы этим городом. Так что славься, Москва. Ты нравишься нам такой, какая ты есть.
Мы пересекли МКАД и поняли, что возвращаться домой — всегда хорошо.
Ближе к ночи на улицы вернулись машины. Мы легко пугаемся и легко забываем, что нас напугало. А знаете, почему? Потому что страх не оправдывает себя. Он мешает шевелиться, драть когти, зарабатывать, одним словом, выживать. Так уж вышло, что инстинкт самосохранения, лежащий в основе нормальной жизни, тут, в Москве, становится опасным для здоровья пережитком. Даже от копчика порою больше пользы. На огромных уличных экранах картинок с Маяковки больше не появлялось. Прошло несколько часов, и новость себя исчерпала. Снова мелькали клипы рекламных роликов…
— Знаешь, — признался я, — а мне тут нравится. Хорошо, что нам не удалось смыться.
Отражение огромных букв Почтамта полоснуло мокрый от недавнего дождя асфальт.
— В целом — да, — сказал Лебрус, глядя на дорогу, — но как-то… тяжко на душе. Что-то меня беспокоит…
— Не думай об этом, — посоветовал я, достал пачку и понял, что курить не тянет — слишком много я выкурил за этот длинный день.
Мы миновали широкий разъезд перед шайбой станции метро «Чистые Пруды», свернули перед баром «Крышка», припарковались в десятке метров от него и стали ждать. До назначенного времени оставалось около получаса.
Спертый воздух постепенно насыщался свежестью вечерних сумерек. Упали первые тяжелые капли дождя, вялый, разомлевший ветер окреп и погнал по улице всякий мусор. Лебрус вынул из-под юбки браунинг и проверил его. Я подумал и все-таки закурил. Мимо машины, оживленно жестикулируя, прошли две странные личности в черном.
— Они же должны быть меланхоличны и печальны, — сказал Лебрус.
— Кто они?
— Да так…
Первая пуля прошла как раз между нашими головами, превратив зеркало заднего вида в пластмассовое крошево.
Люди бросились врассыпную, а Томаш Кофа шел сквозь серое полотно дождя в облепившей тело белой рубашке, в потемневших мокрых джинсах, босой… Он улыбался и стрелял с двух рук. Краем глаза я заметил, как выкатывается в распахнутую дверь Лебрус. Браунинг подал голос, оглушительно рявкнув, и отослал в грудь Томаша Кофы свинцовый цилиндр пули… «Лебрус не промахивается», — подумал я, распахивая дверь и вываливаясь со своей стороны. Но браунинг напарника рявкнул снова, потом еще раз — и все в какие-то доли секунды. Потом Лебрус тихо выругался. Я поднял голову. Томаш Кофа все так же неторопливо приближался. Три красных пятна на его белой рубашке стремительно расползались, но Кофа шел уверенно, спокойно улыбаясь, не обращая внимания на кровь. Я усмехнулся в ответ, вскинул «Папу Дуче» и выстрелил. Кофа покачнулся, обернулся ко мне… И не замедлил шага. В следующую секунду лавина свинца превратила переднюю часть «Мини Купера» в уродливое месиво. Лебрус отскочил в сторону и сделал еще два выстрела. Но Томаш Кофа не чувствовал боли, он принимал в себя свинец, буквально пропитываясь им, и продолжал улыбаться.
— Да он под наркотой какой-то! — крикнул Лебрус, отбегая за машину.
Я снова выстрелил и с тем же результатом. Мотнулась задетая пулей Кофы антенна на крыше «Купера».
— Надо сматываться, — пробормотал я, — какой-то он…
Заднее стекло машины осыпало нас мелкими осколками, и мы, не сговариваясь, побежали, стреляя вслепую. О черт, это было безумно долго — бежать к маленькой, в нескольких шагах, нише в стене дома. Этот путь был самым долгим в моей жизни… Но Кофа не торопился нас прикончить, он стрелял скорее для развлечения.
Дождь вдруг перестал, и сверкнули прореженные многочисленными проводами солнечные лучи. С громким звоном обрушилась, отхватив несколько кофовских пуль, часть витрины бара. Лебрус прыгнул в эту прореху, оставляя на острых осколках лоскуты платья. Я вжался в нишу в стене напротив и трижды выстрелил, опорожнив обойму. Ручаюсь, минимум раз я попал в голову Кофы, но тот лишь приостановился, покачнулся и снова пошел как ни в чем не бывало, лишь расползающиеся пятна крови говорили о том, что мы палили не холостыми.
И, мать вашу, это было страшно. Он шел по зажатой между старыми особняками узкой улочке весь в крови, улыбаясь, и иногда лениво стрелял, почти не целясь. Только поэтому и не по каким-то иным причинам мы еще были живы. Я торопливо сменил обойму. Томаш Кофа был уже метрах в десяти от меня. С такого расстояния даже не целясь промахнуться сложно. Я положил руку на карниз, прицелился. В полуметре надо мной пулей выбило кусок кирпича, а я все целился. Прижавшись спиной к боковой витрине бара, стоял Лебрус, готовый начать палить, как только Кофа поравняется с ним. Когда между нами оставалось чуть больше пяти метров, я выпустил всю обойму, кроме последнего патрона. Сбоку одновременно со мной стрелял Лебрус. Я своими глазами видел, как от головы Томаша Кофы отлетают куски, как рвет в клочья его тело… Но он не остановился и не перестал улыбаться. И следующая пуля вошла мне в живот чуть ниже солнечного сплетения, а секундой позже еще одна, в правую часть груди.
Никакой боли я в тот момент не почувствовал, просто четко осознал, что вот оно — все. И еще ощутил вдруг, как вместе с кровью уходят силы: стремительно, куда стремительнее, чем я ожидал…
Я видел, как Кофа поднимает руку на уровень моей головы, и понимал, что если не найду сил, эта пуля станет последней… Но где взять силы, если этот странный ублюдок никак не хочет сдохнуть и подарить их мне?
То, что произошло дальше… произошло само собой, просто мой организм сам выбрал способ выжить — от моего сознания это никак не зависело. По крайней мере мне хочется так думать.
Рука стремительно дернулась, посылая последний патрон в сторону Лебруса. Он так удобно стоял и так близко… Промахнуться я не мог. Уверен, он умер легко, пуля вошла в висок, мгновенно оборвав его жизнь и перекрасив витрину бара. В то мгновение, когда Кофа поднял руку и выстрелил, я уже был полон сил, недоступных обычному человеку. И я заставил свое тело двигаться. Пули продолжали впиваться в него, но я не останавливался, я бежал мимо в ужасе жмущихся к стенам прохожих. И каждая пуля приносила с собой нечеловеческое наслаждение. Смерть Лебруса толчками билась в моем теле, скапливаясь тугим комом в паху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Куда ты теперь? — спросил я Лебруса.
— Не знаю. Мало ли мест… Покатаюсь месяцок по области, побездельничаю. Денег пока хватает. А потом, если припрет, всегда можно устроиться телохранителем к какому-нибудь местечковому князьку-героинщику. Не пропаду, короче. Где тебя высадить?
— Давай около «Солнечного».
Шины с шорохом прошлись по гравийной полосе вдоль дороги. Я вышел, хлопнул дверью и услышал, как «Мини Купер» Лебруса сорвался с места. На этот раз мой бывший напарник не жалел лошадиных сил своей пудреницы. Оглядываться не хотелось. Я перекинул ноги через ограждение, подошел к спуску.
…Далеко впереди стремительно краснеющее солнце давило своей тушей на хрупкий горизонт. Казалось, оно с кровью отдирает от себя облачное одеяло. За спиной перхал пролетающими машинами МКАД. Передо мной ощетинился высоким забором заброшенный кемпинг «Солнечный». Прямо перед ним высились дымящиеся горы мусора и металлолома. Свалка. Воняло омерзительно. Будущее пока представлялось смутно, и думать о нем не хотелось.
Звонок мобильника я не услышал, просто почувствовал короткую вибрацию. CMC: «УТРЕННЯЯ ИНФОРМАЦИЯ НЕВЕРНА! Только что откопали: dj Сойер и Томаш Кофа — один и тот же человек. Выясняем местонахождение».
С минуту я смотрел на экран мобильника, вжимая клавишу «с» каждый раз, когда гасла подсветка. Никаких особых чувств я не испытывал. Просто смотрел на экран мобильника, и все. Между тем, что означало это сообщение яйцеголовых, и тем, где оказался в конце этого сумасшедшего дня я, громыхал МКАД. Я усмехнулся и удалил сообщение. Возвращаться — плохая примета. Где-то внизу уже маячил маркер милиции, подозрительно направив в мою сторону одно из щупалец. «Сейчас сам подойду, — подумал я, — не торопись». И даже полез за паспортом, когда виброзвонок мобильника сработал еще раз. Нехотя достал, прочитал. Убрал паспорт.
«Сегодня. Бар «Крышка» у Чистых прудов. В 23:00. Кофа».
— Вот даже как, — пробормотал я вслух, а за спиной уже взвизгнули тормоза подлетевшего задним ходом «Мини Купера».
— Ну, ты долго?! — крикнул Лебрус.
— Я хочу покурить, — ответил я, — ты не против?
— Нет, если угостишь сигаретой. Сигары надоели.
…И снова Москва обрушилась на нас подминающим под себя куполом бетона, зеркальных стекол, низкого горизонта и рекламных плакатов, которые, словно куски лейкопластыря, липли ко всем свободным участкам тела города. Иногда мне кажется, что только за счет этих растяжек его бетонные стены еще не обрушились друг на друга. А там, где в стремнине проводов вдруг пытается проглянуть небо, непременно появляется рекламный дирижабль, и город снова становится тем, чем и был в последние годы: твердым искусственным наростом на теле планеты, универсальным организмом, паразитирующим на собственных жителях и окружающей среде, своенравным и равнодушным ко всему, что не касается его лично. Короче, я искренне любил этот город, и нигде в другом месте не смог бы чувствовать себя так, как тут, ощущение дома — так это, кажется, называется. Ведь я был, по сути, не просто частью этого гигантского монументального организма, я был его порождением, генетически предрасположенной мразью, убийцей от природы, уверенным работягой, получающим деньги за уничтожение себе подобных… Мало того, я видел в таком положении дел некую поэзию, странную гармонию, шаткую, неясную и легко рассыпающуюся на составные части за пределами МКАДа. Но тут, в Москве, в столице, эта гармония была сильна, куда сильнее всех прочих признаков человека. Москвича, впрочем, можно назвать человеком только с той же долей скепсиса или научной достоверности, с которой дельфинов и кашалотов называют животными. Разумеется, наши органы принадлежат одному виду, мы тоже млекопитающие, дышим легкими, и наша печень одинаково разрушается алкоголем. Но в головы нам вмонтированы датчики самоосознания, подающие тревожные сигналы, как только срок и расстояние, отделяющие нас от бетонного тела матки, становятся критическими. Нам уютно только под плотным покровом кокона проводов, даже если мы ненавидим их, а может, именно потому, что ненавидим, ведь ненависть — одна из составляющих жизни москвича.
Мы, москвичи, разные в своем уродстве. Я — убийца. Томаш Кофа — ГПС. Лебрус — гей. Яйцеголовые — лишенные конечностей существа, тоже (биологически!) люди. В 2004 году в городе было уничтожено около трех тысяч так называемых регрессирующих особей, людей с элементами генетической сетки, идентичными паучьим. Еще тысячу позже депортировали за пределы МКАДа. В мае 2005 года на людей стали нападать песчаные змеи, приучившиеся жить на карнизах домов. Они нападали исключительно на мужчин, бросаясь со своих карнизов и вцепляясь в кадыки. Спустя месяц змеи вдруг исчезли. Из облаков смога, формирующихся порой над проезжими частями, вырываются ужасные твари. В катакомбах под городом обитает полумифический Низовой Художник Ниху, питающийся крысами и заблудившимися в подземельях людьми, — Ниху пишет будущее. А по Кольцевой иногда проносятся грохочущие стаи Де-Нойза, хозяина звука и тишины. Эти двое — два божка городского пантеона, в существовании которых мало кто сомневается, потому что Ниху однажды вышел наружу и сожрал столько человек, сколько в него влезло, а ДеНойз нередко оставляет за собой смятые в ком, как бумага, остовы попавшихся на пути грузовиков. Ужаснее всего, наверное, то, что только такую жизнь мы способны воспринимать как естественную. Мы органически вросли в бетонное тело этого города, так что вне его уличных вен и капилляров не можем существовать, а что самое важное — ничего из себя не представляем.
Но это ненадолго. Москва — хищник. Она не только поглощает каждое существо, попадающее в зону ее влияния, и перестраивает его психологию на свой лад. Она разрастается территориально, захватывая щупальцами окраин землю вокруг своего ожиревшего и отяжелевшего тела. Пройдет не так много лет, ну, может, два-три столетия, асфальтовый шар сомкнётся над планетой, и ее не станет. Будет только Москва, каменная тварь, рожденная человеком и изуродовавшая своего родителя. Да, я люблю этот город, я знаю, что он не остановится и пойдет дальше, подминая под себя Вселенную… Настанет день, когда бесконечности не останется, и даже эхо от шагов Бога станет едва различимым под плотным ковром отходов человеческой жизнедеятельности, паутиной арматуры и высоковольтных проводов, неоном рекламы и нашими склизкими душами, точно так же изуродованными нами, как мы изуродованы этим городом. Так что славься, Москва. Ты нравишься нам такой, какая ты есть.
Мы пересекли МКАД и поняли, что возвращаться домой — всегда хорошо.
Ближе к ночи на улицы вернулись машины. Мы легко пугаемся и легко забываем, что нас напугало. А знаете, почему? Потому что страх не оправдывает себя. Он мешает шевелиться, драть когти, зарабатывать, одним словом, выживать. Так уж вышло, что инстинкт самосохранения, лежащий в основе нормальной жизни, тут, в Москве, становится опасным для здоровья пережитком. Даже от копчика порою больше пользы. На огромных уличных экранах картинок с Маяковки больше не появлялось. Прошло несколько часов, и новость себя исчерпала. Снова мелькали клипы рекламных роликов…
— Знаешь, — признался я, — а мне тут нравится. Хорошо, что нам не удалось смыться.
Отражение огромных букв Почтамта полоснуло мокрый от недавнего дождя асфальт.
— В целом — да, — сказал Лебрус, глядя на дорогу, — но как-то… тяжко на душе. Что-то меня беспокоит…
— Не думай об этом, — посоветовал я, достал пачку и понял, что курить не тянет — слишком много я выкурил за этот длинный день.
Мы миновали широкий разъезд перед шайбой станции метро «Чистые Пруды», свернули перед баром «Крышка», припарковались в десятке метров от него и стали ждать. До назначенного времени оставалось около получаса.
Спертый воздух постепенно насыщался свежестью вечерних сумерек. Упали первые тяжелые капли дождя, вялый, разомлевший ветер окреп и погнал по улице всякий мусор. Лебрус вынул из-под юбки браунинг и проверил его. Я подумал и все-таки закурил. Мимо машины, оживленно жестикулируя, прошли две странные личности в черном.
— Они же должны быть меланхоличны и печальны, — сказал Лебрус.
— Кто они?
— Да так…
Первая пуля прошла как раз между нашими головами, превратив зеркало заднего вида в пластмассовое крошево.
Люди бросились врассыпную, а Томаш Кофа шел сквозь серое полотно дождя в облепившей тело белой рубашке, в потемневших мокрых джинсах, босой… Он улыбался и стрелял с двух рук. Краем глаза я заметил, как выкатывается в распахнутую дверь Лебрус. Браунинг подал голос, оглушительно рявкнув, и отослал в грудь Томаша Кофы свинцовый цилиндр пули… «Лебрус не промахивается», — подумал я, распахивая дверь и вываливаясь со своей стороны. Но браунинг напарника рявкнул снова, потом еще раз — и все в какие-то доли секунды. Потом Лебрус тихо выругался. Я поднял голову. Томаш Кофа все так же неторопливо приближался. Три красных пятна на его белой рубашке стремительно расползались, но Кофа шел уверенно, спокойно улыбаясь, не обращая внимания на кровь. Я усмехнулся в ответ, вскинул «Папу Дуче» и выстрелил. Кофа покачнулся, обернулся ко мне… И не замедлил шага. В следующую секунду лавина свинца превратила переднюю часть «Мини Купера» в уродливое месиво. Лебрус отскочил в сторону и сделал еще два выстрела. Но Томаш Кофа не чувствовал боли, он принимал в себя свинец, буквально пропитываясь им, и продолжал улыбаться.
— Да он под наркотой какой-то! — крикнул Лебрус, отбегая за машину.
Я снова выстрелил и с тем же результатом. Мотнулась задетая пулей Кофы антенна на крыше «Купера».
— Надо сматываться, — пробормотал я, — какой-то он…
Заднее стекло машины осыпало нас мелкими осколками, и мы, не сговариваясь, побежали, стреляя вслепую. О черт, это было безумно долго — бежать к маленькой, в нескольких шагах, нише в стене дома. Этот путь был самым долгим в моей жизни… Но Кофа не торопился нас прикончить, он стрелял скорее для развлечения.
Дождь вдруг перестал, и сверкнули прореженные многочисленными проводами солнечные лучи. С громким звоном обрушилась, отхватив несколько кофовских пуль, часть витрины бара. Лебрус прыгнул в эту прореху, оставляя на острых осколках лоскуты платья. Я вжался в нишу в стене напротив и трижды выстрелил, опорожнив обойму. Ручаюсь, минимум раз я попал в голову Кофы, но тот лишь приостановился, покачнулся и снова пошел как ни в чем не бывало, лишь расползающиеся пятна крови говорили о том, что мы палили не холостыми.
И, мать вашу, это было страшно. Он шел по зажатой между старыми особняками узкой улочке весь в крови, улыбаясь, и иногда лениво стрелял, почти не целясь. Только поэтому и не по каким-то иным причинам мы еще были живы. Я торопливо сменил обойму. Томаш Кофа был уже метрах в десяти от меня. С такого расстояния даже не целясь промахнуться сложно. Я положил руку на карниз, прицелился. В полуметре надо мной пулей выбило кусок кирпича, а я все целился. Прижавшись спиной к боковой витрине бара, стоял Лебрус, готовый начать палить, как только Кофа поравняется с ним. Когда между нами оставалось чуть больше пяти метров, я выпустил всю обойму, кроме последнего патрона. Сбоку одновременно со мной стрелял Лебрус. Я своими глазами видел, как от головы Томаша Кофы отлетают куски, как рвет в клочья его тело… Но он не остановился и не перестал улыбаться. И следующая пуля вошла мне в живот чуть ниже солнечного сплетения, а секундой позже еще одна, в правую часть груди.
Никакой боли я в тот момент не почувствовал, просто четко осознал, что вот оно — все. И еще ощутил вдруг, как вместе с кровью уходят силы: стремительно, куда стремительнее, чем я ожидал…
Я видел, как Кофа поднимает руку на уровень моей головы, и понимал, что если не найду сил, эта пуля станет последней… Но где взять силы, если этот странный ублюдок никак не хочет сдохнуть и подарить их мне?
То, что произошло дальше… произошло само собой, просто мой организм сам выбрал способ выжить — от моего сознания это никак не зависело. По крайней мере мне хочется так думать.
Рука стремительно дернулась, посылая последний патрон в сторону Лебруса. Он так удобно стоял и так близко… Промахнуться я не мог. Уверен, он умер легко, пуля вошла в висок, мгновенно оборвав его жизнь и перекрасив витрину бара. В то мгновение, когда Кофа поднял руку и выстрелил, я уже был полон сил, недоступных обычному человеку. И я заставил свое тело двигаться. Пули продолжали впиваться в него, но я не останавливался, я бежал мимо в ужасе жмущихся к стенам прохожих. И каждая пуля приносила с собой нечеловеческое наслаждение. Смерть Лебруса толчками билась в моем теле, скапливаясь тугим комом в паху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52