Из-за этого преодоленье сугробов за околицей отняло у ней еще не меньше получаса... и все же на прямую магистраль она выбралась почти без запоздания против осьминовской наметки. Сейчас она могла бы безошибочно показать на карте свое местоположенье: ей удалось пересечь северо-восточный угол Пустошей, как раз под носом у блокпоста на десятом кордоне. Осьминов тем более ужаснулся бы ее удаче, если б узнал о размещенье свежей полицейской части в избегнутых Полею Судовиках. Дальше перед нею открывалась раздольная просека старого тракта.
«Ну вот, ты поняла значенье риска в своем деле... но здесь был я, – ветвяным голосом на прощанье сказал ей лес. – Не серчай, кончилась моя услуга».
«Спасибо, ты добрый. Ладно, ступай назад», – мысленно отвечала Поля.
Однако, пригнувшись, кусточками и по-пластунски лес проводил вихровскую дочку до самой насыпи. Когда сверху, стряхивая намерзшую наледь с чулок, Поля оглянулась назад, ничего не было позади, только помстилось сквозь дымку, кто-то мохнатый и большой с опушки кивал ей вдогонку из-под снежной колеблющейся лапы.
Теперь ветер бил в спину, идти стало легче и не так жутко. Даже разогрелась от ходьбы и еще больше от своих утешительных мыслей. Было хорошо сознавать, что вот шахтеры рубят сейчас свой уголек, а машинисты гонят длинные поезда сквозь пургу, и солдаты тоже делают нечто положенное им по уставу, и она, Поля, вровень со всеми шагает вперед с порученьем такой государственной важности, что нет у ней ни времени упасть ничком от усталости, ни права замерзнуть на полдороге. Однако чем ближе продвигалась к цели, тем сильней понимала, как еще далеко оставалось до нее.
Несмотря на временное фронтовое затишье, то был главный проспект войны на Енге. Поле неминуемо предстояло наткнуться на немецкий патруль, связную машину, на предателя наконец, что оборотнем бродит от села к селу в поисках еще одной жертвы, которая, возможно, в случае недосмотра завтра же и казнит его самого. И тогда Полю отведут в неглубокое подземелье и, с пристрастием добиваясь истины, примутся калечить ее тело, портить ей лицо и глаза, не говоря уже о прочих обидах... И в сущности Поля была бы не прочь потерпеть немножко для родины – с условием, однако... чтобы все это произошло после свиданья с Родионом, когда он расскажет ей, как ему хотелось ее видеть, и сама насмотрится на него досыта! Так шла она всю ночь, похрамывая, об одной калошке, вслед за поземкой, катившейся по обнаженному местами булыжнику большака. Ей везло: за исключением автоцистерны с залепленным передним стеклом да трех мотоциклистов, со свистом проскользнувших мимо, никто не попался ей, не остановил ее за всю ночь. Сама себе Поля объясняла это тем, что, вопреки усилиям полководцев, война есть прежде всего громадный, взаимно организуемый – потому что с расчетом на максимальное разоренье – беспорядок, где самое невероятное становится возможным из-за нарушения логики налаженной, осмысленной жизни.
5
К утру снегопад постихнул, пушистая снежная пыль повисла в воздухе, и оживилось шоссе. Закутанные в тряпье, обычной походкой обездоленных шли бабы куда-то, волоча за собой непроспавшихся ребятишек, старики посохами изгнанников мерили русскую землю в дозволенном им радиусе. Вперемежку с пешими тащились крестьянские подводы, сплошь порожняком, и никто не задавался вопросом, почему иные на колесах выехали по зиме. Все это двигалось ужасающе неторопливо, подобно струям в стынущей воде, но заранее расступалось и никло, вместе с лошаденками почти валилось на обочину, когда из зимнего тумана без гудков и огней выносились немецкие оппелиили бюсинги.Тогда Поля, тоже по пояс в снегу, с интересом присматривалась к завоевателям Европы.Они мчались, геометрически прямые, как бы не примечая прискорбных созданий природы, лишь по недосмотру великойГермании появившихся на свет, и с той высокомерной печалью в лицах, что у недалеких людей происходит от сознания своего права убить любое встречное существо. Тут-то Поле и довелось вплотную познакомиться с обстановкой.
Так уж вышло, с утра привязалась к ней черненькая бездомная дворняжка, соблазненная хлебом, который Поля жевала на ходу. Гнать ее не хотелось, вроде повеселей было вдвоем, да та и не выпрашивала ничего, а просто бежала рядком, колченогая, выказывая усердие и в расчете на человеческое благородство. Поля не услышала, как подобралась сзади открытая штабная машина, а сразу, оглушенная выстрелом, увидела близ себя дымящийся пистолет. Неизвестно в точности, была ли то военная проба пера перед началом утренних занятий или вообще собакам запрещалось пребывание на оккупированной территории, но только шавочка врастяжку уже лежала на снегу возле Полиных ног, и ни души не оставалось на шоссе шагов на сто в окружности. Как ни напрягала память на известные ей со школы иностранные слова, Поля так и не разобрала, что говорил ей стрелок, видимо офицер, потому что в высоком армейском картузе, – значит, очень смешное и похабное говорил, потому что все остальные в машине дружно вторили ему сытым мужским смешком.
– Зер гут... – на всякий случай сказала Поля, именно в отношении его меткости сказала и хотела бы прибавить еще кое-что, но воздержалась временно, а только улыбнулась с чуть дрогнувшей бровкой, и, будь тот стрелок подальновидней, он побледнел бы от этой кроткой русской улыбки.
... Надо оговориться, все это время лес с обеих сторон пристально следил за продвижением Поли на запад; в наиболее опасные минуты опушка как бы невзначай подступала к самому тракту – стоило лишь метнуться туда с разбегу. Никогда не был так чудесен лес, как в то прихваченное морозцем утро, полный причудливых аркад, колонн и статуй, что наточила вьюга в минувшую ночь. Розовато светились задние кулисы на просеках; солнце хоть и сияло по-зимнему, вполнакала, зато само оно было вдвое больше против обычного. Поле не составило труда догнать своих, опередивших ее спутников и раствориться среди них без остатка. Это было потому в особенности необходимо, что приближался мост через Енгу. Он был деревянный и довольно узкий, немецкая времянка взамен железного, взорванного при отступленье и теперь черневшего внизу, в слепительной целине речной долины. Прямо впереди Поли, под дощатым навесом на знойком юру, топтался иззябший часовой; он провожал прохожих ленивым поворотом головы, и Поле издали подумалось, что пройти по шаткой жердинке над пропастью было бы не в пример легче!
Из своего маленького житейского опыта Поля знала: нужно думать о постороннем, чтоб не выдать своей боязни. Ей подвернулось приятное воспоминанье о крепдешиновом платье в витрине одного московского ателье, почти по соседству с Архитектурным институтом. О, Родион никогда не разлюбил бы ее, повидай он ее хоть раз в такой обновке!.. Часовой закуривал, и, судя по стараниям, с какими он сберегал пламя в составленных гнездышком ладонях, спичка у него была последняя. Поля опрометчиво решила, что это обстоятельство спасло ее. Уже спускаясь на крутую тропку, в обход моста, она обернулась на цыканье за спиною: часовой подзывал ее движеньем согнутого пальца. У Поли оставалось время оленьим прыжком метнуться в сугроб впереди, и тогда добрый енежский снег принял бы ее, простреленную на лету, в свои объятья: солдат был с автоматом, и с такого расстоянья нельзя было промахнуться. Сердце остановилось в ней... но вдруг ей вспомнилось прощальное наставление матери всегда, всегда идти навстречу страху, и она повернула назад.
– Гутен морген, пан, – одеревеневшими губами, с возможной в ее состоянье кокетливостью сказала она. – Какая неприятная, пронизывающая погода... Зато потом в наших краях бывает довольно теплая весна!.. Эс ист зер кальт, не правда ли?
Солдат не ответил. Выглядел он до крайности убогим в своей засаленной пилотке, примотанной к голове краденым полотенцем с красной крестьянской вышивкой. Зажав оружие под мышкой, даже не взглянув Поле в глаза, он развернул ее сверток. Нет, не партизанская взрывчатка, не зажигательные большевистские листовки интересовали его: он искал трофеев, что-нибудь вроде низанного жемчугом кокошника либо другой боярский предмет поценнее на память о московском походе. Похоже было, что, вертя в руках штопаное девичье бельишко, он размышлял о несправедливостях судьбы, мешавшей ему сейчас вместе с передовыми частями шарить в русских пепелищах. Разочарованье в его лице сменилось некоторым оживленьем при виде цветастых Полиных варежек.
Приставив к ноге автомат, он одну за другой сдернул их с протянутых Полиных рук.
– Гут... – одобрил он, поочередно напяливая их на посиневшие от стужи пальцы и осматривая со всех сторон, как это делают солидные люди при покупке.
– О, даже зер, зер гут!.. – ослабевшая от радости, засмеялась Поля, и этот искалеченный – но вдвое милей! – мир впереди показался ей похожим на рождающийся цветок с алыми, чуть отогнутыми лепестками. – Битте, битте, эс ист зер кальт, абер данн фрюлинг коммт!.. – прибавила она, ликуя, но только немножко пала духом при мысли, что уж нечем станет откупиться в следующий раз.
Ее окрылила эта удача: теперь у нее имелся уже кой-какой опыт общения с противником. Скользнула даже дерзкая мыслишка, что война – это совсем не страшно, и если начинать смолоду, то привыкнуть к ее голосу не труднее, чем к пенью петуха, будившего ее у мамы по утрам. Ей сразу стало все нипочем: бронетранспортеры и вереницы немецких грузовиков, торопившихся на передовую со всей их начинкой – с железными баками, снарядными ящиками, забавными манекенами в касках, словно наштампованными в прессах военной индустрии. В конце концов, это было законное Полино право идти в любую сторону по родной земле, идти и улыбаться просторам своей зимы, птицам вверху и этим сирым, в низинках, придорожным ветлам, что едва приметным покачиваньем ветвей встречали посланницу Москвы... даже коленка ради такого случая перестала болеть. Правда, было что-то запретное в этой ненаглядной снежной красе, – за одно лишь любованье ею Полю могли повесить на веревке, ровно на такой длительности срок, сколько это возможно без нарушенья санитарных распорядков в оккупированной местности. Зато теперь, если доживет, будет у ней о чем порассказать внучатам... и для воодушевления живо представила себе, как те уже сидят где-то там, вокруг еще не выросшей рождественской елки и в нетерпеливом ожиданье, пока бабушка добирается к ним своим неповторимым маршрутом.
Но вот остались позади и головешки Алтуховского Погоста, и часовенка по безвременно убиенном купце, откуда начинался сворот на Пашутино; вот объявились стоялые в безветренном воздухе, лиловатые на просвет дымы Шиханова Яма, а это означало полдороги; вот вошла в улицы прославленного села с разваленными по сторонам постройками, словно прогулялся по нему ростом до неба озорник с дубцом, кроша все направо и налево; вот миновала его почти насквозь, и ничего с ней не случилось, даже подумала, что одного эпизода с варежками маловато будет для той дальней рождественской ночи. Без подробностей был бы неполон Полин рассказ, и она старательно запоминала и прорванные зенитными осколками кровли бывших богатейских хором, и как бы отдыхающую на снегу лошадь со страдальчески откинутой гривой, и помянутые дымки над отрытыми наспех крестьянскими землянками, и разграфленное по всем правилам немецкой похоронной эстетики воинское кладбище на горе, и неожиданное изобилие танковых следов, веером расходившихся из березовой рощи налево, даже – того единственного гражданина в демисезонном пальто, что с бездельным видом, будто и не война, прогуливался в ту минуту на выселках Шиханова Яма.
Он прошел мимо, скользнув по Поле таким скоромным взглядом, что несколько шагов спустя она вопреки благоразумию оглянулась и увидела, что и он тоже глядит ей вслед. Это было не очень хорошо, и в подтверждение дурных предчувствий он развязно поманил Полю пальцем, однако не стал дожидаться, как тот мерзлый барахольщик на мосту, а для верности сам пошел ей навстречу. Лет около сорока пяти, с подпухшим носом и, верно, любитель посидеть в теплой компании, он мирно жевал что-то, так что ничего угрожающего в его обличье не было, да и все равно бежать Поле стало теперь некуда.
– Чего вам, дяденька?
С минуту он стоял бочком, косясь и дразня молчаньем.
– Далеко ли собралась-то, красавушка? – ласкательно осведомился он, не переставая жевать.
– Да вот к маме погостить собралась, – в тон ему отвечала Поля и наморщила носик улыбкой, как она это умела, но теперь ее заветный ключик не подействовал. – С голодухи плетусь... Как у вас тут с хлебом-то?
Тот и не подумал отвечать.
– Ишь ты! – и участливо покачал головой, а Поле впервые за всю дорогу стало так безнадежно холодно. – Неужто из самой Москвы прибегла? То-то и оно, все вы так... надурите, накомсомолите, а чуть припечет маненько, враз к мамашеньке под подол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
«Ну вот, ты поняла значенье риска в своем деле... но здесь был я, – ветвяным голосом на прощанье сказал ей лес. – Не серчай, кончилась моя услуга».
«Спасибо, ты добрый. Ладно, ступай назад», – мысленно отвечала Поля.
Однако, пригнувшись, кусточками и по-пластунски лес проводил вихровскую дочку до самой насыпи. Когда сверху, стряхивая намерзшую наледь с чулок, Поля оглянулась назад, ничего не было позади, только помстилось сквозь дымку, кто-то мохнатый и большой с опушки кивал ей вдогонку из-под снежной колеблющейся лапы.
Теперь ветер бил в спину, идти стало легче и не так жутко. Даже разогрелась от ходьбы и еще больше от своих утешительных мыслей. Было хорошо сознавать, что вот шахтеры рубят сейчас свой уголек, а машинисты гонят длинные поезда сквозь пургу, и солдаты тоже делают нечто положенное им по уставу, и она, Поля, вровень со всеми шагает вперед с порученьем такой государственной важности, что нет у ней ни времени упасть ничком от усталости, ни права замерзнуть на полдороге. Однако чем ближе продвигалась к цели, тем сильней понимала, как еще далеко оставалось до нее.
Несмотря на временное фронтовое затишье, то был главный проспект войны на Енге. Поле неминуемо предстояло наткнуться на немецкий патруль, связную машину, на предателя наконец, что оборотнем бродит от села к селу в поисках еще одной жертвы, которая, возможно, в случае недосмотра завтра же и казнит его самого. И тогда Полю отведут в неглубокое подземелье и, с пристрастием добиваясь истины, примутся калечить ее тело, портить ей лицо и глаза, не говоря уже о прочих обидах... И в сущности Поля была бы не прочь потерпеть немножко для родины – с условием, однако... чтобы все это произошло после свиданья с Родионом, когда он расскажет ей, как ему хотелось ее видеть, и сама насмотрится на него досыта! Так шла она всю ночь, похрамывая, об одной калошке, вслед за поземкой, катившейся по обнаженному местами булыжнику большака. Ей везло: за исключением автоцистерны с залепленным передним стеклом да трех мотоциклистов, со свистом проскользнувших мимо, никто не попался ей, не остановил ее за всю ночь. Сама себе Поля объясняла это тем, что, вопреки усилиям полководцев, война есть прежде всего громадный, взаимно организуемый – потому что с расчетом на максимальное разоренье – беспорядок, где самое невероятное становится возможным из-за нарушения логики налаженной, осмысленной жизни.
5
К утру снегопад постихнул, пушистая снежная пыль повисла в воздухе, и оживилось шоссе. Закутанные в тряпье, обычной походкой обездоленных шли бабы куда-то, волоча за собой непроспавшихся ребятишек, старики посохами изгнанников мерили русскую землю в дозволенном им радиусе. Вперемежку с пешими тащились крестьянские подводы, сплошь порожняком, и никто не задавался вопросом, почему иные на колесах выехали по зиме. Все это двигалось ужасающе неторопливо, подобно струям в стынущей воде, но заранее расступалось и никло, вместе с лошаденками почти валилось на обочину, когда из зимнего тумана без гудков и огней выносились немецкие оппелиили бюсинги.Тогда Поля, тоже по пояс в снегу, с интересом присматривалась к завоевателям Европы.Они мчались, геометрически прямые, как бы не примечая прискорбных созданий природы, лишь по недосмотру великойГермании появившихся на свет, и с той высокомерной печалью в лицах, что у недалеких людей происходит от сознания своего права убить любое встречное существо. Тут-то Поле и довелось вплотную познакомиться с обстановкой.
Так уж вышло, с утра привязалась к ней черненькая бездомная дворняжка, соблазненная хлебом, который Поля жевала на ходу. Гнать ее не хотелось, вроде повеселей было вдвоем, да та и не выпрашивала ничего, а просто бежала рядком, колченогая, выказывая усердие и в расчете на человеческое благородство. Поля не услышала, как подобралась сзади открытая штабная машина, а сразу, оглушенная выстрелом, увидела близ себя дымящийся пистолет. Неизвестно в точности, была ли то военная проба пера перед началом утренних занятий или вообще собакам запрещалось пребывание на оккупированной территории, но только шавочка врастяжку уже лежала на снегу возле Полиных ног, и ни души не оставалось на шоссе шагов на сто в окружности. Как ни напрягала память на известные ей со школы иностранные слова, Поля так и не разобрала, что говорил ей стрелок, видимо офицер, потому что в высоком армейском картузе, – значит, очень смешное и похабное говорил, потому что все остальные в машине дружно вторили ему сытым мужским смешком.
– Зер гут... – на всякий случай сказала Поля, именно в отношении его меткости сказала и хотела бы прибавить еще кое-что, но воздержалась временно, а только улыбнулась с чуть дрогнувшей бровкой, и, будь тот стрелок подальновидней, он побледнел бы от этой кроткой русской улыбки.
... Надо оговориться, все это время лес с обеих сторон пристально следил за продвижением Поли на запад; в наиболее опасные минуты опушка как бы невзначай подступала к самому тракту – стоило лишь метнуться туда с разбегу. Никогда не был так чудесен лес, как в то прихваченное морозцем утро, полный причудливых аркад, колонн и статуй, что наточила вьюга в минувшую ночь. Розовато светились задние кулисы на просеках; солнце хоть и сияло по-зимнему, вполнакала, зато само оно было вдвое больше против обычного. Поле не составило труда догнать своих, опередивших ее спутников и раствориться среди них без остатка. Это было потому в особенности необходимо, что приближался мост через Енгу. Он был деревянный и довольно узкий, немецкая времянка взамен железного, взорванного при отступленье и теперь черневшего внизу, в слепительной целине речной долины. Прямо впереди Поли, под дощатым навесом на знойком юру, топтался иззябший часовой; он провожал прохожих ленивым поворотом головы, и Поле издали подумалось, что пройти по шаткой жердинке над пропастью было бы не в пример легче!
Из своего маленького житейского опыта Поля знала: нужно думать о постороннем, чтоб не выдать своей боязни. Ей подвернулось приятное воспоминанье о крепдешиновом платье в витрине одного московского ателье, почти по соседству с Архитектурным институтом. О, Родион никогда не разлюбил бы ее, повидай он ее хоть раз в такой обновке!.. Часовой закуривал, и, судя по стараниям, с какими он сберегал пламя в составленных гнездышком ладонях, спичка у него была последняя. Поля опрометчиво решила, что это обстоятельство спасло ее. Уже спускаясь на крутую тропку, в обход моста, она обернулась на цыканье за спиною: часовой подзывал ее движеньем согнутого пальца. У Поли оставалось время оленьим прыжком метнуться в сугроб впереди, и тогда добрый енежский снег принял бы ее, простреленную на лету, в свои объятья: солдат был с автоматом, и с такого расстоянья нельзя было промахнуться. Сердце остановилось в ней... но вдруг ей вспомнилось прощальное наставление матери всегда, всегда идти навстречу страху, и она повернула назад.
– Гутен морген, пан, – одеревеневшими губами, с возможной в ее состоянье кокетливостью сказала она. – Какая неприятная, пронизывающая погода... Зато потом в наших краях бывает довольно теплая весна!.. Эс ист зер кальт, не правда ли?
Солдат не ответил. Выглядел он до крайности убогим в своей засаленной пилотке, примотанной к голове краденым полотенцем с красной крестьянской вышивкой. Зажав оружие под мышкой, даже не взглянув Поле в глаза, он развернул ее сверток. Нет, не партизанская взрывчатка, не зажигательные большевистские листовки интересовали его: он искал трофеев, что-нибудь вроде низанного жемчугом кокошника либо другой боярский предмет поценнее на память о московском походе. Похоже было, что, вертя в руках штопаное девичье бельишко, он размышлял о несправедливостях судьбы, мешавшей ему сейчас вместе с передовыми частями шарить в русских пепелищах. Разочарованье в его лице сменилось некоторым оживленьем при виде цветастых Полиных варежек.
Приставив к ноге автомат, он одну за другой сдернул их с протянутых Полиных рук.
– Гут... – одобрил он, поочередно напяливая их на посиневшие от стужи пальцы и осматривая со всех сторон, как это делают солидные люди при покупке.
– О, даже зер, зер гут!.. – ослабевшая от радости, засмеялась Поля, и этот искалеченный – но вдвое милей! – мир впереди показался ей похожим на рождающийся цветок с алыми, чуть отогнутыми лепестками. – Битте, битте, эс ист зер кальт, абер данн фрюлинг коммт!.. – прибавила она, ликуя, но только немножко пала духом при мысли, что уж нечем станет откупиться в следующий раз.
Ее окрылила эта удача: теперь у нее имелся уже кой-какой опыт общения с противником. Скользнула даже дерзкая мыслишка, что война – это совсем не страшно, и если начинать смолоду, то привыкнуть к ее голосу не труднее, чем к пенью петуха, будившего ее у мамы по утрам. Ей сразу стало все нипочем: бронетранспортеры и вереницы немецких грузовиков, торопившихся на передовую со всей их начинкой – с железными баками, снарядными ящиками, забавными манекенами в касках, словно наштампованными в прессах военной индустрии. В конце концов, это было законное Полино право идти в любую сторону по родной земле, идти и улыбаться просторам своей зимы, птицам вверху и этим сирым, в низинках, придорожным ветлам, что едва приметным покачиваньем ветвей встречали посланницу Москвы... даже коленка ради такого случая перестала болеть. Правда, было что-то запретное в этой ненаглядной снежной красе, – за одно лишь любованье ею Полю могли повесить на веревке, ровно на такой длительности срок, сколько это возможно без нарушенья санитарных распорядков в оккупированной местности. Зато теперь, если доживет, будет у ней о чем порассказать внучатам... и для воодушевления живо представила себе, как те уже сидят где-то там, вокруг еще не выросшей рождественской елки и в нетерпеливом ожиданье, пока бабушка добирается к ним своим неповторимым маршрутом.
Но вот остались позади и головешки Алтуховского Погоста, и часовенка по безвременно убиенном купце, откуда начинался сворот на Пашутино; вот объявились стоялые в безветренном воздухе, лиловатые на просвет дымы Шиханова Яма, а это означало полдороги; вот вошла в улицы прославленного села с разваленными по сторонам постройками, словно прогулялся по нему ростом до неба озорник с дубцом, кроша все направо и налево; вот миновала его почти насквозь, и ничего с ней не случилось, даже подумала, что одного эпизода с варежками маловато будет для той дальней рождественской ночи. Без подробностей был бы неполон Полин рассказ, и она старательно запоминала и прорванные зенитными осколками кровли бывших богатейских хором, и как бы отдыхающую на снегу лошадь со страдальчески откинутой гривой, и помянутые дымки над отрытыми наспех крестьянскими землянками, и разграфленное по всем правилам немецкой похоронной эстетики воинское кладбище на горе, и неожиданное изобилие танковых следов, веером расходившихся из березовой рощи налево, даже – того единственного гражданина в демисезонном пальто, что с бездельным видом, будто и не война, прогуливался в ту минуту на выселках Шиханова Яма.
Он прошел мимо, скользнув по Поле таким скоромным взглядом, что несколько шагов спустя она вопреки благоразумию оглянулась и увидела, что и он тоже глядит ей вслед. Это было не очень хорошо, и в подтверждение дурных предчувствий он развязно поманил Полю пальцем, однако не стал дожидаться, как тот мерзлый барахольщик на мосту, а для верности сам пошел ей навстречу. Лет около сорока пяти, с подпухшим носом и, верно, любитель посидеть в теплой компании, он мирно жевал что-то, так что ничего угрожающего в его обличье не было, да и все равно бежать Поле стало теперь некуда.
– Чего вам, дяденька?
С минуту он стоял бочком, косясь и дразня молчаньем.
– Далеко ли собралась-то, красавушка? – ласкательно осведомился он, не переставая жевать.
– Да вот к маме погостить собралась, – в тон ему отвечала Поля и наморщила носик улыбкой, как она это умела, но теперь ее заветный ключик не подействовал. – С голодухи плетусь... Как у вас тут с хлебом-то?
Тот и не подумал отвечать.
– Ишь ты! – и участливо покачал головой, а Поле впервые за всю дорогу стало так безнадежно холодно. – Неужто из самой Москвы прибегла? То-то и оно, все вы так... надурите, накомсомолите, а чуть припечет маненько, враз к мамашеньке под подол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124