у людей и у панд там были общие ресурсы, а механизмы включения эпидемий, как тебя небось в школе учили, работают как?
– Как механизмы естественного отбора! – Калиппа выкрикнула заученную с детства фразу так резко, что все вздрогнули и обернулись. Калиппа сияла, довольная собственной проницательностью. Ади передернул плечами и снова накинулся на Хелен.
– Слышала, да? Так дед вот доказал, что с Ю-4 механизм пошел – из-за панд! Бедненький медведь, такой хорошенький, такой беззащитненький, – пятьдесят лет их никто не трогал, пятьдесят – под страхом тюрьмы! Их столько наплодилось, что дед говорит: когда в экспедицию поехали, так весь тот район – черно-белый просто, они мельтешат там, как мухи! Ты знаешь, что они из домов воровали? Приходили, устраивали в доме погром, все сжирали и еще уволакивали с собой сладкое; дед говорит – тетка одна рассказала, – пришли, а он стоит, печенье жрет и еще весь пакет к себе лапой прижимает! И люди даже ударить не могли их – не то что выстрелить! А через пятьдесят лет – бах! – и включился механизм, и вот тебе: триста человек умерли, а медведь жив!
Хелен уже не ела – она смотрела на Ади, склонившись вперед и вытянув шею; пятна на скулах, пятна на шее – сейчас бы камеру, и мы снимали бы, как Хана ей в первый раз тепло говорит о докторе; так смотрят на врага, которого хочется вразумить, и на друга, которого хочется возненавидеть.
– Что? Не нравится? – Ади уже орал стоя, давно отшвырнув палочки и отодвинув от себя еду. – А у нас там было полсемьи! Дед – когда речь говорил на награждении – плакал! Перед камерами плакал! Потому что у него там была двоюродная сестра, племянники, все! Ты понимаешь, что такое Ю-4, ты фотографии в учебнике видела, ты видела, что от людей остается? Я бы посмотрел, как бы тебе это понравилось! Да тебя бы рвало до обморока, ты бы до конца своих дней заикалась! Это же лужа гнили и в ней глаза, ты видела «Анчар»? Тебе понравилось? А ты знаешь, сколько еще таких механизмов запустится, из-за ваших китов, и уссурийских тигров, и шиншилл, хрен его знает, ты не понимаешь: это не мы их защищаем, говорил дед, это они нас побеждают так, хитро, обходным путем, они же не могут нас просто перебить – так они нас с нашей же помощью изживают. Дед мой книгу написал, уже тогда отец с ним соавторствовал: «Неестественный отбор», про то, как «зеленые» нас всех приговаривают, про то, что еще пятьсот лет охраны живой природы – и все! Потому что мы – всего лишь один вид, один, Хелен, один, и мы позволяем всей природе развиваться, как она хочет, почему-то считая, что все виды должны бороться за место под солнцем – но только не мы! Ты вообще как, ты вообще представляешь себе? Tы вообще чей друг – людей или… не знаю… или медведей? А?
– Ой, ну только пожалуйста, Ади, успокойся и перестань на меня орать, а? Я сейчас вообще разговаривать откажусь! Что ты мне рассказываешь прописные истины? Мы же все понимаем, что это Ю-4 – это чудовищно, да, но иначе мы бы за эти пятьдесят лет – да мы бы не только панду, мы бы всю планету истребили! Мне очень жаль твою семью, но ты пойми, есть неминуемые жертвы в борьбе за сохранение нашего мира, не-ми-ну-е-мы-е!
Ади задохнулся; из присутствующих за столом никто, кроме него и Хелен, не смотрел друг на друга; Гросс почувствовал, что уровень спора перешел все мыслимые границы; еще полминуты – и съемочный день пойдет насмарку. Он попытался взять Ади за локоть, но тот, не глядя, увернулся, описав рукой широкую петлю, и впился пальцами в край столика, и совсем уже по-мальчишечьи, ломко, крикнул:
– Дура!
– Гхм! – сказал Гросс, а до сих пор молчавшая Хана холодно и внятно проговорила:
– На этой прекрасной ноте мы и закончим.
Воздух стал шершавым. Хелен опустила глаза и вилкой рылась в липких селедочных косточках, Ади крутил в пальцах нож и мотал головой, беззвучно продолжал договаривать что-то, шевеля губами. Потом сказал:
– Холокост… Снимаем, снимаем… А на самом деле, простите меня, пожалуйста, но только Гитлер думал точно так же, как дед мой. Ресурсы одни, людей много. Вид борется за выживание. Панд жалко, да, евреев жалко. Но мир один, людей много.
– Aгa, aгa, – очень спокойно сказала Хана, так спокойно, что всем немедленно стало нехорошо, а Гроссу захотелось завыть. Он вдруг почувствовал, что сейчас бросится разнимать актеров, как дерущихся детей, и что дети, кажется, навесят ему за компанию немаленьких тумаков. «Она же израильтянка, господи! – быстро подумал он. – А с другой стороны – арабка, черт разберет…»
Ади мялся, потом тяжело вздохнул и сказал поспешно, как если бы ему могли в любой момент заткнуть рот:
– Можно я еще скажу?
– Конечно-конечно, – сказала Хана, как если бы оказалась вдруг официальной распорядительницей всей этой нелепой дискуссии.
– Я думаю, это был тогда, с Гитлером, вопрос – кто первый начнет. Я думаю, что евреи тоже так могли – истреблять всех, кто им мешал. Борьба видов. В Ветхом Завете же они именно так. Но евреи опоздали просто, ну, или не могли в тот период. Но мне кажется – это природа. Вот та природа, да, с которой начали. Которую защищать, и все такое.
Все молчали. Хана смотрела в никуда, медленно тянула укропину между сжатых губ. Разговор этот надо было прекращать. Гросс значительно покашлял и положил руку Хане на плечо. Хана не шевельнулась.
– Я искренне думаю, что ты прав, – сказала она, и в повисшей паузе внятно поместился маленький залетный мотылек. – А теперь я предлагаю закончить обед вместе с приятной дискуссией. Нам, простите, надо вернуться к работе над фильмом о Холокосте.
Пока Калиппа искала уборщицу – убрать со стола, уборщица искала тряпку, Хелен и Ади тихонько доругивались и искали компромисс, на котором можно бы было действительно разойтись, Гросс забрел в туалет. Было тихо, светился кафель, на гигиенических шариках в писсуаре был нарисован иероглиф «чистый мир». Гросс помочился, стараясь попасть по шарику, потом привалился лбом к холодной кафельной стене. Откатил крайнюю плоть, сжал крепко, посмотрел на оголившуюся головку и на приставший к ее глянцевому пурпуру маленький белый катышек трикотажа. Попытался вообразить, что так было бы постоянно. Поморщился, представив себе трение белья об оголенную кожу. Отпустил крайнюю плоть, подтянул пальцами пониже, быстро застегнулся и пошел на съемочную площадку.
Глава 74
«Моццикони-окурок. А ты?» – «А я Моццикети-окурочек». «Моццикони-окурок. А ты?» – «А я Моццикети-окурочек». «Моццикони-окурок. А ты?» – «А я Моццикети-окурочек». Вот крутится, крутится, крутится, крутится в голове, ну что такое, откуда? – непонятно откуда, и, главное, почему-то так тошно от этих фраз, ну тошно, ну так тошно… Что-то в этой фразе касается собак. Каких-то очень несчастных собак. Ноги свинцовые, и так не хочется, ну так люто не хочется идти к Моцику, но тянуть нельзя уже, невозможно, три недели тянул, говорил себе: Лис, ну что ты? Это Моцик же, он смешной же и дурноватый, ты даже любишь его по-своему, чем-то даже они со Щ были похожи, кажется, у Моцика даже был кролик не то зайчик… И вот именно на этой мысли так невыносимо скручивало живот, только что судорогой не сводило мышцы ног, и кто-то маленький внутри начинал верещать: ой, ну не сегодня, не сегодня же, не сегодня, ой, ну не трогай меня, ну не лезь ко мне еще денечек, ой, у меня друг умер, вот только умер, и я, я два дня разбирал его вещи, коробки с его последними дарами разносил разным людям, с каждой коробкой отдавал кусочек Щ, как если бы раздаривал его мощи, как если бы телом его кормил их, поил его кровью… И сегодня внутри пакостно верещало, но невозможно было уже тянуть – и позвонил Моцику, и ужаснулся этих знакомых, Щ принадлежащих интонаций, и опять внутренне зарыдал, забился, – но кто-то взрослый внутри Лиса назначил встречу, пообещал зайти к Моцику в пять часов домой, – благо близко, возле магазина белья «Чистый мир», – а кто-то маленький внутри Лиса стонал и колотился, и вот теперь они шли домой к Моцику: Большой тянул, ругал, грозил и улещивал, Маленький волокся, цеплялся ногой за ногу, всхлипывал и сопротивлялся.
Когда выходили из подъезда, Лис выяснил, что собственно оставленную Щ коробку – забыл дома, и первая мысль была: ну, слава богу, значит, не судьба, – но Большой заставил вернуться, взять коробку и отправиться в путь снова; зато Маленький выклянчил такси и успокоился на пять минут – но вот теперь, когда до Моцикова дома три шага осталось, Маленький опять вопит и плачет, а Большой гладит его по головке и говорит: солнце, колбасик, рыбка моя, ну что ты? Тебе больно, что все дела Щ сделаны, окончены? Но ведь это ничего не значит, рыбка, маленыш, солнышко мое, это же только дела кончены, не Щ кончен, а Щ, кстати, был бы тобой доволен, тебе благодарен… Так и подошли к воротам – Большой Маленького на буксире волочил, так и звонок нажимали – Большой жмет, а Маленький висит на руке, не хочет никуда идти, а Лис между ними, как варежка, болтается, сам не знает, на что начинается. Открыл рослый кабан в черном слайсе, с низкой разрывных колец на большом пальце, с проступающей сквозь эластик крупной елдой, с тяжелым автоматом в руке – охранник.
– Я к Моисею Александровичу.
– Сюда посмотрите, пожалуйста.
В аксепторе – красивая картиночка: маленький голубой мотылек. Дорогой аксептор, хороший.
– Проходите, пожалуйста.
Горничная с тонкой талией и огромной, как сеймер, морфированной, что ли, жопой нежно отбирает пальто, обольстительно подает тапочки (и сиськи морфированные, точно), соблазнительно покачивает своим глобусом, скрываясь за углом огромной прихожей, и тут же появляется обратно с деревянным жбаном, полным веников и мочалок, благоухающих псевдорусской бытовой роскошью. Большой присвистнул, Маленький рот раскрыл.
– Это что же, он меня в бане собрался принимать?
– Моисей Александрович сейчас в бане с гостем, очень вас ждет, Александр Данилович, очень хочет вас видеть.
А пошел он на хуй! – взвивается Маленький. – На пять назначал – а сам с гостем! А пошел он! А пошел! Сам пошел, – резонно говорит Большой, – послушай, сейчас «пошел» – значит еще раз с ним состыковываться, вот уж; оставь пакет, а потом – «пошел», это да.
– Я оставлю пакет и уеду.
Такое изображает на мордочке, что сейчас, кажется, придется слезки ей утирать.
– Ругать меня будет. Ну пройдите к ним, там тепло, уютно, полотенечки большие, попариться, хорошо же! А Моисей Александрович очень просил, очень!
Не понаслышке явно знает, что «хорошо же», – но это не повод для обсуждения сейчас, – тем более что Большого постепенно заливает тихая ярость, а Маленький уже совсем калачиком свернулся, напугался, притих. Одним движением сдернуть с вешалки пальто и, не снимая слякотных ботинок, с наслаждением повалить через гостиную, да там и запнуться, не зная, куда дальше, и немедленно возобновить ход, следуя за виляющим клубком горничных ягодиц. Баня у Моцика за дубовой дверкой, девица, видно, не звана сегодня – испаряется, только ее и видели, ты делаешь шаг внутрь – в пальто, шапке и зимних ботинках, с которых оползает серый московский снег, – и чувствуешь себя полным идиотом, и Большой как-то смирнеет, а Маленький немедленно начинает хныкать – стыдно, глупо, жарко, пойдем, пойдем, пойдем отсюдаааа!
И уже бы повернулся и пошел, как вдруг что-то мягкое, розовое, мокрое облепляет тебя – Моцик, хорошенький, как ангел, с кудрями и точеным носиком, голубоглазый и тонколицый, обнимает тебя во всю силу хрупкого тельца, не смущаясь ни твоим пальто, ни твоей сумкой, и так откровенно рад, что у Большого едва ли не шевелится кое-что в паху, благо было дело, – а Маленький оттаивает, говорит тихо: «Ууууу…» – и на некоторое время замолкает.
Когда рассеивается нагнанный верещанием Моцика туман, становится видно его дорогого гостя, которого сначала трудно и за гостя-то принять, а легче всего принять за гигантскую шевелящуюся медузу, плотский огромный шар, вокруг которого вьется нечто длинное, тонкое и отвратительное, на первый взгляд, в тумане и пару не разглядеть, что именно, – хорошо, что удается увидеть в гигантской туше гостя глаза (в верхней четверти) и пальцы (цепляются за тонкое и отвратительное).
– Ну разденься же, – говорит Моцик, – ну вот хоть сюда повесь, мне же все равно! Ты послушай, прости за этого урода, он по-русски ни хрена не говорит, но я тебе скажу: он инвестор, инвестировать в меня хочет, а сам не понимает, сколько нужно, и я тут потихоньку умножаю, умножаю все то на три, то на пять… Словом, не мог, ну не мог – он позвонил, сказал: хочется в баньку, я нам двух сестренок привезу! – и вот, ну полчаса назад буквально… Ну пожалуйста, не сердись, сто лет ведь, разденься, ну хоть на двадцать минут, там он доебется и слиняет, такое привез, выродок, аж жутко, ну и сестренки, уж почто я сейчас ко всему привык – но такое! – и где ему это впарили, а, и где он такое снял? Ну посиди, ну Лис, ну сто же лет!
Под свитером уже струйками течет пот, заливает глаза, течет из-под коленок, черт с ним – по крайней мере, пальто можно сбросить прямо тут, в предбаннике, и свитер, и носки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Как механизмы естественного отбора! – Калиппа выкрикнула заученную с детства фразу так резко, что все вздрогнули и обернулись. Калиппа сияла, довольная собственной проницательностью. Ади передернул плечами и снова накинулся на Хелен.
– Слышала, да? Так дед вот доказал, что с Ю-4 механизм пошел – из-за панд! Бедненький медведь, такой хорошенький, такой беззащитненький, – пятьдесят лет их никто не трогал, пятьдесят – под страхом тюрьмы! Их столько наплодилось, что дед говорит: когда в экспедицию поехали, так весь тот район – черно-белый просто, они мельтешат там, как мухи! Ты знаешь, что они из домов воровали? Приходили, устраивали в доме погром, все сжирали и еще уволакивали с собой сладкое; дед говорит – тетка одна рассказала, – пришли, а он стоит, печенье жрет и еще весь пакет к себе лапой прижимает! И люди даже ударить не могли их – не то что выстрелить! А через пятьдесят лет – бах! – и включился механизм, и вот тебе: триста человек умерли, а медведь жив!
Хелен уже не ела – она смотрела на Ади, склонившись вперед и вытянув шею; пятна на скулах, пятна на шее – сейчас бы камеру, и мы снимали бы, как Хана ей в первый раз тепло говорит о докторе; так смотрят на врага, которого хочется вразумить, и на друга, которого хочется возненавидеть.
– Что? Не нравится? – Ади уже орал стоя, давно отшвырнув палочки и отодвинув от себя еду. – А у нас там было полсемьи! Дед – когда речь говорил на награждении – плакал! Перед камерами плакал! Потому что у него там была двоюродная сестра, племянники, все! Ты понимаешь, что такое Ю-4, ты фотографии в учебнике видела, ты видела, что от людей остается? Я бы посмотрел, как бы тебе это понравилось! Да тебя бы рвало до обморока, ты бы до конца своих дней заикалась! Это же лужа гнили и в ней глаза, ты видела «Анчар»? Тебе понравилось? А ты знаешь, сколько еще таких механизмов запустится, из-за ваших китов, и уссурийских тигров, и шиншилл, хрен его знает, ты не понимаешь: это не мы их защищаем, говорил дед, это они нас побеждают так, хитро, обходным путем, они же не могут нас просто перебить – так они нас с нашей же помощью изживают. Дед мой книгу написал, уже тогда отец с ним соавторствовал: «Неестественный отбор», про то, как «зеленые» нас всех приговаривают, про то, что еще пятьсот лет охраны живой природы – и все! Потому что мы – всего лишь один вид, один, Хелен, один, и мы позволяем всей природе развиваться, как она хочет, почему-то считая, что все виды должны бороться за место под солнцем – но только не мы! Ты вообще как, ты вообще представляешь себе? Tы вообще чей друг – людей или… не знаю… или медведей? А?
– Ой, ну только пожалуйста, Ади, успокойся и перестань на меня орать, а? Я сейчас вообще разговаривать откажусь! Что ты мне рассказываешь прописные истины? Мы же все понимаем, что это Ю-4 – это чудовищно, да, но иначе мы бы за эти пятьдесят лет – да мы бы не только панду, мы бы всю планету истребили! Мне очень жаль твою семью, но ты пойми, есть неминуемые жертвы в борьбе за сохранение нашего мира, не-ми-ну-е-мы-е!
Ади задохнулся; из присутствующих за столом никто, кроме него и Хелен, не смотрел друг на друга; Гросс почувствовал, что уровень спора перешел все мыслимые границы; еще полминуты – и съемочный день пойдет насмарку. Он попытался взять Ади за локоть, но тот, не глядя, увернулся, описав рукой широкую петлю, и впился пальцами в край столика, и совсем уже по-мальчишечьи, ломко, крикнул:
– Дура!
– Гхм! – сказал Гросс, а до сих пор молчавшая Хана холодно и внятно проговорила:
– На этой прекрасной ноте мы и закончим.
Воздух стал шершавым. Хелен опустила глаза и вилкой рылась в липких селедочных косточках, Ади крутил в пальцах нож и мотал головой, беззвучно продолжал договаривать что-то, шевеля губами. Потом сказал:
– Холокост… Снимаем, снимаем… А на самом деле, простите меня, пожалуйста, но только Гитлер думал точно так же, как дед мой. Ресурсы одни, людей много. Вид борется за выживание. Панд жалко, да, евреев жалко. Но мир один, людей много.
– Aгa, aгa, – очень спокойно сказала Хана, так спокойно, что всем немедленно стало нехорошо, а Гроссу захотелось завыть. Он вдруг почувствовал, что сейчас бросится разнимать актеров, как дерущихся детей, и что дети, кажется, навесят ему за компанию немаленьких тумаков. «Она же израильтянка, господи! – быстро подумал он. – А с другой стороны – арабка, черт разберет…»
Ади мялся, потом тяжело вздохнул и сказал поспешно, как если бы ему могли в любой момент заткнуть рот:
– Можно я еще скажу?
– Конечно-конечно, – сказала Хана, как если бы оказалась вдруг официальной распорядительницей всей этой нелепой дискуссии.
– Я думаю, это был тогда, с Гитлером, вопрос – кто первый начнет. Я думаю, что евреи тоже так могли – истреблять всех, кто им мешал. Борьба видов. В Ветхом Завете же они именно так. Но евреи опоздали просто, ну, или не могли в тот период. Но мне кажется – это природа. Вот та природа, да, с которой начали. Которую защищать, и все такое.
Все молчали. Хана смотрела в никуда, медленно тянула укропину между сжатых губ. Разговор этот надо было прекращать. Гросс значительно покашлял и положил руку Хане на плечо. Хана не шевельнулась.
– Я искренне думаю, что ты прав, – сказала она, и в повисшей паузе внятно поместился маленький залетный мотылек. – А теперь я предлагаю закончить обед вместе с приятной дискуссией. Нам, простите, надо вернуться к работе над фильмом о Холокосте.
Пока Калиппа искала уборщицу – убрать со стола, уборщица искала тряпку, Хелен и Ади тихонько доругивались и искали компромисс, на котором можно бы было действительно разойтись, Гросс забрел в туалет. Было тихо, светился кафель, на гигиенических шариках в писсуаре был нарисован иероглиф «чистый мир». Гросс помочился, стараясь попасть по шарику, потом привалился лбом к холодной кафельной стене. Откатил крайнюю плоть, сжал крепко, посмотрел на оголившуюся головку и на приставший к ее глянцевому пурпуру маленький белый катышек трикотажа. Попытался вообразить, что так было бы постоянно. Поморщился, представив себе трение белья об оголенную кожу. Отпустил крайнюю плоть, подтянул пальцами пониже, быстро застегнулся и пошел на съемочную площадку.
Глава 74
«Моццикони-окурок. А ты?» – «А я Моццикети-окурочек». «Моццикони-окурок. А ты?» – «А я Моццикети-окурочек». «Моццикони-окурок. А ты?» – «А я Моццикети-окурочек». Вот крутится, крутится, крутится, крутится в голове, ну что такое, откуда? – непонятно откуда, и, главное, почему-то так тошно от этих фраз, ну тошно, ну так тошно… Что-то в этой фразе касается собак. Каких-то очень несчастных собак. Ноги свинцовые, и так не хочется, ну так люто не хочется идти к Моцику, но тянуть нельзя уже, невозможно, три недели тянул, говорил себе: Лис, ну что ты? Это Моцик же, он смешной же и дурноватый, ты даже любишь его по-своему, чем-то даже они со Щ были похожи, кажется, у Моцика даже был кролик не то зайчик… И вот именно на этой мысли так невыносимо скручивало живот, только что судорогой не сводило мышцы ног, и кто-то маленький внутри начинал верещать: ой, ну не сегодня, не сегодня же, не сегодня, ой, ну не трогай меня, ну не лезь ко мне еще денечек, ой, у меня друг умер, вот только умер, и я, я два дня разбирал его вещи, коробки с его последними дарами разносил разным людям, с каждой коробкой отдавал кусочек Щ, как если бы раздаривал его мощи, как если бы телом его кормил их, поил его кровью… И сегодня внутри пакостно верещало, но невозможно было уже тянуть – и позвонил Моцику, и ужаснулся этих знакомых, Щ принадлежащих интонаций, и опять внутренне зарыдал, забился, – но кто-то взрослый внутри Лиса назначил встречу, пообещал зайти к Моцику в пять часов домой, – благо близко, возле магазина белья «Чистый мир», – а кто-то маленький внутри Лиса стонал и колотился, и вот теперь они шли домой к Моцику: Большой тянул, ругал, грозил и улещивал, Маленький волокся, цеплялся ногой за ногу, всхлипывал и сопротивлялся.
Когда выходили из подъезда, Лис выяснил, что собственно оставленную Щ коробку – забыл дома, и первая мысль была: ну, слава богу, значит, не судьба, – но Большой заставил вернуться, взять коробку и отправиться в путь снова; зато Маленький выклянчил такси и успокоился на пять минут – но вот теперь, когда до Моцикова дома три шага осталось, Маленький опять вопит и плачет, а Большой гладит его по головке и говорит: солнце, колбасик, рыбка моя, ну что ты? Тебе больно, что все дела Щ сделаны, окончены? Но ведь это ничего не значит, рыбка, маленыш, солнышко мое, это же только дела кончены, не Щ кончен, а Щ, кстати, был бы тобой доволен, тебе благодарен… Так и подошли к воротам – Большой Маленького на буксире волочил, так и звонок нажимали – Большой жмет, а Маленький висит на руке, не хочет никуда идти, а Лис между ними, как варежка, болтается, сам не знает, на что начинается. Открыл рослый кабан в черном слайсе, с низкой разрывных колец на большом пальце, с проступающей сквозь эластик крупной елдой, с тяжелым автоматом в руке – охранник.
– Я к Моисею Александровичу.
– Сюда посмотрите, пожалуйста.
В аксепторе – красивая картиночка: маленький голубой мотылек. Дорогой аксептор, хороший.
– Проходите, пожалуйста.
Горничная с тонкой талией и огромной, как сеймер, морфированной, что ли, жопой нежно отбирает пальто, обольстительно подает тапочки (и сиськи морфированные, точно), соблазнительно покачивает своим глобусом, скрываясь за углом огромной прихожей, и тут же появляется обратно с деревянным жбаном, полным веников и мочалок, благоухающих псевдорусской бытовой роскошью. Большой присвистнул, Маленький рот раскрыл.
– Это что же, он меня в бане собрался принимать?
– Моисей Александрович сейчас в бане с гостем, очень вас ждет, Александр Данилович, очень хочет вас видеть.
А пошел он на хуй! – взвивается Маленький. – На пять назначал – а сам с гостем! А пошел он! А пошел! Сам пошел, – резонно говорит Большой, – послушай, сейчас «пошел» – значит еще раз с ним состыковываться, вот уж; оставь пакет, а потом – «пошел», это да.
– Я оставлю пакет и уеду.
Такое изображает на мордочке, что сейчас, кажется, придется слезки ей утирать.
– Ругать меня будет. Ну пройдите к ним, там тепло, уютно, полотенечки большие, попариться, хорошо же! А Моисей Александрович очень просил, очень!
Не понаслышке явно знает, что «хорошо же», – но это не повод для обсуждения сейчас, – тем более что Большого постепенно заливает тихая ярость, а Маленький уже совсем калачиком свернулся, напугался, притих. Одним движением сдернуть с вешалки пальто и, не снимая слякотных ботинок, с наслаждением повалить через гостиную, да там и запнуться, не зная, куда дальше, и немедленно возобновить ход, следуя за виляющим клубком горничных ягодиц. Баня у Моцика за дубовой дверкой, девица, видно, не звана сегодня – испаряется, только ее и видели, ты делаешь шаг внутрь – в пальто, шапке и зимних ботинках, с которых оползает серый московский снег, – и чувствуешь себя полным идиотом, и Большой как-то смирнеет, а Маленький немедленно начинает хныкать – стыдно, глупо, жарко, пойдем, пойдем, пойдем отсюдаааа!
И уже бы повернулся и пошел, как вдруг что-то мягкое, розовое, мокрое облепляет тебя – Моцик, хорошенький, как ангел, с кудрями и точеным носиком, голубоглазый и тонколицый, обнимает тебя во всю силу хрупкого тельца, не смущаясь ни твоим пальто, ни твоей сумкой, и так откровенно рад, что у Большого едва ли не шевелится кое-что в паху, благо было дело, – а Маленький оттаивает, говорит тихо: «Ууууу…» – и на некоторое время замолкает.
Когда рассеивается нагнанный верещанием Моцика туман, становится видно его дорогого гостя, которого сначала трудно и за гостя-то принять, а легче всего принять за гигантскую шевелящуюся медузу, плотский огромный шар, вокруг которого вьется нечто длинное, тонкое и отвратительное, на первый взгляд, в тумане и пару не разглядеть, что именно, – хорошо, что удается увидеть в гигантской туше гостя глаза (в верхней четверти) и пальцы (цепляются за тонкое и отвратительное).
– Ну разденься же, – говорит Моцик, – ну вот хоть сюда повесь, мне же все равно! Ты послушай, прости за этого урода, он по-русски ни хрена не говорит, но я тебе скажу: он инвестор, инвестировать в меня хочет, а сам не понимает, сколько нужно, и я тут потихоньку умножаю, умножаю все то на три, то на пять… Словом, не мог, ну не мог – он позвонил, сказал: хочется в баньку, я нам двух сестренок привезу! – и вот, ну полчаса назад буквально… Ну пожалуйста, не сердись, сто лет ведь, разденься, ну хоть на двадцать минут, там он доебется и слиняет, такое привез, выродок, аж жутко, ну и сестренки, уж почто я сейчас ко всему привык – но такое! – и где ему это впарили, а, и где он такое снял? Ну посиди, ну Лис, ну сто же лет!
Под свитером уже струйками течет пот, заливает глаза, течет из-под коленок, черт с ним – по крайней мере, пальто можно сбросить прямо тут, в предбаннике, и свитер, и носки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61