Солнце зайдет и в сумерки фонари разлетятся по своим столбам светить кто где. Кто на перекрёстке исчезнувших парковых аллей, кто над хижиной рыбака, рядом с другой наживкой для рыб. Ряд рассядется над Центром, освещая площадь с гуляющими парами. Шквал иногда фонари срывает. Он их кидает на местность разбивая о суки и стены. Икра рыбака в такой день пенится, стремясь в воду. Ведь кто-то из рыбаков не вернётся, опрокинутый ветром. Они ловят рыб на самих себя.
Тёмно-синим вечером сын моря и солнца вошёл в живой городок. Под матерчатыми, полосатыми навесами террас, сидели жители городка и марафонили. Специальные люди следили, чтобы ни один из них не перешёл четырёх суток. Иногда хватала измена и уносила кого-нибудь на семь километров, откуда они высматривали зраком в пятак отбившихся. В тёмных переулках отщепенцы-внесистемники разрисовывали двери чёрных ходов на замороках. Они боялись чёрных ходов. С детства. С кровью матери и её ДНК они приняли страх перед белыми стариками в чёрных-чёрных домах, в чёрных-чёрных странах, с чёрной-чёрной рукой, которой они забирают к себе малышей войдя через чёрный ход. Внесистемник системен и днём на нём галстук, поверх белой рубашки. Когда приходит кроссворд, они составляют его белые клетки, пока он не заполнит себя. В этот вечер в городе кроссворда не было. Его хождение исключили. Было тихо. На набережной была девушка четвёртого размера.
– Зайка, ты меня рубишь. Я понимаю, что это очень тяжело, когда ты готов на всё для человека, но это не взаимно.
– Прошу прощения? – осведомился у неё сын моря и солнца.
Он проходил мимо и случайно услышал что она говорила. Ему показалось, что это к нему. Но она даже не повернулась на его слова. Продолжая смотреть вдоль набережной, стоя у парапета, забрызгиваемого волнами.
– Я чем-то могу вам помочь?
– Извини, я пыталась тебя полюбить, но…
Неразумная жизнь-автомат. Как полигональный персонаж-предмет интерьера, она ответила:
– Зайка, ты меня рубишь. Я понимаю, что это очень тяжело, когда ты готов на всё для человека, но это не взаимно. Извини, я пыталась тебя полюбить, но…
Взгляд неподвижно смотрел вдаль, как будто её собеседник был невидим. Его наверно смыло волной. Сын моря и солнца прошёл набережную, освещённую фонариками, сидящими на ажурных столбах. Здесь было ветренно. Ночь. И безлюдно. Не считая кивающей за спиной вдалеке девушки четвёртого размера. В этом городке не было того, что искал рождённый морем и солнцем путник. И потому его путь лежал дальше. Ему бы на ночлег, но город зол. Надо укрытие себе найти среди листвы, или кто приютит одинокий.
Дорога петляла дальше в свете взошедшей луны. Становилось жарко. Мир стал серебряным. Справа от дороги возвышался ещё один утёс, обрывом уходящий в клокочущую пену прибоя. На утёсе кто-то стоял и подвывал ветру. Если это горе, то оно коснётся сына моря и солнца и убежит. Больной им воспрянет вновь. Сын моря и солнца знал, что он может помочь дав счастье, или излечив от несчастья. Ждать не стоило. Горе может поглотить страдальца на утёсе и толкнуть его вниз в кипяток волн. Сын моря и солнца сошёл с дороги в высокую траву и побежал наверх утёса. Он бежал и чем ближе, тем отчётливее становился слышно стоящего на вершине человека, декламирующего для пространства над волнами. Тот был болен. Его глаза сверкали в темноте красным отсветом луны, а длинные космы вокруг плеши топорщились в разные стороны.
– В темноте забыться я
Луна мне не интересна
Я затменье призываю
И Луну я презираю
Как отблеск чужого света
Быть такой ей до конца
Света
Света нету кроме света
Тьма укроет всех поэтов
Только вспышки в темноте
От орудий Мякилотто
Сколько было их во сне
В темноте и при Луне
При Луне я приземлился
На Луне остановился
Нет заправки на Луне
И бензин мой на нуле
Призываю я затменье
Чтоб разумное творенье
Чтоб Луна исчезла в мраке
Потеряв опору я
Пал!
На Землю притяжением
Как в метро притиснут я.
«Я» да «Я»! Я знаю «Я»
Ущемлённое желанье
Быть предметом поруганья
Палачом всего на свете
Все Луны за то в ответе
Призываю я затменье
Как надёжное леченье
Мне ничто не интересно
Кроме места, места, места
Я не знаю, что за место, где
Сейчас я нахожусь
Я забылся безответно
В темноте Луны привета
Где затменье?! Где затменье!
Дайте солнца мне!
Пиит упал в конвульсиях наземь. Сын моря и солнца в последних усилиях достиг вершины, боясь, что уже поздно и несчастный отдал богу душу. Но тот лежал на плоской вершине утёса и лениво извивался. Его речь была уже нечленораздельна, являя собой поток обрывков рифм и слюней.
– Я помогу вам! – бросился к ползающему по земле человеку сын моря и солнца.
– Ударь меня, – еле понятно, захлёбываясь слюнями попросил поэт, – Ударь. Прошу тебя. Ну ударь. Мне это нужно.
Его слюни текли на песок, покрывавший эту жертвенную площадку на утёсе.
– Держитесь, пожалуйста. Солнце будет. Я солнце. Я вам помогу. Где болит у вас? – сын моря и солнца склонился над лежащим.
– Душа, – простонал сквозь сведённые зубы поэт, – Душа у меня болит.
Дёрнувшись он оттолкнул брыкающими в конвульсиях родов конечностями пришедшего ему на помощь.
– Ударь меня, – продолжил скулить, переходя на крик поэт, – Ударь. Прошу тебя. Ударь! Ногой. Мне полегчает. Ударь меня. Ударь. Ударь.
Ничего не оставалось делать. Смотреть на мучение бедняги было тяжело и сын моря и солнца переступил через себя. Он легонько пнул ногой корчившегося поэта в живот.
Перемена была разительной.
– Да как ты смеешь!? Смерд! Червяк! Убогая посредственность и серость! – взвился поэт.
Он вскочил на ноги и накинулся с кулаками на своего спасителя.
– Как ты смеешь бить искусство!? Ты ничтожество! Ты должен восторгаться! Смотреть в рот и поклоняться!
Слабые тычки кулачков пиита и его пинки сыпались мелкой дробью на сына моря и солнца. Но больнее ранили его слова и перемена. Пиит был болен. Болезнь души не лечиться стихами. Оставалось только спасаться бегством, катясь кубарем под уклон склона. Душевнобольной остался на вершине утёса и ещё какое-то время посылал проклятия душителям искусства и свободы.
Ночь сын моря и солнца провел в ложбинке между дюн, устроив из высокой травы себе постель.
Когда он проснулся, было уже светло. Утро было не ранним. Это волнение вчерашнего вечера, поднятое общением с человеками утомило и свалило того, кто может и не спать. Энергия в нём.
Разлепив глаза и вяло осмотрев стоящую над ним траву, сын моря и солнца увидел большой парящий над ним глаз. Глаз смотрел на него. Не мигал, только рывками менял направление своего взора. Глаз был скорее серым, чем голубым. Но ближе к зрачку были и жёлтые прожилки.
– Шарит глаз.
Строфа появилось в голове проснувшегося.
– Как глазом шарю
Глаз как шар
Кругом глаза
Шарим глазом
Мы по шару
Шар как глаз
Глаза на шару
Шароглаз!
Сын моря и солнца испугался. Неужели он заразился этой ночью? Он быстро вскочил на ноги и осмотрел себя. Нет. Поэт его не укусил. Это от потрясения. Над ним всё так же висел глаз и смотрел.
Успокоившись, сын моря и солнца осмотрелся вокруг и увидел другие глаза. Они висели в воздухе над безлесыми, поросшими травой и продуваемыми ветрами с моря, дюнами. Большие глаза самых разных расцветок висели шарами и смотрели кто куда. Иногда один или несколько поворачивались в его сторону, когда он делал какое-нибудь неловкое движение или оступался и это вызывало шум, отличный от шелеста волн и ветра в траве. Но кинув взгляд, глаза возвращались к своим делам – то есть смотрели кто куда. Они не перемещались. Их ветер не мог пошевелить. Они висели неподвижно в своей точке пространства. Иногда, то один, то другой глаз закрывались. Как будто невидимые веки смыкались и глаз исчезал. Но затем веки открывались и он появлялся. В том же самом месте или в другом. Время смотрело само на себя и удивлялось разнообразию своей формы.
Вытряхнув песок из белокурой причёски, сын моря и солнца снова вышел на дорогу куда глаза глядят ищя, что нужно.
Время удивлялось, а пространство было вывернуто на изнанку. Тяготение тянуло во вне, а невесомость стала материальной точкой в центре ядра атмосферы планеты.
Впереди на горизонте появились Чёрные горы. Их острые, игловидные вершины росли из-за горизонта и вызывали беспокойство за небо. Если будет низкая облачность, то небо заденет острые пики Чёрных гор и проткнёт свою ткань. Тогда оно падёт на землю тонкой сдувшейся паутиной и наступит безвоздушное время – атмосфера уйдёт из неба.
Чёрные горы были воплощением зла для живших рядом. Покорные горам приносили жертвы, надеясь умилостивить их. Отважные боролись с горами, круша кирками их и подрывая динамитом. Хитрые строили подпорки для неба, утыкав окрестности гор дализмами вилочных подпор. Но усилия и тех и этих были тщетны. Чёрные горы были выше возни живших в их тени у их подножья. Горы давили и распространяли своё зло вокруг и прерывали пляж.
Сын моря и солнца почувствовал зло, как только чёрные пики проткнули горизонт. Из растущих прорех усиливался поток нехорошего чувства. И сын моря и солнца свернул на дорогу, уводящую его в бок на глубину материка.
Море осталось блестеть сзади. А по обе стороны дороги стенами стал полисад из лесных деревьев. Деревья на страже материка. Стена, отбивающая налёты морского шквала и держащая в узде слабовольную почву. Иначе почва раствориться в воде, став дном выросшей воды. Или падёт в пыль, став кладбищем – пустыней.
Дорога сквозь зелёную ограду шла на подъём. Куда именно не было видно. Над головой был свод из крон. Естественная потерна. Дорога была старше, своей бетонной сестры с берега моря. Древние её проложили куда-то зачем-то. Грунтовка – булыжное покрытие скрылось под перегноем опавшей листвы, и в прорехах грязи сияла красными камнями. Иногда вырубленная в крутом склоне нишей, дорога круто петляла во всех трех измерениях. Тогда сердце и тренированного путника бастовало, заставляя пасть на привал. Но здесь под сводами этой дороги всегда была тень. Это было хорошо. А зелень давала кислород. Крутой подъём, пологий уставший участок и снова подъём. Иногда в сторону убегала заросшая просека, которая раньше была тоже дорогой. Но незаросшим оставался только главный путь вверх. Камень под тонким слоем грязи не давал пустить корни. А проливные дожди из туч, пропоровших себе брюхо о вершину хребта, смывали накиданное лесом на дорогу.
На перевале деревьев не было. Здесь они были бессильны перед ветром, сдувавшим всё живое. Только трава стелилась по земле. Дорога переваливала через хребет и ныряла вниз по другую его сторону. Слева от дороги на пологой вершине у перевала был бетон. Кольцевые орудийные дворики из которых в сторону моря смотрели большие стволы. Любопытство толкнуло сына моря и солнца взглянуть на них. Один ствол лежал на земле, и путник вошёл в его жерло. Труба, в которой гудел ветер. Сын моря и солнца прошёл до света в конце тоннеля, достигнув казённого среза. Внизу под ним была шахта с ржавыми металлическими конструкциями, уходящая глубоко вниз. Там было темно, дна не видно. Повиснув на открытом замке, сын моря и солнца спрыгнул на направляющую станину станка, по которой каталась на катках пушка. Рядом с бетоном валялись в траве бронетарелки. Ими закрывали жерла глубоких шахт, в которых прятались пушки. Но угроза Чёрных гор оказалась призрачной. Выдуманный страх предрассудков цвета. Жившие здесь просто устали бояться и ушли. Просто ушли. Ведь можно просто встать и уйти. Условности держат за разум, опутав мозг уздечкой. Лень как надёжные оковы. Распорядок.
От вершины с гигантскими перфораторами воздуха, дорога спускалась серпантином в долину. В долине блестели капли озёр. Сбегавшие с окрестных высот ручьи питали эти озёра ключевой водой. У одного такого ручья, там, где дорога изгибалась над ним полукруглым мостом, стояла хижина. Рядом с хижиной была запруда в которой плавали красные рыбки. Посреди запруды торчала кувшинка. У дороги скамейка перед хижиной звала присесть и отдохнуть. Дорога здесь образовывала террасу, с которой открывался красивый вид на лежащую ниже долину.
Сын моря и солнца присел на скамейку. Справа был мост. Справа сзади и чуть выше запруда с кувшинкой. Хижина прямо за спиной. Дверь хижины отворилась и рядом на скамью её обитательница опустилась.
– Ты тоже год? Куда спешишь? – она спросила наклонясь к самому уху сидящего сына моря и солнца. Её дыхание было жасмин.
– Отведай чаю у меня. Вы все спешите в никуда. Долина пред тобою неизменная в века. А я кувшинка. Вокруг чистая вода.
– Вода там тоже есть. Я вижу, – ответил ей сын моря и солнца, – там блеск озёр.
– Внизу нет ничего. Там свет зелёный по ночам. То призраки спустившихся туда. Останься здесь. Останься у меня.
– Ты здесь затворницей живёшь? Уже ли каждого прохожего к себе зовёшь? Но блеск озёр меня манит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Тёмно-синим вечером сын моря и солнца вошёл в живой городок. Под матерчатыми, полосатыми навесами террас, сидели жители городка и марафонили. Специальные люди следили, чтобы ни один из них не перешёл четырёх суток. Иногда хватала измена и уносила кого-нибудь на семь километров, откуда они высматривали зраком в пятак отбившихся. В тёмных переулках отщепенцы-внесистемники разрисовывали двери чёрных ходов на замороках. Они боялись чёрных ходов. С детства. С кровью матери и её ДНК они приняли страх перед белыми стариками в чёрных-чёрных домах, в чёрных-чёрных странах, с чёрной-чёрной рукой, которой они забирают к себе малышей войдя через чёрный ход. Внесистемник системен и днём на нём галстук, поверх белой рубашки. Когда приходит кроссворд, они составляют его белые клетки, пока он не заполнит себя. В этот вечер в городе кроссворда не было. Его хождение исключили. Было тихо. На набережной была девушка четвёртого размера.
– Зайка, ты меня рубишь. Я понимаю, что это очень тяжело, когда ты готов на всё для человека, но это не взаимно.
– Прошу прощения? – осведомился у неё сын моря и солнца.
Он проходил мимо и случайно услышал что она говорила. Ему показалось, что это к нему. Но она даже не повернулась на его слова. Продолжая смотреть вдоль набережной, стоя у парапета, забрызгиваемого волнами.
– Я чем-то могу вам помочь?
– Извини, я пыталась тебя полюбить, но…
Неразумная жизнь-автомат. Как полигональный персонаж-предмет интерьера, она ответила:
– Зайка, ты меня рубишь. Я понимаю, что это очень тяжело, когда ты готов на всё для человека, но это не взаимно. Извини, я пыталась тебя полюбить, но…
Взгляд неподвижно смотрел вдаль, как будто её собеседник был невидим. Его наверно смыло волной. Сын моря и солнца прошёл набережную, освещённую фонариками, сидящими на ажурных столбах. Здесь было ветренно. Ночь. И безлюдно. Не считая кивающей за спиной вдалеке девушки четвёртого размера. В этом городке не было того, что искал рождённый морем и солнцем путник. И потому его путь лежал дальше. Ему бы на ночлег, но город зол. Надо укрытие себе найти среди листвы, или кто приютит одинокий.
Дорога петляла дальше в свете взошедшей луны. Становилось жарко. Мир стал серебряным. Справа от дороги возвышался ещё один утёс, обрывом уходящий в клокочущую пену прибоя. На утёсе кто-то стоял и подвывал ветру. Если это горе, то оно коснётся сына моря и солнца и убежит. Больной им воспрянет вновь. Сын моря и солнца знал, что он может помочь дав счастье, или излечив от несчастья. Ждать не стоило. Горе может поглотить страдальца на утёсе и толкнуть его вниз в кипяток волн. Сын моря и солнца сошёл с дороги в высокую траву и побежал наверх утёса. Он бежал и чем ближе, тем отчётливее становился слышно стоящего на вершине человека, декламирующего для пространства над волнами. Тот был болен. Его глаза сверкали в темноте красным отсветом луны, а длинные космы вокруг плеши топорщились в разные стороны.
– В темноте забыться я
Луна мне не интересна
Я затменье призываю
И Луну я презираю
Как отблеск чужого света
Быть такой ей до конца
Света
Света нету кроме света
Тьма укроет всех поэтов
Только вспышки в темноте
От орудий Мякилотто
Сколько было их во сне
В темноте и при Луне
При Луне я приземлился
На Луне остановился
Нет заправки на Луне
И бензин мой на нуле
Призываю я затменье
Чтоб разумное творенье
Чтоб Луна исчезла в мраке
Потеряв опору я
Пал!
На Землю притяжением
Как в метро притиснут я.
«Я» да «Я»! Я знаю «Я»
Ущемлённое желанье
Быть предметом поруганья
Палачом всего на свете
Все Луны за то в ответе
Призываю я затменье
Как надёжное леченье
Мне ничто не интересно
Кроме места, места, места
Я не знаю, что за место, где
Сейчас я нахожусь
Я забылся безответно
В темноте Луны привета
Где затменье?! Где затменье!
Дайте солнца мне!
Пиит упал в конвульсиях наземь. Сын моря и солнца в последних усилиях достиг вершины, боясь, что уже поздно и несчастный отдал богу душу. Но тот лежал на плоской вершине утёса и лениво извивался. Его речь была уже нечленораздельна, являя собой поток обрывков рифм и слюней.
– Я помогу вам! – бросился к ползающему по земле человеку сын моря и солнца.
– Ударь меня, – еле понятно, захлёбываясь слюнями попросил поэт, – Ударь. Прошу тебя. Ну ударь. Мне это нужно.
Его слюни текли на песок, покрывавший эту жертвенную площадку на утёсе.
– Держитесь, пожалуйста. Солнце будет. Я солнце. Я вам помогу. Где болит у вас? – сын моря и солнца склонился над лежащим.
– Душа, – простонал сквозь сведённые зубы поэт, – Душа у меня болит.
Дёрнувшись он оттолкнул брыкающими в конвульсиях родов конечностями пришедшего ему на помощь.
– Ударь меня, – продолжил скулить, переходя на крик поэт, – Ударь. Прошу тебя. Ударь! Ногой. Мне полегчает. Ударь меня. Ударь. Ударь.
Ничего не оставалось делать. Смотреть на мучение бедняги было тяжело и сын моря и солнца переступил через себя. Он легонько пнул ногой корчившегося поэта в живот.
Перемена была разительной.
– Да как ты смеешь!? Смерд! Червяк! Убогая посредственность и серость! – взвился поэт.
Он вскочил на ноги и накинулся с кулаками на своего спасителя.
– Как ты смеешь бить искусство!? Ты ничтожество! Ты должен восторгаться! Смотреть в рот и поклоняться!
Слабые тычки кулачков пиита и его пинки сыпались мелкой дробью на сына моря и солнца. Но больнее ранили его слова и перемена. Пиит был болен. Болезнь души не лечиться стихами. Оставалось только спасаться бегством, катясь кубарем под уклон склона. Душевнобольной остался на вершине утёса и ещё какое-то время посылал проклятия душителям искусства и свободы.
Ночь сын моря и солнца провел в ложбинке между дюн, устроив из высокой травы себе постель.
Когда он проснулся, было уже светло. Утро было не ранним. Это волнение вчерашнего вечера, поднятое общением с человеками утомило и свалило того, кто может и не спать. Энергия в нём.
Разлепив глаза и вяло осмотрев стоящую над ним траву, сын моря и солнца увидел большой парящий над ним глаз. Глаз смотрел на него. Не мигал, только рывками менял направление своего взора. Глаз был скорее серым, чем голубым. Но ближе к зрачку были и жёлтые прожилки.
– Шарит глаз.
Строфа появилось в голове проснувшегося.
– Как глазом шарю
Глаз как шар
Кругом глаза
Шарим глазом
Мы по шару
Шар как глаз
Глаза на шару
Шароглаз!
Сын моря и солнца испугался. Неужели он заразился этой ночью? Он быстро вскочил на ноги и осмотрел себя. Нет. Поэт его не укусил. Это от потрясения. Над ним всё так же висел глаз и смотрел.
Успокоившись, сын моря и солнца осмотрелся вокруг и увидел другие глаза. Они висели в воздухе над безлесыми, поросшими травой и продуваемыми ветрами с моря, дюнами. Большие глаза самых разных расцветок висели шарами и смотрели кто куда. Иногда один или несколько поворачивались в его сторону, когда он делал какое-нибудь неловкое движение или оступался и это вызывало шум, отличный от шелеста волн и ветра в траве. Но кинув взгляд, глаза возвращались к своим делам – то есть смотрели кто куда. Они не перемещались. Их ветер не мог пошевелить. Они висели неподвижно в своей точке пространства. Иногда, то один, то другой глаз закрывались. Как будто невидимые веки смыкались и глаз исчезал. Но затем веки открывались и он появлялся. В том же самом месте или в другом. Время смотрело само на себя и удивлялось разнообразию своей формы.
Вытряхнув песок из белокурой причёски, сын моря и солнца снова вышел на дорогу куда глаза глядят ищя, что нужно.
Время удивлялось, а пространство было вывернуто на изнанку. Тяготение тянуло во вне, а невесомость стала материальной точкой в центре ядра атмосферы планеты.
Впереди на горизонте появились Чёрные горы. Их острые, игловидные вершины росли из-за горизонта и вызывали беспокойство за небо. Если будет низкая облачность, то небо заденет острые пики Чёрных гор и проткнёт свою ткань. Тогда оно падёт на землю тонкой сдувшейся паутиной и наступит безвоздушное время – атмосфера уйдёт из неба.
Чёрные горы были воплощением зла для живших рядом. Покорные горам приносили жертвы, надеясь умилостивить их. Отважные боролись с горами, круша кирками их и подрывая динамитом. Хитрые строили подпорки для неба, утыкав окрестности гор дализмами вилочных подпор. Но усилия и тех и этих были тщетны. Чёрные горы были выше возни живших в их тени у их подножья. Горы давили и распространяли своё зло вокруг и прерывали пляж.
Сын моря и солнца почувствовал зло, как только чёрные пики проткнули горизонт. Из растущих прорех усиливался поток нехорошего чувства. И сын моря и солнца свернул на дорогу, уводящую его в бок на глубину материка.
Море осталось блестеть сзади. А по обе стороны дороги стенами стал полисад из лесных деревьев. Деревья на страже материка. Стена, отбивающая налёты морского шквала и держащая в узде слабовольную почву. Иначе почва раствориться в воде, став дном выросшей воды. Или падёт в пыль, став кладбищем – пустыней.
Дорога сквозь зелёную ограду шла на подъём. Куда именно не было видно. Над головой был свод из крон. Естественная потерна. Дорога была старше, своей бетонной сестры с берега моря. Древние её проложили куда-то зачем-то. Грунтовка – булыжное покрытие скрылось под перегноем опавшей листвы, и в прорехах грязи сияла красными камнями. Иногда вырубленная в крутом склоне нишей, дорога круто петляла во всех трех измерениях. Тогда сердце и тренированного путника бастовало, заставляя пасть на привал. Но здесь под сводами этой дороги всегда была тень. Это было хорошо. А зелень давала кислород. Крутой подъём, пологий уставший участок и снова подъём. Иногда в сторону убегала заросшая просека, которая раньше была тоже дорогой. Но незаросшим оставался только главный путь вверх. Камень под тонким слоем грязи не давал пустить корни. А проливные дожди из туч, пропоровших себе брюхо о вершину хребта, смывали накиданное лесом на дорогу.
На перевале деревьев не было. Здесь они были бессильны перед ветром, сдувавшим всё живое. Только трава стелилась по земле. Дорога переваливала через хребет и ныряла вниз по другую его сторону. Слева от дороги на пологой вершине у перевала был бетон. Кольцевые орудийные дворики из которых в сторону моря смотрели большие стволы. Любопытство толкнуло сына моря и солнца взглянуть на них. Один ствол лежал на земле, и путник вошёл в его жерло. Труба, в которой гудел ветер. Сын моря и солнца прошёл до света в конце тоннеля, достигнув казённого среза. Внизу под ним была шахта с ржавыми металлическими конструкциями, уходящая глубоко вниз. Там было темно, дна не видно. Повиснув на открытом замке, сын моря и солнца спрыгнул на направляющую станину станка, по которой каталась на катках пушка. Рядом с бетоном валялись в траве бронетарелки. Ими закрывали жерла глубоких шахт, в которых прятались пушки. Но угроза Чёрных гор оказалась призрачной. Выдуманный страх предрассудков цвета. Жившие здесь просто устали бояться и ушли. Просто ушли. Ведь можно просто встать и уйти. Условности держат за разум, опутав мозг уздечкой. Лень как надёжные оковы. Распорядок.
От вершины с гигантскими перфораторами воздуха, дорога спускалась серпантином в долину. В долине блестели капли озёр. Сбегавшие с окрестных высот ручьи питали эти озёра ключевой водой. У одного такого ручья, там, где дорога изгибалась над ним полукруглым мостом, стояла хижина. Рядом с хижиной была запруда в которой плавали красные рыбки. Посреди запруды торчала кувшинка. У дороги скамейка перед хижиной звала присесть и отдохнуть. Дорога здесь образовывала террасу, с которой открывался красивый вид на лежащую ниже долину.
Сын моря и солнца присел на скамейку. Справа был мост. Справа сзади и чуть выше запруда с кувшинкой. Хижина прямо за спиной. Дверь хижины отворилась и рядом на скамью её обитательница опустилась.
– Ты тоже год? Куда спешишь? – она спросила наклонясь к самому уху сидящего сына моря и солнца. Её дыхание было жасмин.
– Отведай чаю у меня. Вы все спешите в никуда. Долина пред тобою неизменная в века. А я кувшинка. Вокруг чистая вода.
– Вода там тоже есть. Я вижу, – ответил ей сын моря и солнца, – там блеск озёр.
– Внизу нет ничего. Там свет зелёный по ночам. То призраки спустившихся туда. Останься здесь. Останься у меня.
– Ты здесь затворницей живёшь? Уже ли каждого прохожего к себе зовёшь? Но блеск озёр меня манит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22