- Ладно уж. Сходи завтра по потемкам. Но гляди - на день!

Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала
ко мне.
- Сыночек, сыночек! - шептала она исступленно, словно вдруг позабыла
все другие слова. Я гладил ее волосы, ее мокрые щеки, и тихая теплая
радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей
смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды - только с печалью -
подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не
прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что
ей прощать, в эту минуту я все ей простил - и позабыл о ней.
- Полно матушка, - сказал я тихо, - идем в дом, простынешь.
И она повела меня за собой, словно я все еще мальчик, которому
страшно в потемках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я
увидел Суил.
- Здравствуй, птичка!
- Здравствуй, - тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и
этот румянец... я испугался. Я боялся поверить.
- Сынок, - спросила Синар, - ты как, насовсем?
- Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло...
- Знаю, - сказала она, - сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не
осужу. Голоден, чай?
И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так
хорошо на душе. Я дома, а где-то когда-то жил на свете какой-то почти
забытый Тилам Бэрсар.
Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным
оборванцем? Никак. Совсем никак.
- Ты чего? - спросила Суил.
- Что?
- Смеешься чего?
- Потому, что мне хорошо.
Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:
- Так не зря ж молвлено: "отчий дом краше всех хором".
Даже тех где я нынче живу.
- Как вы тут жили? - спросил я мать. - Деньги у тебя еще есть?
- Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая
швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьемся.
- Прости, матушка!
- Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в
нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!
- А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что
хочу, чтобы людям получше жилось.
- Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех ее
менять. Да ведь вам-то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит,
страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть
малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!
Потерпи, матушка, все тебе будет.
И я спросил у Суил:
- А ты, птичка? Ты меня подождешь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе
прийти?
Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза и
сказала просто:
- Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню. И ждать буду, сколько
велишь.
И потом в моем подземелье, в самые черные мои часы, только и было у
меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как доверчиво легла в
мою руку Суил.
А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был вокруг - не
просто привычная темень моей тюрьмы, а черная ночь, придавившая Квайр.
Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы и работать почти
без надежды. Потому, что теперь это было мое дело, и больше некому было
делать его.
Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного приказа работала без
устали день и ночь. Сотни людей исчезали в ее пасти. Те, кто любил родину
и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем-то
не угодил Тисулару или кому-то из его холуев, те, кого оклеветали враги,
те, кто просто попался в нее. Одни исчезали в застенках бесследно, другие
на миг возникали на плахе, чтобы опять - уже навек - кануть в небытие.
Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы, ловили
каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и все новые жертвы -
лучшие люди Квайра! - навек уходили во тьму.
Город замер и притаился, опустел, как во время мора, даже Братство
пока притихло. Ложное спокойствие - и зря Тисулар обольщался предгрозовой
тишиной. Я-то знал, что за этим таится. Молчание было, как низовой пожар,
как пар в котле, где клапан заклинен. Ничтожный повод - и грянет взрыв.
Ужасный преждевременный бунт, который погубит Квайр. Я ждал этого и
боялся, я заразил своим страхом Асага, и жгучее, изводящее ожидание, как
общее горе, сблизило нас.
Он верил мне - и не верил, доверял - и опасался, мы ссорились,
спорили, с трудом понимали друг друга - и все-таки я был рад, что в этот
жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом.
Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался его безупречной
игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре.
Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не входило в игру. Уж
слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа
каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться на это?
Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток Олгона, когда не можешь
верить и тем, кому не можешь не верить.
Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое равновесие, и он
мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме столицы.
Квайр был и оставался опасным местом, здесь сошлись две неуправляемые
силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения, могут
сделать недели террора; пружина и так слишком зажата, пустяк - и все
полетит к чертям.
Он подсадил меня к Братству.
Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить.
Да, он не сказал мне ни слова. Знай я, в чем дело, я бы полез
напролом, - и уже лежал бы под снегом в каком-то овраге. Да, он знал, что
я пойду к Таласару и заставлю Братство следить за мной. Интересно,
остальное он тоже предвидел?
Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я
не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу - но быть куклой в его
руках? Да нет, хватит, пожалуй.
И еще одно придавило меня: я понял, наконец, что такое Церковь. Не
вера, скрашивающая тяготы жизни, не вечный набор молитв и обрядов, а
каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет жизнь человека
от рождения до могилы. Она не была безвредна и в Олгоне - здесь она
подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в быту и в науке.
Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки
был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию
к гаданию по звездам, химию - к колдовству, физику - к многословным
рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ.
Сомнение в общепринятом могло идти только от дьявола, вот так и
рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь вел прямиком к смерти;
одних она убивала собственными руками, других - руками озверевшей от
страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее как-то не
радовало меня.
Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался рассчитать
свою жизнь. Если я доживу, если мы победим, я оставлю Баруфа на самой
вершине власти, отберу способных ребят - и буду учить. Сначала азы: основы
механики и оптики, минимум теории, зато каждый шаг подтвержден или
опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает каждая мысль и
порождает новый опыт. Никаких переваренных знаний, просто все время
чуть-чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь
это умею: немало моих ребят честно заняло свое место в науке, хоть для
славы мне хватило бы и одного Баяса.
Очень смешно? Теперь я понял, как это смешно. Стоит начать - и
Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость, ни притворство -
все равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить.
Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние
и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры -
аристократы, могучая прокеватская партия и сам Кеват, всегда готовый
ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно!
Я не мог бы его осуждать, я мог лишь завидовать его стремлению к
победе - к той победе, что порою мне кажется страшней поражения.
Ладно, Квайр останется - независимый и сильный. Мы сколотим из
соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы
не тронем, и еще сотни лет мрак невежества будет душить страну.
Мы не тронем хозяев - они опора Баруфа - и все то же бесправие и
нищета останутся людям предместий.
Мы не тронем землевладельцев - это пахнет гражданской войной - и
почти ничего не изменится для крестьян.
Так зачем же все это?
Да, я знаю: цель Баруфа - единственно достижимая, всякий иной путь
ведет прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их -
уже благо. Но поражение только убьет нас, победа сделает нас рабами,
загонит в узкий коридор, откуда нет выхода... или все-таки есть?
Проклятые мысли замучили меня; я почти обрадовался, когда однажды
ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице.
- Все. Акхон отправил гонца. Перенять ладились, да охрана больно
велика.
- Значит, началось, - сказал я тихо, и он угрюмо кивнул. - Давай,
Асаг, готовь и ты гонца.
- Куда?
- В Кас. К Охотнику.
- А я по нем не соскучился!
- По-другому не выйдет. Восстание без головы...
- А у нас, вестимо, головы не сыскать!
- Головы есть, даже ты сойдешь. Не пойдет народ за Братством.
- Что, старое заговорило?
Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул. Здесь, как в
Олгоне: человеческая жизнь - паутина, неосторожное слово - и ее унесло.
Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил себе
не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо:
- А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника.
- Значит, выбрал уже?
- Еще нет, - ответил я честно.
Он усмехнулся, покачал головой и спросил - уже мягче:
- Так за нами, говоришь, не пойдут?
- Пойдут, только недалеко. В день бунта за кем угодно пойдут. Важно,
кто с нами завтра останется.
- Свои, кто же?
- Вот нас и задавят со своими. Крестьяне только и знают, что Братство
в бога не верует, да лавки жжет. Богачи? Войско? Ну, как вы с Церковью
ладите, не тебе объяснять.
- А Охотник что же?
- Он удержится. Крестьяне его знают и верят ему. Купцы? А он еще
десять лет назад кричал, что счастье Квайра не в войнах, а в торговле.
Войско? Ну, пока до них вести дойдут, пока Эслан на что-то решится, уже и
распутица грянет. Охотнику хватит этой отсрочки. Не из чего выбирать,
Асаг. Если опоздаем - Квайру конец. Сперва Квайр - потом уже Садан.
- Ловко это у тебя выходит! Значит, только и свету, что в твоем
дружке? Самим камень себе на шею повесить?
- Это уже вам решать. Выбор небогатый: этот камень или кеватский
ошейник.
- Одного другого не слаще.
- Может быть. Только с Охотником еще можно бороться, а вот с
Кеватом...
- Да как знать!
- Асаг!
Он поднял голову.
- Война с Кеватом будет все равно. Если Охотник... мы хотя бы сможем
сопротивляться. Если нет - никакой надежды!
- Да, - сказал он угрюмо, - лихую ты мне загадку загадал. Это ж мне
голову в заклад ставить... да уж кабы только свою, - покачал головой и
побрел к выходу.
- Асаг!
- Ну что еще?
- Когда начнется, я должен быть с Огилом.
- На две стороны, что ли?
- Нет. Не умею. Просто там я сумею больше.
- Оно так, - согласился он, - да ты и мне нужен.
- Там я буду нужней. Не торопи меня, ладно? Я правда еще не выбрал.
- А ты разумеешь, что с тобой будет, коль ты его выберешь?
- Конечно.
- Так на что оно тебе?
- Я не терплю вранья, Асаг. Если не веришь в то, что делаешь... зачем
жить?
- Экой ты... непонятный, - как-то участливо сказал Асаг. - Ладно,
долю свою ты сам выбрал. Держать не стану, а одно знай: больше года мне
тебя не оберечь.
- Да мне столько не прожить!
- Как знать, - сказал он задумчиво. - Как знать.

3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ
Я все-таки дожил до весны. Приползла долгожданная ночь, принесла
передышку. Странно, но я невредим. Сижу у костра в черном зеве надвратной
башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать
из полусотни. Еще на один бой.
Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное тело. Хорошо бы
закрыть глаза, не видеть, не слышать... уснуть.
Не смогу. Зарево лезет сквозь черные прутья решетки, в черном небе
кровавые пальцы хромовых шпилей. Страшный сон. И из черно-багрового ужаса
снова рвется отчаянный вопль, и его уже заглушило рычанье толпы.
Лучше бы снова бой. Пока дерешься, все просто. Нет ни прошлого, ни
будущего - только тени в окнах соседних домов, только тяжесть ружья и
толчок отдачи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46