Я спросил, какой из проектов он
собирается поддержать.
- Пока не знаю, - ответил профессор. - Труднее всего,
по-моему, решить проблему тайнят - подпольно рожденных детей. А
кроме того, я побаиваюсь химинтриганства.
- То есть?
- Может пройти проект, который получит кредобилиновую
поддержку.
- Думаете, вас обработают психимикатами?
- Почему бы и нет? Чего проще - взять и распылить аэрозоль
через кондиционер конференц-зала.
- Что бы вы ни решили, общество может с этим не
согласиться. Люди не все принимают безропотно.
- Дорогой мой, культура уже полвека не развивается
стихийно. В двадцатом веке какой-нибудь там Диор диктовал моду в
одежде, а теперь все области жизни развиваются под диктовку. Если
конгресс проголосует за деташизм, через несколько лет будет
неприлично иметь мягкое, волосатое, потливое тело. Тело
приходится мыть, умащивать и прочее, и все-таки оно выходит из
строя, тогда как при деташизме можно подключать к себе любые
инженерные чудеса. Какая женщина не захочет иметь серебряные
фонарики вместо глаз, телескопически выдвигающиеся груди,
крылышки, словно у ангела, светоносные икры и пятки, мелодично
звенящие на каждом шагу?
- Тогда знаете что? - сказал я. - Бежим! Запасемся едой,
кислородом и уйдем в Скалистые горы. Каналы "Хилтона" помните?
Разве плохо там было?
- Вы это серьезно? - как бы заколебавшись, переспросил
профессор.
Я - видит Бог, машинально! - поднес к носу ампулу, которую
все еще держал в руке. Я просто забыл о ней. От резкого запаха
слезы выступили на глазах. Я начал чихать, а когда открыл глаза
снова, комната совершенно преобразилась. Профессор еще говорил, я
слышал его, но, ошеломленный увиденным, ни слова не понимал.
Стены почернели от грязи; небо, перед тем голубое, стало
иссиня-бурым, оконные стекла были по большей части выбиты, а
уцелевшие покрывал толстый слой копоти, исчерченный серыми
дождевыми полосками.
Не знаю почему, но особенно меня поразило то, что элегантная
папка, в которой профессор принес материалы конгресса,
превратилась в заплесневелый мешок. Я застыл, опасаясь поднять
глаза на хозяина. Заглянул под письменный стол. Вместо брюк в
полоску и профессорских штиблет там торчали два скрещенных
протеза. Между проволочными сухожилиями застрял щебень и уличный
мусор. Стальной стержень пятки сверкал, отполированный ходьбой. Я
застонал.
- Что, голова болит? Может, таблеточку? - дошел до моего
сознания сочувственный голос. Я превозмог себя и взглянул на
профессора.
Не много осталось у него от лица. На щеках, изъеденных
язвами, - обрывки ветхого, гнилого бинта. Разумеется, он
по-прежнему был в очках - одно стеклышко треснуло. На шее, из
отверстия, оставшегося после трахеотомии, торчал небрежно
воткнутый вокодер, он сотрясался в такт голосу. Пиджак висел
старой тряпкой на стеллаже, заменявшем грудную клетку;
помутневшая пластмассовая пластинка закрывала отверстие в левой
его части - там колотился серофиолетовый комочек сердца в рубцах
и швах. Левой руки я не видел, правая - в ней он держал карандаш
- оказалась латунным протезом, позеленевшим от времени. К
лацкану пиджака был наспех приметан клочок полотна с надписью
красной тушью: "Мерзляк 119 859/21 транспл. - 5 брак.". Глаза у
меня полезли на лоб, а профессор - он вбирал в себя мой ужас,
как зеркало, - осекся на полуслове.
- Что?.. Неужели я так изменился? А? - произнес он хрипло.
Не помню, как я вскочил, но уже рвал на себя дверную ручку.
- Тихий! Что вы? Куда же вы, Тихий! Тихий!!! - отчаянно
кричал он, с трудом поднимаясь из-за стола. Дверь поддалась, и в
этот момент раздался страшный грохот - профессор, потеряв
равновесие от резких движений, рухнул и начал распадаться на
части, хрустя, как костями, проволочными сочленениями. Этого я
никогда не забуду: душераздирающий визг, ножные протезы,
скребущие острыми пятками по паркету, серый мешочек сердца,
колотящийся за исцарапанной пластмассой. Я несся по коридору, как
будто за мной гнались фурии.
Кругом было полно людей - начиналось время ленча. Из контор
выходили служащие; оживленно беседуя, они направлялись к лифтам.
Я втиснулся в толпу у открытых дверей лифта, но его очень уж
долго не было; заглянув в шахту, я понял, почему все тут страдают
одышкой. Конец оборванного неизвестно когда каната болтался в
воздухе, а пассажиры с обезьяньей ловкостью, видимо,
приобретаемой годами, карабкались по сетке ограждения на плоскую
крышу, где размещалось кафе, - карабкались как ни в чем не
бывало, спокойно беседуя, хотя их лица заливал пот. Я подался
назад и побежал вниз по ступенькам, огибавшим шахту с ее
терпеливыми восходителями. Толпы служащих попрежнему валили из
всех дверей. Здесь были чуть ли не сплошь одни конторы. За
выступом стены светлело открытое настежь окно; остановившись и
сделав вид, будто привожу в порядок одежду, я посмотрел вниз. Мне
показалось сначала, что на заполненных тротуарах нет ни одного
живого существа, - но я просто не узнал прохожих. Их прежний
праздничный вид бесследно исчез. Они шли поодиночке и парами, в
жалких обносках, нередко в бандажах, перевязанные бумажными
бинтами, в одних рубашках; действительно, они были покрыты
пятнами и заросли щетиной, особенно на спине. Некоторых, как
видно, выпустили из больницы по каким-то срочным делам; безногие
катились на досочках-самокатах посреди городского шума и гомона;
я видел уши дам в слоновьих складках, ороговевшую кожу их
кавалеров, старые газеты, пучки соломы, мешки, которые прохожие
носили на себе с шиком и грацией; а те, что покрепче и
поздоровее, во весь опор мчались по мостовой, время от времени
нажимая на несуществующий акселератор. В толпе преобладали роботы
- с распылителями, дозиметрами и опрыскивателями. Они следили,
чтобы каждый прохожий получил свою порцию аэрозольной пыльцы, но
этим не ограничивались. За влюбленной парой, шедшей под руку (ее
спина была в роговой чешуе, его - в пятнистой сыпи), тяжело
шагал робот-цифрак с распылителем, методично постукивая воронкой
по их головам, а те - ничего, хотя зубы у них лязгали на каждом
шагу. Нарочно он или как? Но размышлять уже не было сил.
Вцепившись намертво в подоконник, смотрел я на улицу, на это
кипение призрачной жизни - единственный зрячий свидетель. Но в
самом ли деле единственный? Жестокость этого зрелища наводила на
мысль об ином наблюдателе: его режиссере, верховном распорядителе
блаженной агонии; тогда эти жанровые сцены получили бы смысл -
чудовищный, но всетаки смысл. Маленький авточистильщик обуви,
суетясь у ботинок какой-то старушки, то и дело подсекал ее под
колени; старушка грохалась о тротуар, поднималась и шла дальше,
он валил ее снова, и так они скрылись из виду, он - механически
упрямый, она - энергичная и уверенная в себе. Часто роботы
заглядывали прямо в зубы прохожим - должно быть, для проверки
результатов опрыскивания, но выглядело это ужасно. На каждом углу
торчали безроботники и роботрясы, откуда-то сбоку, из фабричных
ворот, после смены высыпали на улицу роботяги, кретинги, праробы,
микроботы. По мостовой тащился огромный компостер, унося на
острие своего лемеха что попадется; вместе с трупьем он швырнул в
мусорный бак старушку; я прикусил пальцы, забыв, что держу в них
вторую, еще нетронутую ампулу - и сжег себе горло огнем. Все
вокруг задрожало, заволоклось светлой пеленой - бельмом, которое
постепенно снимала с моих глаз невидимая рука. Окаменев, смотрел
я на совершающуюся перемену, в ужасном спазме предчувствия, что
теперь реальность сбросит с себя еще одну оболочку; как видно, ее
маскировка началась так давно, что более сильное средство могло
лишь сдернуть больше покровов, дойти до более глубоких слоев - и
только. В окне посветлело, побелело. Снег покрывал тротуары -
обледенелый, утоптанный сотнями ног; зимним стал колорит
городского пейзажа; витрины магазинов исчезли, вместо стекол -
подгнившие приколоченные крест-накрест доски. Между стенами,
исполосованными подтеками грязи, царила зима; с притолок, с
лампочек бахромой свисали сосульки; в морозном воздухе стоял чад,
горький и синеватый, как небо наверху; в грязные сугробы вдоль
стен вмерз свалявшийся мусор, кое-где чернели длинные тюки, или,
скорее, кучи тряпья, бесконечный людской поток подталкивал их,
сдвигал в сторону, туда, где стояли проржавевшие мусорные
контейнеры, валялись консервные банки и смерзшиеся опилки; снега
не было, но чувствовалось, что недавно он шел и пойдет снова; я
вдруг понял, кто исчез с улиц: роботы. Исчезли все до единого! Их
засыпанные снегом остовы были разбросаны на тротуарах -
застывший железный хлам рядом с лохмотьями, из которых торчали
пожелтевшие кости. Какой-то оборванец усаживался в сугроб,
устраиваясь, как в пуховой постели; лицо его выражало довольство,
словно он был у себя дома, в тепле и уюте; он вытянул ноги, рылся
босыми стопами в снегу - так вот что значил тот странный озноб,
та прохлада, которая время от времени приходила откуда-то
издалека, даже если вы шли серединой улицы в солнечный полдень
(он уже приготовился к долгому-долгому сну), так вот оно, значит,
что. Вокруг него как ни в чем не бывало копошился людской
муравейник, одни прохожие опыляли других, и по их поведению было
легко догадаться, кто считает себя человеком, а кто - роботом.
Выходит, и роботы были обманом? И откуда эта зима в разгар лета?
Или фата-морганой был весь календарь? Но зачем? Ледяной сон как
демографическое противоядие? Значит, кто-то все это продумал до
мелочей, а мне придется исчезнуть, до него не добравшись? Мой
взгляд упирался теперь в небоскребы, в их склизкие стены с
провалами выбитых окон; позади стало тихо: ленч кончился. Улица
- это конец, зрячие глаза мне ничуть не помогут, толпа
захлестнет и поглотит меня, нужно найти хоть кого-нибудь, сам я
смогу разве что прятаться какое-то время, как крыса; я теперь вне
иллюзии, а значит, в пустыне. Охваченный ужасом и отчаянием,
отпрянул я от окна; я дрожал всем телом - ведь призрак теплой
погоды не согревал меня больше. Я и сам не знал, куда
направляюсь, но старался ступать бесшумно; да, я уже скрывал свое
присутствие здесь, сутулился, съеживался, озирался по сторонам,
останавливался, прислушивался - бессознательно, еще не успев
принять никакого решения и в то же время ощущая всей кожей: по
мне видно, что я все это вижу, и это не сойдет безнаказанно. Я
шел по коридору шестого или пятого этажа; вернуться назад, к
Троттельрайнеру, я не мог, ему требовалась помощь, а я был не в
силах ему помочь; я лихорадочно думал сразу о многом, но прежде
всего о том, не кончится ли действие отрезвина и не окажусь ли я
снова в Аркадии. Странное дело - при мысли об этом я не
чувствовал ничего, кроме страха и отвращения, словно мне было бы
легче замерзнуть в мусорной куче, сознавая, что я наяву, чем
обрести утешенье в иллюзии. Я не смог свернуть в боковой коридор
- дорогу загораживал своим телом какой-то старик; ему не хватало
сил идти, он только судорожно дрыгал ногами, изображая ходьбу, и
дружелюбно улыбался мне, тихонько похрипывая. Я ринулся в другой
боковой коридор - тупик, матовые стекла какой-то конторы, за
ними - полная тишина. Я вошел, завибрировала стеклянная
дверь-вертушка, это было машинописное бюро - пустое. В глубине
- еще одна приоткрытая дверь, а за ней - большая светлая
комната. Я отпрянул - там кто-то сидел, - но услышал знакомый
голос:
- Прошу вас, Тихий.
Пришлось войти. Меня даже не особенно удивили эти слова -
как будто моего прихода здесь ждали; спокойно я принял и то, что
за рабочим столом восседал собственной персоной Джордж Симингтон.
Костюм из серой фланели, ворсистый шейный платок, темные очки,
ситара во рту. Он смотрел на меня то ли со снисхождением, то ли с
жалостью.
- Садитесь, - сказал Симингтон. - Поговорим.
Я сел. Комната с совершенно целыми окнами казалась оазисом
чистоты и тепла посреди всеобщего запустения - ни пронизывающих
сквозняков, ни снега, наметенного ветром. Поднос, черный
дымящийся кофе, пепельница, диктофон; над головой хозяина -
цветные фотографии обнаженных женщин. Меня поразила бестолковая,
в сущности, мысль: лишаев на них не было вовсе.
- Вот вы и доигрались, - назидательно произнес Симингтон.
- А ведь жаловаться вам не на кого! Лучшая медсестра,
единственный на весь штат действидец - все вам старались помочь,
а вы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18