Впрочем, запустения-то Щ как раз и не допускает, – раз в неделю, вне зависимости от того, ездил ли сам Щ на дачу или не ездил, собирается ли приехать или не собирается, здесь появляется садовник, приводит в порядок дом, подстригает кусты, поливает розы.
Больше всего на свете хотелось залезть в старую-старую джакузи, размокнуть и размякнуть, подготовиться духовно и физически к записи нового микса, дождаться рассасывания в желудке двух энзимных капсул. Но Щ все-таки пошел первым делом в кабинет и проверил аппаратуру. Все было хорошо и все было на месте, но почему-то казалось, что нарушена идеальная гармония расстановки приборов. Щ кинуло в дрожь, и он панически забегал глазами от одной серебряной коробки к другой. Все было на месте, да, но теперь – измена, измена, и не слезть с этой измены, пока каким-нибудь образом не убедишь себя, что тут никого не было, что незачем тут кому-нибудь быть – стал бы вор все трогать и ничего не брать? – нет, все в порядке. Но все-таки метнулся к тумбе, где лежали готовые миксы, быстро перебрал: все на месте, и не похоже, что кто-нибудь касался. Немного – но не сильно – полегчало. Попытался расслабиться, подумать о горячей воде, о предстоящем сеансе, о двух привезенных с собой смешных бионах – сильного ливня и рыбы, плывущей в воде, о том, как дивно должно все это сочетаться, но вечер уже был испорчен, трясло. Можно было сходить к соседу, окна выходят на его дачу, если кто-то лез бы – Витька бы, может быть, увидел; успокоиться это не поможет, но не сходить к соседу – так эта мысль вообще тебя загрызет. Щ с отвращением вернулся в холл, натянул кроссовки. Никогда не запирал ворота, если к соседу или до магазина, – а сейчас запер и дом, и ворота тоже. От этого стало еще хуже. Он поплелся к Витьке.
Витька, хоть и такой же тридцатипятилетний, как сам Щ, был уже совсем, совсем лыс. Блистательно лыс и бесповоротно. Щ подозревал, что, когда Витька начал лысеть, он просто стал брить голову напрочь, но каждый раз вспоминал, что Витька начал лысеть едва ли не в шестнадцать и ничего, конечно, тогда не брил. Некоторое время Щ разглядывал Витьку через ворота. Витька был странным вариантом дачника для здешних мест: не прозябал в былой роскоши и не растил две грядки огурцов на шестистах сотках участка, но устроил вполне настоящее сельское хозяйство, большое: три сезона у него что-нибудь росло, и даже зимой умудрялся снимать урожай рябины и чего-то из парников и загонять куда-то. Дача Витькина была жуткая и от этого еще более трогательная, чем его, Щ; на этой были резные наличники и полосы белого кирпича вдоль красных стен, а верх венчали вполне кремлевские зубцы, из-под которых глядели пустыми зенками две пулеметных амбразуры, – из одной, клялся Витька, убили самого Тотика Араджекяна, но Щ не очень верил. Пижон был Витька и хвастун.
Щ позвонил. Витька вылез из крытого стеклом тепличного домика, лысый, бородатый, с серьгой в мягком белом ухе, радостно заполошился, обнял Щ бабскими, неожиданно сильными при такой пухлости руками. Потрепались о том о сем, пока Витька вел Щ к себе, в стеклянный домик, показывать какие-то невероятные помиперцы, и Щ спросил: Витька, ко мне никто не лез, не приходил, а? Витька, вечно дрожащий за свое хозяйство, аж встрепенулся:
– Пропало чего?
– Да нет, просто чувство, что в доме был кто-то.
– Не видел, не видел. Твои окна, знаешь, мог еще пропустить, но у меня ж с тобой монитор ворот общий, заметил бы. Нет, не видел. И тихо было. Может, глюк?
– Глюк, – вяло ответил Щ; уже жалел сейчас, что пошел, теперь проваландается полчаса, а вода в джакузи наберется и остынет, а бионы… ну, не протухнут, но тут хочется какое-нибудь слово, от которого проваландаться полчаса будет еще обиднее. Вдоль помиперцев надо было ходить осторожно, тропинки были узкие, широкобедрый Витька легко мотался туда-сюда, а худой Щ с трудом лавировал, все боялся оступиться. Под потолком оранжереи еще видны были красивые черные шары – большей частью облупившиеся или побитые. Дед Витькин, большой академик, спец по русской литературе, купил эту дачку, когда все слегка поутихло, у какого-то новорусса и осуществил свою мечту, создав павильон бабочек. Витька рассказывал, что в детстве он павильон этот люто ненавидел, бабочек боялся и – как только дед умер – всю это «гнусную моль» просто разогнал. Открыл, говорит, крышу, бегал вокруг с полотенцем и орал: «Вооон! Вооон!» Мать, как узнала, билась в истерике: мало что память о деде, так там еще редкие были, коллекционные, за бешеные бабки можно было продать, говорил Витька, только мне, знаешь, было все равно. Я даже бабок не хотел, так я бабочек не хотел. Так я бабочек не хотел, что никакие бабочки были мне не нужны, сечешь? – и хохотал, помахивая пухлыми руками. Помиперцы кончились, пошли огурцы и какие-то травки, и вдруг из дальнего угла оранжереи раздалось бешеное заливистое тявканье, от которого Щ подскочил.
– Это что?
– А, развалюха, старый американский робот, еще бабка купила, нравился ей. Сейчас ничего уже не может, ни бегать толком, ничего, но плата с нюхом – зверь! Пятьдесят лет прошло – а работает. Я его здесь держу, в оранжерее, он червяков унюхивает и голос подает, слышал, да? Пиздец сколько здесь червяков, от этих блядских бабочек остались, личинки и все такое, ненавижу. А эта херня их чует, чует. А больше уже ничего не может, еле волочится.
Возле третьей грядки, почти у выхода, сидел механический пес. Небольшой, Щ до лодыжки. Одного глаза не было, второй еще светился красным. Умильная конструкция, робособачка, не скрывающая, что она «робо»: только тогда таких и делали, мода была на электронные игрушки, не хотели, чтобы было похоже на собаку по-настоящему, или даже не умели, наверное. Пес пошел к ним, вернее, пополз, колесом ставя широкие синие передние лапы, задние волоча за собой; еще раз издал тот же пронзительный, несколько саднящий к концу лай и слепо ткнулся Щ в ноги.
Кто мог знать, что бывает такая странная, такая захватывающая нежность, кто мог знать, что я так умею, я никогда не умел так ни с женщинами, ни с матерью, ни с друзьями, а тут вот – электрическая собачка, нелепая старая игрушка, да что со мной, черт, такое?
Витька, Витька, продай мне эту собачку.
– Зачем она тебе?
– Не знаю, прикольно.
– Так ведь рухлядь!
– Починю. Продай, Витька.
– Да забирай так, больше электричества жрет, чем пользы от нее.
– Нет, так не могу, неловко.
– Да забирай, забирай, не парься. Будет тебе дом сторожить, скажи, а? Чтоб не дергался больше. А, Гришка? Будет она тебе дом сторожить?
Да говно вопрос.
Глава 32
Обидели Кшисю. Не дали участвовать в операции. Сказали: милая, сбрендила ты, что ли? Не хватало еще тебя там, не приведи господь, догадается кто из них, кто ты на самом деле, – да ты получишь пулю в свой детский лобик прежде, чем кто-нибудь из наших успеет хоть обернуться. Сказали: милая, сиди тихонько в своей норке, ты свое дело сделала, теперь будь спокойна, предоставь нам грязную часть работы, а тебе там торчать не надо; будьте, сказали Кшисе, сержант, в отделе к половине шестого, капитан Скозелли доложит о результатах боевой операции, тогда уж и приобщитесь. Злыдни, плохие люди, гнусный Дада, любит играть в доброго папашку, надо же именно мне иметь педофила в начальниках! А отдохнуть все равно невозможно было: весь день трясло, как в ознобе, и казалось – кончится плохо, а еще казалось – спорола глупость, ничего не окажется там – так, пустышка. Вдруг они действительно такие прекрасные человеки, поговорят с мальчиком да отпустят… Веришь ты в эту версию хоть на полсекунды? Нет, не верю. Но тогда – тогда все еще хуже, думалось: вдруг опоздают наши? Десять, девять, восемь.
С четырех часов сидела в отделе, у Зухраба на голове, паниковала, ныла, действовала на нервы и довела его, бедного, до того, что не выдержал и рявкнул: «Немедленно возьми себя в руки, или я тебя выпорю!» Разрядка была такая, что от хохота Кшися расходилась и перевернула кадку с какой-то белой растенией, растения выпала и помялась. Зухраб посмотрел на сержанта Лунь таким прозрачным взглядом, что захотелось исчезнуть, слинять, плюнув на доклад капитана Скозелли, и больше никогда в отделе не появляться. Было это в половине пятого.
Зато в половине шестого – без четверти, скорее, а если совсем честно – без пяти даже, когда наконец явился Скозелли, Зухи в кабинете Скиннера держал меня за ручку, как малого ребенка, и так этим тронул, что хоть плачь.
…Они вошли в двенадцать сорок три, когда мальчик стоял уже весь потный, ошалевший и полуголый, с торчащим членом, хватался за сиськи двух великовозрастных теток. Все с самого начала шло плохо, плохо, хуже некуда. Не удалось установить, что за мальчик, чтобы заранее, за остававшиеся двадцать с чем-то часов, с ним связаться. Утром ловили его на трех остановках, от которых, гипотетически, он мог идти к углу того и сего, где Аннабель назначила, – хотели приставить к нему нашего, второго мальчика, в качестве друга, увязавшегося на пробы вместе с нашим деткой, – не поймали, не узнали по данному Кши фотороботу, или просто он добирался иначе, это потом станет ясно – то есть через пару дней. Потом выяснилось, что Аннабель везет ребенка не в студию, где уж все было наготове и только сигнала ждали, а в какое-то совершенно неведомое место, в какой-то розовый в рюшах блядский мотельчик, как в плохом старом кино, и пришлось все делать заново, переносить силы, строить агентов, нервничать, что не успеют. Потом опять стало плохо: слышимость из подвала была нулевая, видимости не было вообще, тепловые сенсоры смазывали пятна из-за толщины стен; двадцать минут (заметим про себя: двадцать минут, когда мальчик уже был внутри!) советовались со Скиннером, рискнуть ли ворваться слишком рано и не застать с поличным, заслать ли внутрь кого-то, кто сможет докладывать обстановку (рискуя быть обнаруженным и все сорвать) или выждать еще некоторое время и потом вломиться, если мальчик к этому моменту не выйдет обратно. Сошлись на первом, потому что Скозелли настоял: да кто его будет там долго мурыжить? да у них что – время лишнее? да тут отстреляться и прогнать ребеночка взашей. Они вошли в двенадцать сорок три, и мальчик потом рыдал, потому что было стыдно, и говорил, что пришел на пробы, и от мысли о собственной глупости рыдал еще пуще.
Задержали на месте троих: оператора, двух баб-актрис и распорядителя. Хави не было, и через пять минут буквально, когда дали команду брать студию, Хави обнаружили совершенно спокойно беседующим с женой по комму у себя в кабинете. Изобразил, сука, полнейшее неведение, и Аннабель, под стать мужу, морщила на экране нежный лобик, в ужасе возмущалась: какой ужас! какое самоуправство! кто мог предположить, что наши сотрудники окажутся такими подонками – заманить у нас за спиной маленького мальчика, вы только подумайте! Хави арестовали на месте, адвокат его уже через десять минут бегал по каталажке весь в мыле и орал о полной невиновности своего подопечного: да он не знал! да он не ведал! В студии из отдельного тайника, обнаруженного при сканировании помещения, изъяли два готовых сета, предположительно – 100% REAL, на одном два мальчика, на другом – мальчик и девочка, все – лет одиннадцати-тринадцати; от третьего сета только бион.
Суд начнется шестнадцатого, вы, сержант Лунь, свидетельствуете двадцать пятого. Зайдите, пожалуйста, завтра, нам надо побеседовать о вашем будущем.
Обидели Кшисю. Не дали участвовать в операции. Сказали: милая, там будет страшно, мало ли что увидим, зачем тебе это? А оказалось – привели мальчика потрахаться, и он, судя по скозеллевской улыбочке, весь сиял там и светился, и гордился до ужаса тем, что две голые тетки танцуют вокруг него кругами, две настоящие тетки, а не писюшки лет десяти, – все как у больших – две жопы, пять грудей. Вот вам и весь снафф, вот вам и все заманивание, и вся преступность: привели ребеночка, осчастливили, дали возможность всем одноклассникам тыкать в нос: да я пробовался на чилли, только мне денег предложили мало, так я их похерил. Зухраб говорит потом: знаешь, я скажу, наверное, ну, дурное, но понимаешь – я бы предпочел, чтобы его нашли там избитым и прикованным к батарее. У меня бы хоть было чувство, что моя часть отдела занимается чем-нибудь полезным. Это довольно мучительно, понимаешь, – сознавать, что ты ищешь, ну, неизвестно, существующий ли предмет. Скажи мне, Кши, вот между нами: ты сама веришь, что снафф существует? А?
Глава 33
Буль-буль-буль-буль. В уши мне набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я глухая и тихая рыба. Буль-буль-буль-буль. Мне в глаза набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я слепая и глупая рыба. Буль-буль-буль-буль. В мокрый рот набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я немая наивная рыба.
Буль-буль-буль-буль. Я хотел бы сейчас раствориться. Буль-буль-буль-буль. Никогда не вылазить из ванны. Буль-буль-буль-буль. Никогда не ходить на работу. Буль-буль-буль-буль. Никогда не видеть Каэтана Альба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Больше всего на свете хотелось залезть в старую-старую джакузи, размокнуть и размякнуть, подготовиться духовно и физически к записи нового микса, дождаться рассасывания в желудке двух энзимных капсул. Но Щ все-таки пошел первым делом в кабинет и проверил аппаратуру. Все было хорошо и все было на месте, но почему-то казалось, что нарушена идеальная гармония расстановки приборов. Щ кинуло в дрожь, и он панически забегал глазами от одной серебряной коробки к другой. Все было на месте, да, но теперь – измена, измена, и не слезть с этой измены, пока каким-нибудь образом не убедишь себя, что тут никого не было, что незачем тут кому-нибудь быть – стал бы вор все трогать и ничего не брать? – нет, все в порядке. Но все-таки метнулся к тумбе, где лежали готовые миксы, быстро перебрал: все на месте, и не похоже, что кто-нибудь касался. Немного – но не сильно – полегчало. Попытался расслабиться, подумать о горячей воде, о предстоящем сеансе, о двух привезенных с собой смешных бионах – сильного ливня и рыбы, плывущей в воде, о том, как дивно должно все это сочетаться, но вечер уже был испорчен, трясло. Можно было сходить к соседу, окна выходят на его дачу, если кто-то лез бы – Витька бы, может быть, увидел; успокоиться это не поможет, но не сходить к соседу – так эта мысль вообще тебя загрызет. Щ с отвращением вернулся в холл, натянул кроссовки. Никогда не запирал ворота, если к соседу или до магазина, – а сейчас запер и дом, и ворота тоже. От этого стало еще хуже. Он поплелся к Витьке.
Витька, хоть и такой же тридцатипятилетний, как сам Щ, был уже совсем, совсем лыс. Блистательно лыс и бесповоротно. Щ подозревал, что, когда Витька начал лысеть, он просто стал брить голову напрочь, но каждый раз вспоминал, что Витька начал лысеть едва ли не в шестнадцать и ничего, конечно, тогда не брил. Некоторое время Щ разглядывал Витьку через ворота. Витька был странным вариантом дачника для здешних мест: не прозябал в былой роскоши и не растил две грядки огурцов на шестистах сотках участка, но устроил вполне настоящее сельское хозяйство, большое: три сезона у него что-нибудь росло, и даже зимой умудрялся снимать урожай рябины и чего-то из парников и загонять куда-то. Дача Витькина была жуткая и от этого еще более трогательная, чем его, Щ; на этой были резные наличники и полосы белого кирпича вдоль красных стен, а верх венчали вполне кремлевские зубцы, из-под которых глядели пустыми зенками две пулеметных амбразуры, – из одной, клялся Витька, убили самого Тотика Араджекяна, но Щ не очень верил. Пижон был Витька и хвастун.
Щ позвонил. Витька вылез из крытого стеклом тепличного домика, лысый, бородатый, с серьгой в мягком белом ухе, радостно заполошился, обнял Щ бабскими, неожиданно сильными при такой пухлости руками. Потрепались о том о сем, пока Витька вел Щ к себе, в стеклянный домик, показывать какие-то невероятные помиперцы, и Щ спросил: Витька, ко мне никто не лез, не приходил, а? Витька, вечно дрожащий за свое хозяйство, аж встрепенулся:
– Пропало чего?
– Да нет, просто чувство, что в доме был кто-то.
– Не видел, не видел. Твои окна, знаешь, мог еще пропустить, но у меня ж с тобой монитор ворот общий, заметил бы. Нет, не видел. И тихо было. Может, глюк?
– Глюк, – вяло ответил Щ; уже жалел сейчас, что пошел, теперь проваландается полчаса, а вода в джакузи наберется и остынет, а бионы… ну, не протухнут, но тут хочется какое-нибудь слово, от которого проваландаться полчаса будет еще обиднее. Вдоль помиперцев надо было ходить осторожно, тропинки были узкие, широкобедрый Витька легко мотался туда-сюда, а худой Щ с трудом лавировал, все боялся оступиться. Под потолком оранжереи еще видны были красивые черные шары – большей частью облупившиеся или побитые. Дед Витькин, большой академик, спец по русской литературе, купил эту дачку, когда все слегка поутихло, у какого-то новорусса и осуществил свою мечту, создав павильон бабочек. Витька рассказывал, что в детстве он павильон этот люто ненавидел, бабочек боялся и – как только дед умер – всю это «гнусную моль» просто разогнал. Открыл, говорит, крышу, бегал вокруг с полотенцем и орал: «Вооон! Вооон!» Мать, как узнала, билась в истерике: мало что память о деде, так там еще редкие были, коллекционные, за бешеные бабки можно было продать, говорил Витька, только мне, знаешь, было все равно. Я даже бабок не хотел, так я бабочек не хотел. Так я бабочек не хотел, что никакие бабочки были мне не нужны, сечешь? – и хохотал, помахивая пухлыми руками. Помиперцы кончились, пошли огурцы и какие-то травки, и вдруг из дальнего угла оранжереи раздалось бешеное заливистое тявканье, от которого Щ подскочил.
– Это что?
– А, развалюха, старый американский робот, еще бабка купила, нравился ей. Сейчас ничего уже не может, ни бегать толком, ничего, но плата с нюхом – зверь! Пятьдесят лет прошло – а работает. Я его здесь держу, в оранжерее, он червяков унюхивает и голос подает, слышал, да? Пиздец сколько здесь червяков, от этих блядских бабочек остались, личинки и все такое, ненавижу. А эта херня их чует, чует. А больше уже ничего не может, еле волочится.
Возле третьей грядки, почти у выхода, сидел механический пес. Небольшой, Щ до лодыжки. Одного глаза не было, второй еще светился красным. Умильная конструкция, робособачка, не скрывающая, что она «робо»: только тогда таких и делали, мода была на электронные игрушки, не хотели, чтобы было похоже на собаку по-настоящему, или даже не умели, наверное. Пес пошел к ним, вернее, пополз, колесом ставя широкие синие передние лапы, задние волоча за собой; еще раз издал тот же пронзительный, несколько саднящий к концу лай и слепо ткнулся Щ в ноги.
Кто мог знать, что бывает такая странная, такая захватывающая нежность, кто мог знать, что я так умею, я никогда не умел так ни с женщинами, ни с матерью, ни с друзьями, а тут вот – электрическая собачка, нелепая старая игрушка, да что со мной, черт, такое?
Витька, Витька, продай мне эту собачку.
– Зачем она тебе?
– Не знаю, прикольно.
– Так ведь рухлядь!
– Починю. Продай, Витька.
– Да забирай так, больше электричества жрет, чем пользы от нее.
– Нет, так не могу, неловко.
– Да забирай, забирай, не парься. Будет тебе дом сторожить, скажи, а? Чтоб не дергался больше. А, Гришка? Будет она тебе дом сторожить?
Да говно вопрос.
Глава 32
Обидели Кшисю. Не дали участвовать в операции. Сказали: милая, сбрендила ты, что ли? Не хватало еще тебя там, не приведи господь, догадается кто из них, кто ты на самом деле, – да ты получишь пулю в свой детский лобик прежде, чем кто-нибудь из наших успеет хоть обернуться. Сказали: милая, сиди тихонько в своей норке, ты свое дело сделала, теперь будь спокойна, предоставь нам грязную часть работы, а тебе там торчать не надо; будьте, сказали Кшисе, сержант, в отделе к половине шестого, капитан Скозелли доложит о результатах боевой операции, тогда уж и приобщитесь. Злыдни, плохие люди, гнусный Дада, любит играть в доброго папашку, надо же именно мне иметь педофила в начальниках! А отдохнуть все равно невозможно было: весь день трясло, как в ознобе, и казалось – кончится плохо, а еще казалось – спорола глупость, ничего не окажется там – так, пустышка. Вдруг они действительно такие прекрасные человеки, поговорят с мальчиком да отпустят… Веришь ты в эту версию хоть на полсекунды? Нет, не верю. Но тогда – тогда все еще хуже, думалось: вдруг опоздают наши? Десять, девять, восемь.
С четырех часов сидела в отделе, у Зухраба на голове, паниковала, ныла, действовала на нервы и довела его, бедного, до того, что не выдержал и рявкнул: «Немедленно возьми себя в руки, или я тебя выпорю!» Разрядка была такая, что от хохота Кшися расходилась и перевернула кадку с какой-то белой растенией, растения выпала и помялась. Зухраб посмотрел на сержанта Лунь таким прозрачным взглядом, что захотелось исчезнуть, слинять, плюнув на доклад капитана Скозелли, и больше никогда в отделе не появляться. Было это в половине пятого.
Зато в половине шестого – без четверти, скорее, а если совсем честно – без пяти даже, когда наконец явился Скозелли, Зухи в кабинете Скиннера держал меня за ручку, как малого ребенка, и так этим тронул, что хоть плачь.
…Они вошли в двенадцать сорок три, когда мальчик стоял уже весь потный, ошалевший и полуголый, с торчащим членом, хватался за сиськи двух великовозрастных теток. Все с самого начала шло плохо, плохо, хуже некуда. Не удалось установить, что за мальчик, чтобы заранее, за остававшиеся двадцать с чем-то часов, с ним связаться. Утром ловили его на трех остановках, от которых, гипотетически, он мог идти к углу того и сего, где Аннабель назначила, – хотели приставить к нему нашего, второго мальчика, в качестве друга, увязавшегося на пробы вместе с нашим деткой, – не поймали, не узнали по данному Кши фотороботу, или просто он добирался иначе, это потом станет ясно – то есть через пару дней. Потом выяснилось, что Аннабель везет ребенка не в студию, где уж все было наготове и только сигнала ждали, а в какое-то совершенно неведомое место, в какой-то розовый в рюшах блядский мотельчик, как в плохом старом кино, и пришлось все делать заново, переносить силы, строить агентов, нервничать, что не успеют. Потом опять стало плохо: слышимость из подвала была нулевая, видимости не было вообще, тепловые сенсоры смазывали пятна из-за толщины стен; двадцать минут (заметим про себя: двадцать минут, когда мальчик уже был внутри!) советовались со Скиннером, рискнуть ли ворваться слишком рано и не застать с поличным, заслать ли внутрь кого-то, кто сможет докладывать обстановку (рискуя быть обнаруженным и все сорвать) или выждать еще некоторое время и потом вломиться, если мальчик к этому моменту не выйдет обратно. Сошлись на первом, потому что Скозелли настоял: да кто его будет там долго мурыжить? да у них что – время лишнее? да тут отстреляться и прогнать ребеночка взашей. Они вошли в двенадцать сорок три, и мальчик потом рыдал, потому что было стыдно, и говорил, что пришел на пробы, и от мысли о собственной глупости рыдал еще пуще.
Задержали на месте троих: оператора, двух баб-актрис и распорядителя. Хави не было, и через пять минут буквально, когда дали команду брать студию, Хави обнаружили совершенно спокойно беседующим с женой по комму у себя в кабинете. Изобразил, сука, полнейшее неведение, и Аннабель, под стать мужу, морщила на экране нежный лобик, в ужасе возмущалась: какой ужас! какое самоуправство! кто мог предположить, что наши сотрудники окажутся такими подонками – заманить у нас за спиной маленького мальчика, вы только подумайте! Хави арестовали на месте, адвокат его уже через десять минут бегал по каталажке весь в мыле и орал о полной невиновности своего подопечного: да он не знал! да он не ведал! В студии из отдельного тайника, обнаруженного при сканировании помещения, изъяли два готовых сета, предположительно – 100% REAL, на одном два мальчика, на другом – мальчик и девочка, все – лет одиннадцати-тринадцати; от третьего сета только бион.
Суд начнется шестнадцатого, вы, сержант Лунь, свидетельствуете двадцать пятого. Зайдите, пожалуйста, завтра, нам надо побеседовать о вашем будущем.
Обидели Кшисю. Не дали участвовать в операции. Сказали: милая, там будет страшно, мало ли что увидим, зачем тебе это? А оказалось – привели мальчика потрахаться, и он, судя по скозеллевской улыбочке, весь сиял там и светился, и гордился до ужаса тем, что две голые тетки танцуют вокруг него кругами, две настоящие тетки, а не писюшки лет десяти, – все как у больших – две жопы, пять грудей. Вот вам и весь снафф, вот вам и все заманивание, и вся преступность: привели ребеночка, осчастливили, дали возможность всем одноклассникам тыкать в нос: да я пробовался на чилли, только мне денег предложили мало, так я их похерил. Зухраб говорит потом: знаешь, я скажу, наверное, ну, дурное, но понимаешь – я бы предпочел, чтобы его нашли там избитым и прикованным к батарее. У меня бы хоть было чувство, что моя часть отдела занимается чем-нибудь полезным. Это довольно мучительно, понимаешь, – сознавать, что ты ищешь, ну, неизвестно, существующий ли предмет. Скажи мне, Кши, вот между нами: ты сама веришь, что снафф существует? А?
Глава 33
Буль-буль-буль-буль. В уши мне набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я глухая и тихая рыба. Буль-буль-буль-буль. Мне в глаза набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я слепая и глупая рыба. Буль-буль-буль-буль. В мокрый рот набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я немая наивная рыба.
Буль-буль-буль-буль. Я хотел бы сейчас раствориться. Буль-буль-буль-буль. Никогда не вылазить из ванны. Буль-буль-буль-буль. Никогда не ходить на работу. Буль-буль-буль-буль. Никогда не видеть Каэтана Альба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61