Актеры одеваются. Подходит мальчик, играющий черного медбрата. Говорит: «Спасибо, мэнь, спасибо тебе за этот фильм. У меня дядя и тетя переехали в Африку, в Бон-Чжуань. Я думаю, они будут мной гордиться, мэнь. Они переехали первыми в нашей семье, моя сестра с мужем тоже думают переезжать, там хорошо для детей, корни, все такое. Я думаю, это важно, но мне кажется, здесь, в Америке, тоже должны оставаться черные, мы ни имеем права все уезжать заселять Африку, как бы нас ни тянуло к корням, это будет гетто, мэнь, мы не должны уходить в гетто, даже если это самое клевое гетто на земле, мы должны продолжать завоевывать мир, жить в нем вместе со всеми, мэнь». Йонг Гросс, святой великомученик, беззвучно стонет от усталости и вымученно улыбается. Добрый и вежливый оператор считает своим долгом спросить мальчика, хочет ли он сам когда-нибудь переселиться. «Я же говорю тебе, мэнь, – отвечает мальчик, – я хочу остаться здесь, я думаю, так надо. Я понимаю, что новое государство – это очень важно, что долг всех черных – заново заселить наш родной материк, сделать его процветающим, мэнь, лучшим местом в мире, самым продвинутым, этого требует от нас память обо всех, кто там умер, мэнь, потому что они не могли быть процветающим государством, у них не было образования, и денег, ну, которые сейчас все дают на перезаселение – дотации и все такое, и у них не было, ну, культуры, как есть у нас, мэнь, и теперь мы должны сами сделать там совершенно все, новый черный мир, мэнь, великое африканское государство. Мой дядя преподает в первом африканском университете, так у них считается лучшая в мире лаборатория, по этому, ну, чем он занимается, и он учит детишек, которых когда-то вывез Красный Крест, а теперь они уже выросли и возвращаются в Африку вместе с нашими, американскими черными, и идут учиться в университет, чтобы новая Африка была просвещенной Африкой, ты понимаешь? Но только я думаю, что здесь тоже кто-то должен остаться, и так почти все уехали, это, мне кажется, непорядок». Святой великомученик Йонг Гросс просит боженьку, чтобы боженька забрал его к себе на небо, потому что у него больше нет сил. Оператор говорит: «Да-да, я вас понимаю». А мальчик отвечает: «Поэтому я хотел попросить, мэнь, – можно ли вырезать из фильма, ну, то место, где я говорю: „Африка будет великой пустошью на много лет и великим уроком смерти для всего остального мира“? Я все понимаю, мэнь, но эта сцена просто-таки противоречит моим убеждениям, да».
Конец фильма: святой великомученик Йонг Гросс раскачивается на стуле и говорит оператору: «Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума». Апостол Оператор кладет руку ему на плечо и говорит: «Терпи, Йонги. Еще три дня – и мы закончили, слышишь?» Святой великомученик Йонг Гросс заходится в тихом плаче.
Глава 39
Будем мирно жить, никогда друг к другу не притронемся – и вот не притрагиваемся друг к другу, хотя, кажется, ничего не изменилось и все было хорошо, все было как надо – только вот обе чувствовали потом даже по запаху подушки, по колебанию занавески, по тому, как лежали ладони на одеяле – чуть согнутые, спрятанные, отодвинутые друг от друга подальше, – что больше не стоит друг к другу притрагиваться, не надо, не получилось. Первый раз в жизни не захотели меня, Афелию Ковальски, – и мне бы почувствовать злобу, мне бы обидеться, мне бы счесть ее фригидной дурой – но не вышло, потому что не получается почему-то думать о ней плохо… Ну, бог с ним, с телом; значит, подружки.
И вот сидит у меня на кухне подружка Вупи, рыдает, трясущимися руками жмакает обертку от креветок, слова сказать не может – захлебывается. Кто тебя напугал, кииииса, кто тебя обидел, ребеооонок? Что должно было произойти такого, чтобы в одиннадцать часов вечера ты на такси ко мне приехала – побоялась машину вести дрожащими руками? Вупи, кииииса, зайчик, ради бога, положи упаковку, скажи мне, что приключилось, – я же с ума схожу, ну, хотя бы кивни мне: это не здоровье? ты здорова?
Трясет головой утвердительно, как барашек, и снова захлебывается; Вупи, скажи мне: мааама? Так пугается самого предположения, что не только головой мотает, но даже выдавливает из себя «нет» – и сразу ыыыыыыииии! Руки ее отнимаю от расползшегося лица, детка, говорю, зайчик, давай так: я сейчас чай сделаю, дам тебе поесть, вот тебе полотенце, умойся, послушай меня внимательно: мы сейчас все разрулим, я тебе обещаю. Ты меня слыыыышишь?
Судорожно кивает и уходит в ванную. Возвращается. Все, моя хорошая, давай, пей чай, рассказывай по порядку. Значит, сидела дома, позвонили в дверь, значит, такой интеллигентный мальчик в плаще и в очочках тонких, с улыбкой мягкой, как у врача или у садиста, значит, представился, значит, сказал, что он из отдела по борьбе с распространением нелегальной порногра…
…кажется, я сейчас поседею.
…фии. Значит, сказал, что хотел бы поговорить, значит, сказал, что очень ценит творчество мисс Накамура – «Вы же понимаете, мы много фильмов смотрим по долгу службы», значит, отказался от чая, сказал, что совсем ненадолго, значит, объяснил, что в интересах мисс Накамура начать по мере сил сотрудничать с отделом, как и многие, многие другие работники индустрии чилли, что будет жалко, если в момент решающей операции мисс Накамура придется проходить в качестве соучастницы по делу Бориса «Бо» Дерека, директора студии «Скуби Дёрти Ду», к коллективу которой мисс Накамура принадлежит; значит, сказал, что вряд ли мисс Накамура улыбается еще раз бросать все наработанное с большим трудом и бежать прятаться, скажем, в Иллинойс – «Вы же понимаете, мы много чего знаем по долгу службы», а потому мисс Накамура стоит взвесить возможность оправдать свою блестящую, но незаконную карьеру в глазах государства и, скажем, помочь ему, Дэну Ковальски, следователю по вопросам производства и распространения нелегальной порнографии, просто быть в курсе происходящего на студии Дерека, а может, и на других студиях – у вас же, мисс Накамура, много друзей и знакомых, занимающихся чилли, вы наверняка обсуждаете рабочие дела, – знаете, как нам помогла бы небольшая информация – Фелька, я думаю, он на тебя намекал! Он хочет, чтобы я сту…
…кажется, у меня сейчас разорвется сердце. Значит, так: она пока что не поняла, что у нас с ним одна фамилия, но поймет, видимо, очень скоро, тем более что прекрасно знает и про то, что у меня есть Дэн, и про то, что мой дядя…
– …чала… Фелька! Дэн Ковальски! Это же твой Дэн! Это же твой дядя, который коп!!!
…работает в полиции.
Зааааайчик, послушай меня внимательно, хорошо меня послушай, только, ради бога, не начинай опять плакать, сейчас не время, нам надо сосредоточиться и хорошо подумать. Зайчик, успокойся, не говори глупостей, тебе не придется никуда бежать опять, ты останешься, где есть, и будешь работать, как работаешь, я не знаю как, но мы что-нибудь придумаем. Господь с тобой, Вупи, что ты несешь, какое знала, ну как ты себе представляешь – я знала, что он занимается такими делами – и продолжала бы с ним, как ни в чем не бывало, – ну как ты себе это представляешь, а? Все, все, все хорошо, я не сержусь, не говори глупостей, все прекрасно, главное тебе сейчас – отдохнуть, как следует отоспаться, все, закончили-забыли. Забыли? Ну, слава богу. Спать тебя будем класть, да? Ну и хорошо. Хочешь в душ или утром в душ? Да, я потерплю тебя грязной, так уж и быть. Все, ложись, я скоро приду. Ничего бы ты без меня не умерла, не выдумывай. Спокойной ночи, я скоро.
Подойти к зеркалу, поворошить рыжие пряди, сердце ухнет – покажется на секунду, что прибавился белый волос, но нет, просто плавающую лампу качнуло рябью, свет блеснул неудачно. Гребень ложится в руку надеждой на «как-нибудь» и на «утро-вечера-мудренее». Косы распадаются медленно, больше сегодня голову клонят, чем, кажется, за всю жизнь клонили. Надо бы быть взрослой девочкой, сильной, смелой; надо бы позвонить ему, посмотреть прямо, сказать: дорогой дядюшка, что за нахуй? Надо бы, если бы при мысли об ответном его взгляде так рука не дрожала.
Глава 40
Так приложил говнюка об ствол, что теперь он скулит и кровь течет из рассеченного лба, – а только так ему и надо, остроухому подонку. Если бы Волчек не схватил меня за руку, не поволок в сторону – убил бы, наверное, растерзал бы, наверное, подонка, потому что уже пелена на глаза упала, как бывает – не то чтобы часто, но, увы, и не то чтобы слишком редко; последний раз – когда заступил дорогу во дворе какой-то подонок с рейкой в руке. Если бы Волчек не схватил меня за руку, не поволок в сторону, не заорал: «Хватит!» – не растирал бы ты сейчас, сукин сын, по лицу кровь со слезами, а был бы размазан по этому честному древу говенной мыслью. И до сих пор руки трясутся, пообрывать бы дверки у их охуенной «мазды лянь» и посминать бы, как фольгу от конфетки. Вон как живо пакуются, едва не вписались в сосенку на повороте, ишь, заспешили, аж мечи побросали, ну, ничего, я еще найду тебя, уебок, Леголас недобитый.
Волчек, оказывается, до сих пор меня за руки держит, что-то бормочет, увещевает.
Встретили их в единственном здешнем ресторане более или менее приличного вида, два или три часа назад, разговорились. Те, которые эльфы, хороши были так, что дух захватывало, – прозрачные очи, тугие брови, локоны золотые, шитые плащи и мечи, сияющие в старомодном кристальном освещении заведеньица с прогнутыми, по моде пятидесятых, цинковыми столами и такими же стульями – сидишь на них, как в лоханке, рванешься в туалет сходить – попа застревает. Часть посуды тут еще сохранилась такая, как к этим столам полагалось, – с балансиром, а часть уже обычная, плоская – и поэтому то борщ покапает на скатерку, то котлетка сползет в салатик. Детки эти вели себя шумно, смеялись громко, официанток называли по именам, а один, мелкий, с неестественно гладкой окладистой бородой и огромными кустистыми бровями, все время жался к барменше, крутился перед стойкой, мел бородой цинк, смотрел влюбленно, что-то извинительное бормотал ей, – а девица отворачивалась, знать его не хотела. Первым к нам подошел эльф поменьше, ангельским ликом изобразил радость знакомства, сносно заговорил на китайском, спросил, по какому поводу мы тут туристы. Волчек скорчил морду и сказал: «По делу», а я пожалел золотого молодца, – так на него, подсевшего к иностранцам (спасибо, и меня в «не свои» зачислил) «просто так потрепаться», друзья смотрели, что отогнать его сейчас было бы – как ударить, – а знал бы я, как мне еще захочется его ударить – там бы, на месте, и отпиздил, всем бы лучше было. Но рожи их морфированные так были прекрасны, что про отпиздить даже мысль в голову не приходила, и вот он сидел рядом со мной, шевелил от волнения заостренными ушами, рукоятку поддельного меча нервно дрочил потной ладошкой и с презрением жаловался на трудную жизнь в провинции, на тоску смертную, на одни и те же повсюду морды, говорил, что как закончит школу – в Москву! в Москву! – немедленно, без вариантов; кем-то большим у него в Москве папа работал, но сыночка, кажется, не стремился особо видеть рядом с собою, – впрочем, мое ли дело? Узнав, что мы ванильщики, встрепенулся, расправил плечи, облизнул пунцовые губки, – но я легонько щелкнул его по морфированному ушку, сложил на лице мину сожаления – и он обмяк, посерел снова. Извинился, замялся, подскочил к своим, пошептался минутку и пришел к нам блеять, что приглашение есть от их стола к нашему столу – прокатиться в лес, «погонять троллей – тут у нас штук десять живут за подлеском». «Что за тролли?» – Он сделал хитрую морду, пообещал, что сами увидим; Волчек немедленно сказал: «Нет уж, нет уж!» – но я представил себе еще один вечер мрачного сидения в номере перед вэвэ и сказал ему: да чего, поехали, погуляем. По дороге уже, на заднем сиденье, рядом с влюбленным в барменшу гномом, Волчек тихо наклонился ко мне и спросил: «Медведи?» Но они не были похожи на тех, кто пойдет медведя «гонять» со своими декоративными мечами, – если, конечно, этот медведь не окажется им по коленку: я подумал как раз, что, скорее, мутировавшие лисы, – словом, средних размеров нестрашная живность, пострадавшая от местной безвредной экологической обстановки, что-нибудь, что уездный эльф может с честью для себя погонять по лесной полянке.
Выехали действительно на полянку и припарковались в кустах; мы с Волчеком, хмурым как туча (болеет Гели; его грызет чувство вины, и он по три раза в день звонит ей – и все равно мрачен), остались у машины, сидеть на капоте, смотреть на наших красавцев. Волчек все бормотал, что у него болит шея, и я сказал ему: слушай, ты меня периодически раздражаешь, как сорок тысяч братьев, – а уж я-то знаю, что говорю, поверь мне, – и Волчек надулся еще пуще, а меня начала есть совесть, и я полез в машину за своим рюкзаком, и дал ему свитер, и сказал: повяжи вокруг шеи. А он повязал и сказал: «Вечером шахматы?» – а я ответил: «Еще бы». А красавцы наши тем временем встали с трех сторон полянки и делали так (двое мечами, а гадский гном какой-то херней вроде алебарды):
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61