И ведь только-только заработала, еще ничего не
успели...
- А ты?
- А что я? Кое-что доберу после, на стандартных установках, а главное
надо сейчас.
- Опасно, Эв!
- Это _т_ы_ мне говоришь, старый разбойник? После вчерашнего?
Я не ответил, и Баяс опять полез за платком.
- Не могу, Тал. Надо успеть. А потом, - он отвернулся и сказал очень
тихо, - сам знаешь, чем они на ней займутся. Может нам с ней и правда
лучше... того?
- Что? - заорал я. - Опять мелодрама? Да ты у меня на пять лаг к
установке не подойдешь!
Я орал на него, как в добрые старые времена, лупил по столу кулаком,
и он, наконец улыбнулся:
- Ну и глотка! Дает же бог людям!
- Ладно, - сказал я, остыв. - Когда?
- Послезавтра. Мальчики как раз все вылижут. Напоследок, - голос его
подозрительно дрогнул, и я показал кулак. Баяс засмеялся и ушел, а я
подумал: являюсь к нему послезавтра прямо с утра, и пусть попробует
выкинуть какую-то глупость!
Но я опоздал. Глупо и непростительно опоздал. Судьба прикинулась
пробкою на Проспекте Глара; я потерял два часа, пока вырвался из нее и,
сделав немалый круг, полетел в Кига! Взрыв застал меня почти у ворот
института. Тело действовало само: руки рванули дверцу, я выкатился в кювет
и вжался в мокрую глину. Сначала был опаляющий жар, потом ушла куда-то
земля, и только тут включилось сознание. Я встал и увидел, как медленно,
словно во сне, оседают корпуса института Гаваса. Я пошел вперед, потом
побежал, и страха не было - только стыд, отчаянный, нестерпимый стыд...
Когда я проснулся, день клонился к закату. Праздничный
золотисто-розовый свет озарял закопченные стены, теплым облаком обнимал
Суил. Это было так хорошо, что казалось неправдой. Я жив. Я дома. Я рядом
с Суил.
Суил обернулась; встретились наши взгляды, и жаркий румянец зажегся у
нас на щеках.
- Ну слава те, господи! Я уж думала, вовсе не проснешься!
Я кое-как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я все не мог
устроить ее поудобнее.
- Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после, слышу,
бормочешь: "Эв, Эв". Злой сон, да?
- Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится.
- Добрый был человек?
Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли был Баяс. Мне хватало
того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум, что
он еще мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим путем. Я
многое в нем любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне ее, я
не знал и знать не хотел. И все-таки Эв был мне дорог... так дорог, что я
никак не привыкну к тому, что его нет.
- Есть-то хочешь?
- Как зверь.
Она засмеялась.
- А где мать?
- В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная!
- Суил, - тихо сказал я. - Ваора в Священном Судилище.
Она ойкнула и схватилась за щеки.
- Взяли еще брата Тобала. У нее в доме.
- Господи всеблагой! Так это они... за нас? А матушка... с ней-то
что?
- Ей помогут, птичка.
- Так ты знал? Ты за этим к Братству пошел?
Я не ответил, но она не нуждалась в ответе: подбежала ко мне,
схватила здоровую руку и прижала к своей щеке.
- Господь тебя наградит!
Я чувствовал на руке тепло ее дыхания, и счастье было мучительно
словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что я не
могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта
боль длится как можно дольше...

Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок
у ворот. Я знал, что они не оставят меня в покое. Так, передышка, пока
заживет рука.
От безделья я снова засел за расчеты. Досчитал передатчик и
попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из-за Машины. Тогда многое
приходилось отбрасывать - все, что не было очевидным. Зря. Красивая
получилась штука, теперь я жалел, что пошел другим путем. Я получил бы
регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип.
Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И - не
выдержала, спросила, когда матери не было дома:
- Тилар, а это по-каковски?
- По-таковски.
- По вашему, да?
- По нашему.
- А про что?
Я засмеялся, здоровой рукой поймал ее руку и потерся щекой. Как жаль,
что она ее сразу же отняла!
- Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь?
- Уже выяснили, что нет.
Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза.
- Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах?
- Никого.
- Ей-богу?
- Ей-богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда
я попал в тюрьму.
- Вот стерва!
- Почему? Значит, не люблю.
- А ты простил?
- Я думаю, со мной ей не было хорошо. Для меня ведь главное было
дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось.
- Больно ты добрый! Я бы сроду не простила!
- А я и не вспоминаю. Отрезано. А ты, Суил? Кто-то есть?
Она засмеялась.
- Матушка, да братья, да дядя Огил.
- И все?
- Ой, Тилар! А то б я в девках ходила! По-нашему, по-деревенски,
двадцать - уже перестарок.
- Но ведь сватают?
- Сватают. А я не хочу. Ой, Тилар, подружки-то мои все уже замужем.
Зайдешь и завидки берут. Особо у кого дети. Так-то я маленьких люблю!
Возьмешь его - ну, все б отдала, только б свой! А после как спохвачусь!
Матушка моя, да оно ж на всю жизнь! Дом, да дети, да хозяйство - а о
прочем думать забудь. Я ж, отец еще был жив, а уже по связи ходила, как
мне теперь в дому затвориться? Ой, не судьба мне видно. Может, оно и
перегорит, да кто ж меня тогда возьмет?
- Милая! - я снова взял ее руку, и она, задумавшись, не отняла ее. -
И никто не нравится?
- А кто? У деревенских-то разговор короткий - за руку да на сеновал.
И лесные... тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как дядь
Огил иль ты...
- А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив.
- Да и ты ничего, - сказала она простодушно. - Только что худющий,
так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас с
дядь Огилом другое: зла в вас нет.
- Разве?
- А ты не смейся! Со стороны-то видней! Помнишь, как стражник за мной
увязался? Место пустое и нож у тебя: я-то думала сразу кончишь. А ты
разговор затеял - ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала: дядя Огил
тоже такой - убивать не любит.
- Суил, - начал я, но она меня перебила:
- Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня!

Настал день, которого я боялся. Появился Ирсал. Поздно вечером он
пришел; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести.
Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки.
- Казнят их завтра.
- Кого?
- Женщину ту. Мужика, что у ней взяли.
Суил то ли всхлипнула, то ли застонала и бессильно привалилась к
стене. Синар обняла ее за плечи.
- Мучили их, да, видать, ничего не вымучили. К одному только
приходили, а его уж нет. Пятый день пошел. А нынче объявили.
- Я пойду к ней! - сказала Суил. - Нельзя ей одной! Я смогу, я и с
отцом была!
- Тебя ищут, птичка.
- Ну и пусть! - закричала она. - Пусть!
- О матери подумай, Суил. Неужели ей еще и тебя потерять?
Она покачала головой.
- Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена, что смолчишь
под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну?
- Тилар, - сказала Суил тоскливо. - Как же так... как она будет
одна... нельзя ж так, Тилар!
- Я пойду.
Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал.
- Нашел забаву - на казнь смотреть! - проворчала Синар. - Сам, гляди,
без головы останешься!
- А ты что скажешь, Ирсал?
Он посопел, прошелся рукой по лицу.
- Твое право. Коли решил, так нечего тебе тут ночевать. Пошли. Ты,
тетка, не тревожься, может, он денек-другой у меня поживет.
- А, греховодник! Чую, вся беда от тебя!
Он усмехнулся.
- Не вся от меня, есть и от него малость.

Пасмурным утром мы вошли в Ирагские ворота. Хмуро двигался сквозь
ворота людской поток - ни разговоров, ни шуток - только слишком громко в
безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с Ирсалом
брели за толпой мимо притихших домов, мимо пустых харчевен, мимо
безмолвных храмов.
Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он
был как черный остров в зыбком море толпы, он зачеркивал площадь, он
осквернял город, он позорил мир.
Ирсал орудовал локтями; я шел за ним, нас молча толкали в ответ;
мелькнуло знакомое лицо - я, кажется, видел его на суде? - отстало,
спряталось среди толпы.
Только цепь стражников была впереди: красные лица, частокол пик - и
эшафот.
Я не мог на него глядеть. Бессильное бешенство: почему это есть?
Разбить, разметать, разогнать - и пусть такого не будет! Вот он, мой враг
- эта слепая сила, перемалывающая жизни ради чьих-то крохотных целей.
Опять мы лицом к лицу, и мне некуда деться. Но теперь я не убегу. Я буду
драться с ним, до последней капли крови, сдохну, но не признаю, что так и
должно быть...
- Ведут! Ведут! - загудело в толпе, она задвигалась, и я увидел
осужденных. Между двумя рядами солдат они двигались к эшафоту. Первою шла
Ваора. Нет, не шла. Ее волокли под руки два здоровенных попа, а следом
вторая пара тащила мужчину. Они исчезли за черною глыбой, а когда
появились на эшафоте, я ухватился за Ирсала. Не Ваора это была! Не могла
быт Ваорой эта старуха! Нечесаные космы скрывали ее лицо, и что-то вроде
надежды - а вдруг?
Их подвели к столбам и отпустили. Мужчина упал на колени, а она -
Ваора! - пошатнулась, но выпрямилась, мягким женственным движением убрала
волосы с лица. Четыре палача в суконных масках засуетились, привязывая их
к столбам.
Появился еще один, тучный, в доспехах, развернул свиток и стал,
надсаживаясь, что-то кричать. Я ничего не слышал. Я видел только лицо
Ваоры и ее распахнутые в муке глаза. Она искала кого-то в толпе, и я,
рванувшись, стащил капюшон. Заметила ли она движение или просто увидела
меня, но глаза ее остановились на мне, и губы дрогнули, словно в улыбке.
И я обо всем забыл. Набрал побольше воздуха в грудь и крикнул что
было мочи:
- Она жива, Ваора! Все наши живы! Скоро кеватцам конец!
Ирсал, ощерясь, схватил меня за руку и рванулся назад. Я успел
заметить, как стража ударилась в отвердевшее тело толпы. Мы бежали по
площади; толпа расступилась перед нами и стеною смыкалась следом, и я нес
с собою, как драгоценность, память о том, как знакомым грозовым светом
загорелись глаза Ваоры и взметнулась губа, открывая острые зубки.
В воротах стражников не было - видно тоже смотрели на казнь, мы
выбрались благополучно. Ирсал попетлял для порядка и привел меня в тот же
сарай.
Спасибо Ирсалу, он так и молчал всю дорогу. Я не мог бы с ним
говорить. Ненависть оглушила меня, удушающая бессильная злоба. Я ничего не
могу. Этот мир так же гнусен, как мой, так же подл и жесток. Почему я
вообразил, что смогу в нем что-нибудь сделать? Как ни крои историю, но
людей нельзя изменить. Эти гнусные, подлые твари...
А потом меня отпустило. Я почувствовал боль в руке и увидел кровь на
повязке. И уже ненависть, а печаль...
Рядом тихо сопел Ирсал, я покосился, ожидая упреков, но лицо его было
добрым и грустным.
- Беда с тобой, парень, - сказал он совсем не сердито. - Ты, видать,
свою голову и в грош не ставишь.
Я не ответил.
- А все-таки порадовал ты ее...
И опять мы молчим. Я качаю проклятую руку и спокойные, ясные мысли...
Я здесь навсегда. Этот мир - теперь мой мир. Я не хочу, чтобы в нем такое
творилось. Что я могу? Одинокий, беспомощный чужак, подозрительный и
поднадзорный. У Баруфа есть люди, есть деньги и есть оружие - а он пока
ничего не сумел. У меня есть только я, моя воля и мой мозг. А почему бы и
нет? Интересный эксперимент: превратить бессилие в силу.
- Ирсал, - сказал я, - а ведь акхон уже понял, что кто-то ему мешает.
Что теперь будет?
- Чего?
- Зачем бы ему спешить с казнью? Значит, уже понял, что не достанет
больше никого из тех, кто ему нужен.
- Д-да! - сказал Ирсал и утопил лицо в ладони. - Ты посиди, а? Я
быстро!
- Я с тобой.
- Это еще зачем?
- Надо.
Он покосился с сомнением, подумал - вдруг согласился.
И мы оказались в каком-то заброшенном доме. Особенно противный,
затхлый холод - и страх. Я слишком резко начал. Так круто, уже и не
отступить.
Дверь заскрипела длинно и печально, и появились двое. Одного я сразу
же узнал. Не то лицо и не те обстоятельства, чтобы его забыть.
Он прищурился в сумраке дома, поглядел на меня, на Ирсала, опять на
меня и сказал - как будто бы без угрозы:
- Хорошо ты блюдешь закон, брат Ирсал.
Ирсал побледнел.
- Это моя вина, - сказал я устало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46