Не возьмусь объяснить почему. Как бы там ни было, Эмальдо в ужасе всплеснул руками:
— Нет! Скажу тебе. Есть кое-что, ты можешь это здесь продать.
Я недоверчиво поглядела на него. Что же он скажет дальше?
— На «Нилени» ты всегда сидишь, рисуешь. Такие странные картинки, сады и девушки. Продай их.
Я в изумлении уставилась на него — это так просто, а в голову мне не пришло ни разу.
— А они достаточно хороши? Разве кто-нибудь станет их покупать?
— Пожилые дамы — им нравятся такие пейзажи, они их успокаивают.
И в самом деле, госпожа из Гурца стянула у меня как-то пару пастельных рисунков, и они перекочевали в сорочью сокровищницу в Башне Покоя — о чем горничные проговорились Розе.
— Ну, если ты и вправду так считаешь…
— Да.
— Пожалуй, вдобавок я могла бы предложить сделать портреты их собачек…
— Еще лучше.
— Но как это устроить? Мне придется обивать пороги, как бродячему торговцу?
— Моя тетушка, — заявил Эмальдо, — знакома с продавцом мыла.
Я ничего не поняла. Он старательно разъяснил мне, что нужно повесить мои работы в лавке, где торгуют мылом, а хозяин получит комиссионные с продажи.
На следующий день мы так и поступили. Несколько пастелей и карандашных рисунков, как раз из тех пейзажей, о которых он говорил: гуляющие под соснами девушки, одна из них читает письмо, стоя у фонтана; усеянный цветами луг, а на нем девушки и лев, на заднем плане — море и плавающие в нем нимфы. Я даже осмелилась выставить отнюдь не успокоительную и неподходящую картину, которую нарисовала на «Морской Провидице», с изображением идущего ко дну брига и прекрасного утопленника. Надо сказать, первой купили именно ее.
На протяжении недели Эмальдо каждый вечер обедал с нами в доме с кораблем. В моей памяти сохранились отсветы заката, игравшие на стекле бокала, белоснежные салфетки, синие чаши для воды из тончайшего фарфора. В Тулии принято возлежать за едой, но тетушка опиралась при этом на подушки, а Эмальдо с венком из плюща на голове походил на лесное божество; все стены в округе заросли плющом, и в его честь к обеду всегда вывешивали гирлянды, непременно из живых растений. Видя мои успехи, он совсем расцвел. А я по-своему полюбила его. Такой пылкий, такой красивый и к тому же он здесь, рядом со мной.
Прошла неделя, Эмальдо казалось, что тетушка свыклась с моим присутствием; торговец мылом жаждал все новых работ, и у меня болели пальцы, а в кожу въелась краска, и вот «Нилени» пришла пора отправиться в путь на восток, в порт Тули, а затем в тулийскую Кирению, страну, где скалы вырастают прямо из воды. Эмальдо с сожалением сказал, что вернется через несколько месяцев, не раньше. Его подобные озерам глаза уже оплакивали нашу с ним разлуку. Может, я дам ему какое-нибудь обещание, чтобы он мог с уверенностью дожидаться возвращения?
— Мне думается, во время плавания ты повстречаешь другую. Какую-нибудь киренийскую девушку с золотистыми волосами, которая вольна дарить свою любовь.
— Где твой великий возлюбленный? Покажи мне его. Иметь такую, как ты, и не показываться…
— Эмальдо, я говорила тебе, что должно произойти. Неужели ты хочешь, чтобы я покрыла себя позором?
— Где он, этот пес?
— Не знаю. Эмальдо, я не знаю, и меня это сильно удручает.
Но я уже столько раз говорила о нашем обручении, что теперь и сама наполовину уверовала в это, как чуть не поверила в Кандире, будто какая-то из моих родственниц заболела и скончалась.
В последний вечер накануне ухода «Нилени» в плавание мы с Эмальдо отправились на прогулку и, что правда то правда, привлекли к себе немало внимательных взглядов.
Стоя у парапета набережной, мы смотрели на окруженную водяными лилиями «Нилени» и, поскольку вечер выдался ясный, заметили вдали на юго-западе синее облако — предвестие острова Китэ.
Китэ славен своей причудливостью, Эмальдо превозносил его до небес. Известно ли мне, что его жители летают, подобно богам? Я приняла это за очередную выдумку, но он ухитрился растолковать мне, что неподалеку от порта Тули расположено место, где можно сесть на что-то вроде корабля с воздушными змеями; там дуют ветры, позволяющие воздушным судам долететь до острова и приземлиться.
— Ах, будь у меня время, — задумчиво проговорил он по-тулийски, — мы отправились бы с тобой в Старую Дженчиру. Тебе понравилось бы там.
Стоило ему произнести эти слова, как во мне отозвалась какая-то струна.
— Старая Дженчира? Кроме этого города есть другой?
— В нескольких милях от побережья. Вначале гавань находилась там, но потом море отступило. — Чтобы мне было понятней, он заговорил по-крониански и рассказал, что Старая Дженчира благоденствовала во времена античности, в ней располагались знаменитые школы и университеты, внушительные здания, где размещались представители суда, власти и церкви; все они пришли в упадок, но до сих пор не опустели. — Там колоссальный храм богини. По-прежнему священный. В нем празднуют Вульмартии.
Хотя в Дженчире и стоял храм богу, имени которого я так и не узнала, город не показался мне особенно набожным. В доме с кораблем не было даже домашнего божка; впрочем, когда подавали вино, сидевшие за столом провозглашали тост в честь тулийского бога виноделия Зандороса, или, как его еще называли, Дорноя.
— Но, — со вздохом проговорил Эмальдо, — завтра на заре мы уходим в плавание.
— Ты же вернешься, — возразила я — весьма неблагоразумная с моей стороны реплика.
— Да, а ты, Айара, ты будешь здесь для меня?
К этому очередному варианту своего имени я уже привыкла и не стала поправлять Эмальдо, а сказала:
— Ты ведь знаешь, я не могу — мне нельзя.
Он расплакался, отчего я просто оторопела.
Он всхлипывал, прислонившись к парапету набережной.
Что мне было делать? Не поймешь: то ли смеяться, то ли терзаться от стыда и угрызений совести.
— Да не плачь же, Эмальдо. Вовсе не стоит плакать из-за…
— Из-за любви… ты считаешь ее никчемной… у тебя каменное сердце.
— Но как же ты можешь любить меня…
— С первого взгляда я полюбил. А теперь ты плюешь на меня. Уйди, я буду плакать. Я прыгну в море и погибну.
Внезапно смех пересилил все остальное. Я увидела в Эмальдо нас обоих — Фенсера на лестнице у Илайивы, самое себя с этим дурацким путешествием.
Я положила руку ему на плечо, чем привела бы в шоковое состояние пожилых дам, случись им проходить мимо.
— Дорогой Эмальдо. Я ценю твою любовь, но неужели ты не понимаешь, что я тоже люблю, а потому никогда не смогу нарушить своих клятв?
Он поднял голову — мокрые глаза, словно синие цветы под дождем. Выглядел он потрясающе. Жаль, что он впустую растрачивает на меня столь пылкие чувства.
— Тогда пообещай мне лишь одно. Если он тебя обманет — вот я.
— Если он обманет… Если ко времени твоего возвращения я окажусь здесь, значит, он обманул меня. И тогда мы с тобой станем любовниками, обещаю.
— Я женюсь на тебе, — сказал он.
— Нет, такого обещания я не дам.
Но глаза у него уже засияли. Я отвергла его предложение, но он воспринял мой отказ добродушно, считая, что наверняка поймает меня в сети. Без сомнения, стоит ему овладеть мной, и весь пыл как рукой снимет. Может, уступить ему прямо сейчас? Нет, хотя этот человек один из лучших, один из самых славных, я не стану этого делать без крайней необходимости.
Последний обед проходил в торжественной обстановке. Тетушка принялась оплакивать разлуку с Эмальдо, и он опять ударился в слезы, называя ее своей второй мамой, а я воочию убедилась в том, что он легко и часто плачет, как я и предполагала.
Он поцеловал меня на прощание. Теплый чувственный поцелуй, но для меня — ничто, ничто.
Он ушел и скрылся в беспорядочном скоплении звезд и темноты.
Старая Дженчира снилась мне всю ночь напролет. Я не видела города, лишь каким-то образом ощущала его камни, холод их впадин, тепло открытых поверхностей и слышала ночь, наигрывающую будто на арфе.
Казалось, я давно уже знаю о его существовании. Нужно только спросить, как туда добраться. Быть может, это ощущение чего-то близкого и пока скрытого позволило мне вообразить…
Даже во сне я принялась увещевать себя. Но впереди меня по улицам скользила тень, и я чувствовала присутствие другого человека.
Преследователи с «Двексиса» не стали забираться в такую даль, или же он побывал в других краях, а теперь вернулся. Разве найдешь место надежнее того, где тебя уже искали?
Как будто я знала заранее, что он где-то поблизости. Ведь я застряла в портовом городе Дженчира, хотя прекрасно понимала, что его там нет.
Мое решение отправиться в Старую Дженчиру и поселиться в ней показалось тетушке оскорбительным. Понятное дело, что хорошего в ее доме, если теперь племянника никакими хитростями к рукам не приберешь, — она выразила все это не словами, а яростным взглядом.
Я подарила ей цветы и за все заплатила. Я пела ей дифирамбы, неумело изъясняясь по-тулийски. Но понапрасну.
Ну и скатертью тебе дорожка, потаскуха кронианская. Ходи себе со своими картинками каждый день в старый город, а потом обратно, наживай себе ревматизм среди сырых мраморных развалин.
Торговец мылом рассказал мне, как туда добраться:
— Среди холмов над городом начинается дорога, такая же древняя, как сама Старая Дженчира, она вся заросла, только козы и расчищают ее. На пути вам встретятся оливковые рощи и три ветряные мельницы — очень живописные, может, вы кое-что там зарисуете — и развалины храма Дорноя у реки. Обратите внимание на место, где вдоль дороги стоят древние гробницы, некоторые из них отличаются богатством украшений. И по всему пути, словно часовые, выстроились сосны и другие хвойные деревья, они защитят вас от солнца. Грабителей в этих краях уже лет сто никто не встречал.
И вот, словно крестьянка, закинув за спину узелок с пожитками, натянув на ноги старые потрепанные сандалии, я взобралась на возвышавшийся над городом холм и увидела все, о чем мне рассказывали, а вдобавок — дальние очертания гор. Ступая меж высоких трав, я спустилась с вершины холма и вышла на древнюю дорогу.
Часть вторая
Дженчира
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Сидя в лавке маэстро Пеллы, я почувствовала, что являюсь новым, непривычным лицом не только для этого города, но и для самой себя. Рядом со мной в безукоризненном порядке разложены инструменты и материалы для работы, возле каждой кучки — ящик, в который они перекочуют на ночлег. На подрамнике — последнее творение, переживающее муки рождения, ровный свет льется на него из большого окна витрины, а когда солнце, проплывая мимо, начнет слепить глаза, опустят похожую на парус штору. Мне выделили один из лучших стульев, у него обивка из розовой парчи и ножки не перекошены. В полдень заходил Пелла собственной персоной, чтобы оторвать меня от трудов и пригласить к столу, где он вместе со своими учениками принимался за супы, сыры, фрукты, а также мясные и рыбные блюда, которые каждый день выбирал для нас. Угощение не стоило мне ни пенни, и зачастую всем ученикам и мне тоже отдавали остатки, а домоправительница благоговейно возвещала: «Доешьте все, чтобы не пропадало».
В витрине магазина наряду с работами из мастерской Пеллы, расположенной этажом выше, выставлены мои рисунки и картины — мне позволили перейти на более высокую ступень и заняться акварелями. С самого начала маэстро сказал:
— Учить вас чему-либо уже поздно. Вам следовало прийти ко мне в семилетнем возрасте. Но помимо огрехов в ваших рисунках имеются и редкие достоинства, а боги даруют способности отнюдь не случайно, дитя мое. Да и сама ваша фантазия, хотя порой она выходит за пределы ваших навыков, стоит того, чтобы приобрести рисунок. И, как я заметил, синие тигры вас не пугают. Относитесь к своему таланту с уважением. Смею предположить, когда вам исполнится лет тридцать, все будут считать, что вы обучались в школе получше моей.
Эти слова поразили меня, ведь я беззастенчиво заявилась в магазин, заметив в витрине холсты с живописью, держалась я надменно, потому что нервничала, и еле-еле не сорвалась, пока он долго и внимательно рассматривал мои пастели, а потом начал с упоминания о моих «огрехах»
Мои работы, выставленные для продажи, неизменно покупали. А я сама превратилась в любопытную диковинку, поскольку большую часть времени проводила в лавке и стала неотъемлемым ее атрибутом. Порой люди заходили в магазин, чтобы посмотреть, как я работаю, что не мешало мне, если они молчали. Когда же они заводили разговор, Пелла или его ассистент обращались к ним с вежливой просьбой не нарушать тишину; впрочем, я всегда могла подать условный знак, если ничего не имела против беседы. Иногда у меня пропадала охота рисовать, и я сидела у залитого солнцем окна, читая книги из мастерской Пеллы с репродукциями картин великих художников. Я отнюдь не впадала в уныние из-за собственной неполноценности при виде этих шедевров, напротив, они рождали во мне буйное вдохновение. Посидев в задумчивости над какой-нибудь из репродукций, я вскоре раскрывала свои ящички и принималась сочинять из головы свою композицию, похожую и в то же время совершенно иную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Нет! Скажу тебе. Есть кое-что, ты можешь это здесь продать.
Я недоверчиво поглядела на него. Что же он скажет дальше?
— На «Нилени» ты всегда сидишь, рисуешь. Такие странные картинки, сады и девушки. Продай их.
Я в изумлении уставилась на него — это так просто, а в голову мне не пришло ни разу.
— А они достаточно хороши? Разве кто-нибудь станет их покупать?
— Пожилые дамы — им нравятся такие пейзажи, они их успокаивают.
И в самом деле, госпожа из Гурца стянула у меня как-то пару пастельных рисунков, и они перекочевали в сорочью сокровищницу в Башне Покоя — о чем горничные проговорились Розе.
— Ну, если ты и вправду так считаешь…
— Да.
— Пожалуй, вдобавок я могла бы предложить сделать портреты их собачек…
— Еще лучше.
— Но как это устроить? Мне придется обивать пороги, как бродячему торговцу?
— Моя тетушка, — заявил Эмальдо, — знакома с продавцом мыла.
Я ничего не поняла. Он старательно разъяснил мне, что нужно повесить мои работы в лавке, где торгуют мылом, а хозяин получит комиссионные с продажи.
На следующий день мы так и поступили. Несколько пастелей и карандашных рисунков, как раз из тех пейзажей, о которых он говорил: гуляющие под соснами девушки, одна из них читает письмо, стоя у фонтана; усеянный цветами луг, а на нем девушки и лев, на заднем плане — море и плавающие в нем нимфы. Я даже осмелилась выставить отнюдь не успокоительную и неподходящую картину, которую нарисовала на «Морской Провидице», с изображением идущего ко дну брига и прекрасного утопленника. Надо сказать, первой купили именно ее.
На протяжении недели Эмальдо каждый вечер обедал с нами в доме с кораблем. В моей памяти сохранились отсветы заката, игравшие на стекле бокала, белоснежные салфетки, синие чаши для воды из тончайшего фарфора. В Тулии принято возлежать за едой, но тетушка опиралась при этом на подушки, а Эмальдо с венком из плюща на голове походил на лесное божество; все стены в округе заросли плющом, и в его честь к обеду всегда вывешивали гирлянды, непременно из живых растений. Видя мои успехи, он совсем расцвел. А я по-своему полюбила его. Такой пылкий, такой красивый и к тому же он здесь, рядом со мной.
Прошла неделя, Эмальдо казалось, что тетушка свыклась с моим присутствием; торговец мылом жаждал все новых работ, и у меня болели пальцы, а в кожу въелась краска, и вот «Нилени» пришла пора отправиться в путь на восток, в порт Тули, а затем в тулийскую Кирению, страну, где скалы вырастают прямо из воды. Эмальдо с сожалением сказал, что вернется через несколько месяцев, не раньше. Его подобные озерам глаза уже оплакивали нашу с ним разлуку. Может, я дам ему какое-нибудь обещание, чтобы он мог с уверенностью дожидаться возвращения?
— Мне думается, во время плавания ты повстречаешь другую. Какую-нибудь киренийскую девушку с золотистыми волосами, которая вольна дарить свою любовь.
— Где твой великий возлюбленный? Покажи мне его. Иметь такую, как ты, и не показываться…
— Эмальдо, я говорила тебе, что должно произойти. Неужели ты хочешь, чтобы я покрыла себя позором?
— Где он, этот пес?
— Не знаю. Эмальдо, я не знаю, и меня это сильно удручает.
Но я уже столько раз говорила о нашем обручении, что теперь и сама наполовину уверовала в это, как чуть не поверила в Кандире, будто какая-то из моих родственниц заболела и скончалась.
В последний вечер накануне ухода «Нилени» в плавание мы с Эмальдо отправились на прогулку и, что правда то правда, привлекли к себе немало внимательных взглядов.
Стоя у парапета набережной, мы смотрели на окруженную водяными лилиями «Нилени» и, поскольку вечер выдался ясный, заметили вдали на юго-западе синее облако — предвестие острова Китэ.
Китэ славен своей причудливостью, Эмальдо превозносил его до небес. Известно ли мне, что его жители летают, подобно богам? Я приняла это за очередную выдумку, но он ухитрился растолковать мне, что неподалеку от порта Тули расположено место, где можно сесть на что-то вроде корабля с воздушными змеями; там дуют ветры, позволяющие воздушным судам долететь до острова и приземлиться.
— Ах, будь у меня время, — задумчиво проговорил он по-тулийски, — мы отправились бы с тобой в Старую Дженчиру. Тебе понравилось бы там.
Стоило ему произнести эти слова, как во мне отозвалась какая-то струна.
— Старая Дженчира? Кроме этого города есть другой?
— В нескольких милях от побережья. Вначале гавань находилась там, но потом море отступило. — Чтобы мне было понятней, он заговорил по-крониански и рассказал, что Старая Дженчира благоденствовала во времена античности, в ней располагались знаменитые школы и университеты, внушительные здания, где размещались представители суда, власти и церкви; все они пришли в упадок, но до сих пор не опустели. — Там колоссальный храм богини. По-прежнему священный. В нем празднуют Вульмартии.
Хотя в Дженчире и стоял храм богу, имени которого я так и не узнала, город не показался мне особенно набожным. В доме с кораблем не было даже домашнего божка; впрочем, когда подавали вино, сидевшие за столом провозглашали тост в честь тулийского бога виноделия Зандороса, или, как его еще называли, Дорноя.
— Но, — со вздохом проговорил Эмальдо, — завтра на заре мы уходим в плавание.
— Ты же вернешься, — возразила я — весьма неблагоразумная с моей стороны реплика.
— Да, а ты, Айара, ты будешь здесь для меня?
К этому очередному варианту своего имени я уже привыкла и не стала поправлять Эмальдо, а сказала:
— Ты ведь знаешь, я не могу — мне нельзя.
Он расплакался, отчего я просто оторопела.
Он всхлипывал, прислонившись к парапету набережной.
Что мне было делать? Не поймешь: то ли смеяться, то ли терзаться от стыда и угрызений совести.
— Да не плачь же, Эмальдо. Вовсе не стоит плакать из-за…
— Из-за любви… ты считаешь ее никчемной… у тебя каменное сердце.
— Но как же ты можешь любить меня…
— С первого взгляда я полюбил. А теперь ты плюешь на меня. Уйди, я буду плакать. Я прыгну в море и погибну.
Внезапно смех пересилил все остальное. Я увидела в Эмальдо нас обоих — Фенсера на лестнице у Илайивы, самое себя с этим дурацким путешествием.
Я положила руку ему на плечо, чем привела бы в шоковое состояние пожилых дам, случись им проходить мимо.
— Дорогой Эмальдо. Я ценю твою любовь, но неужели ты не понимаешь, что я тоже люблю, а потому никогда не смогу нарушить своих клятв?
Он поднял голову — мокрые глаза, словно синие цветы под дождем. Выглядел он потрясающе. Жаль, что он впустую растрачивает на меня столь пылкие чувства.
— Тогда пообещай мне лишь одно. Если он тебя обманет — вот я.
— Если он обманет… Если ко времени твоего возвращения я окажусь здесь, значит, он обманул меня. И тогда мы с тобой станем любовниками, обещаю.
— Я женюсь на тебе, — сказал он.
— Нет, такого обещания я не дам.
Но глаза у него уже засияли. Я отвергла его предложение, но он воспринял мой отказ добродушно, считая, что наверняка поймает меня в сети. Без сомнения, стоит ему овладеть мной, и весь пыл как рукой снимет. Может, уступить ему прямо сейчас? Нет, хотя этот человек один из лучших, один из самых славных, я не стану этого делать без крайней необходимости.
Последний обед проходил в торжественной обстановке. Тетушка принялась оплакивать разлуку с Эмальдо, и он опять ударился в слезы, называя ее своей второй мамой, а я воочию убедилась в том, что он легко и часто плачет, как я и предполагала.
Он поцеловал меня на прощание. Теплый чувственный поцелуй, но для меня — ничто, ничто.
Он ушел и скрылся в беспорядочном скоплении звезд и темноты.
Старая Дженчира снилась мне всю ночь напролет. Я не видела города, лишь каким-то образом ощущала его камни, холод их впадин, тепло открытых поверхностей и слышала ночь, наигрывающую будто на арфе.
Казалось, я давно уже знаю о его существовании. Нужно только спросить, как туда добраться. Быть может, это ощущение чего-то близкого и пока скрытого позволило мне вообразить…
Даже во сне я принялась увещевать себя. Но впереди меня по улицам скользила тень, и я чувствовала присутствие другого человека.
Преследователи с «Двексиса» не стали забираться в такую даль, или же он побывал в других краях, а теперь вернулся. Разве найдешь место надежнее того, где тебя уже искали?
Как будто я знала заранее, что он где-то поблизости. Ведь я застряла в портовом городе Дженчира, хотя прекрасно понимала, что его там нет.
Мое решение отправиться в Старую Дженчиру и поселиться в ней показалось тетушке оскорбительным. Понятное дело, что хорошего в ее доме, если теперь племянника никакими хитростями к рукам не приберешь, — она выразила все это не словами, а яростным взглядом.
Я подарила ей цветы и за все заплатила. Я пела ей дифирамбы, неумело изъясняясь по-тулийски. Но понапрасну.
Ну и скатертью тебе дорожка, потаскуха кронианская. Ходи себе со своими картинками каждый день в старый город, а потом обратно, наживай себе ревматизм среди сырых мраморных развалин.
Торговец мылом рассказал мне, как туда добраться:
— Среди холмов над городом начинается дорога, такая же древняя, как сама Старая Дженчира, она вся заросла, только козы и расчищают ее. На пути вам встретятся оливковые рощи и три ветряные мельницы — очень живописные, может, вы кое-что там зарисуете — и развалины храма Дорноя у реки. Обратите внимание на место, где вдоль дороги стоят древние гробницы, некоторые из них отличаются богатством украшений. И по всему пути, словно часовые, выстроились сосны и другие хвойные деревья, они защитят вас от солнца. Грабителей в этих краях уже лет сто никто не встречал.
И вот, словно крестьянка, закинув за спину узелок с пожитками, натянув на ноги старые потрепанные сандалии, я взобралась на возвышавшийся над городом холм и увидела все, о чем мне рассказывали, а вдобавок — дальние очертания гор. Ступая меж высоких трав, я спустилась с вершины холма и вышла на древнюю дорогу.
Часть вторая
Дженчира
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Сидя в лавке маэстро Пеллы, я почувствовала, что являюсь новым, непривычным лицом не только для этого города, но и для самой себя. Рядом со мной в безукоризненном порядке разложены инструменты и материалы для работы, возле каждой кучки — ящик, в который они перекочуют на ночлег. На подрамнике — последнее творение, переживающее муки рождения, ровный свет льется на него из большого окна витрины, а когда солнце, проплывая мимо, начнет слепить глаза, опустят похожую на парус штору. Мне выделили один из лучших стульев, у него обивка из розовой парчи и ножки не перекошены. В полдень заходил Пелла собственной персоной, чтобы оторвать меня от трудов и пригласить к столу, где он вместе со своими учениками принимался за супы, сыры, фрукты, а также мясные и рыбные блюда, которые каждый день выбирал для нас. Угощение не стоило мне ни пенни, и зачастую всем ученикам и мне тоже отдавали остатки, а домоправительница благоговейно возвещала: «Доешьте все, чтобы не пропадало».
В витрине магазина наряду с работами из мастерской Пеллы, расположенной этажом выше, выставлены мои рисунки и картины — мне позволили перейти на более высокую ступень и заняться акварелями. С самого начала маэстро сказал:
— Учить вас чему-либо уже поздно. Вам следовало прийти ко мне в семилетнем возрасте. Но помимо огрехов в ваших рисунках имеются и редкие достоинства, а боги даруют способности отнюдь не случайно, дитя мое. Да и сама ваша фантазия, хотя порой она выходит за пределы ваших навыков, стоит того, чтобы приобрести рисунок. И, как я заметил, синие тигры вас не пугают. Относитесь к своему таланту с уважением. Смею предположить, когда вам исполнится лет тридцать, все будут считать, что вы обучались в школе получше моей.
Эти слова поразили меня, ведь я беззастенчиво заявилась в магазин, заметив в витрине холсты с живописью, держалась я надменно, потому что нервничала, и еле-еле не сорвалась, пока он долго и внимательно рассматривал мои пастели, а потом начал с упоминания о моих «огрехах»
Мои работы, выставленные для продажи, неизменно покупали. А я сама превратилась в любопытную диковинку, поскольку большую часть времени проводила в лавке и стала неотъемлемым ее атрибутом. Порой люди заходили в магазин, чтобы посмотреть, как я работаю, что не мешало мне, если они молчали. Когда же они заводили разговор, Пелла или его ассистент обращались к ним с вежливой просьбой не нарушать тишину; впрочем, я всегда могла подать условный знак, если ничего не имела против беседы. Иногда у меня пропадала охота рисовать, и я сидела у залитого солнцем окна, читая книги из мастерской Пеллы с репродукциями картин великих художников. Я отнюдь не впадала в уныние из-за собственной неполноценности при виде этих шедевров, напротив, они рождали во мне буйное вдохновение. Посидев в задумчивости над какой-нибудь из репродукций, я вскоре раскрывала свои ящички и принималась сочинять из головы свою композицию, похожую и в то же время совершенно иную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78