Через полчаса она вышла налегке с весьма расстроенным видом.
- Увы, - покачала головой Алена. - Мои родители меня не отпускают...
На следующий день я облачился в новый костюм, затянулся галстуком, вылил на себя флакон одеколона и, купив букет роз, отправился к её родителям.
Родители встретили меня если не с полным ужасом, то, во всяком случае, весьма настороженно. Как позже выяснилось, в их глазах я не имел никакого статуса. Для них я был просто ночным сторожем, и больше никем. Мой художественный дар в расчет не брался. Они же, как узнал я потом, считали себя отечественной аристократией: её мать работала главным бухгалтером на каком-то промышленном предприятии, отец - начальником цеха на секретном оборонном заводе. Я же не работал нигде.
Разговор был тяжелым, но обстоятельным. Отрицательным во мне было все: я был женат - это раз; у меня нет образования - это два; у меня нет профессии - это три, и самое главное - я был, по их понятиям, совершенным нищим.
- Плодить новую нищету? Не позволим!
Я не упал духом. Я обещал, что все исправлю, кроме первого пункта. Первую мою женитьбу уже не вырубишь ни топором, ни потерей паспорта.
Через три дня Алена уплывала на теплоходе к родственникам в Волгоград. Боже мой, целый месяц без нее! Как я вытерплю? Однако именно этот месяц я решил употребить на искоренение своих недостатков. Алена же обещала писать каждые два дня, а по возвращении, не заходя домой, сразу же явиться ко мне.
Она действительно писала. Правда, не каждые два дня, но пару писем я получил. Я же за время её отсутствия снова устроился специалистом по сигнализации, сорвал несколько шабашек, чтобы сколотить энную сумму на свадьбу, и поступил в университет на философский факультет.
Нет, философом быть я не стремился. Собственно, чтобы им стать, совсем не нужно заканчивать университет. Как говорил Сократ, для этого достаточно жениться: "Попадется хорошая - будешь счастлив, попадется плохая - станешь философом". Лично я собирался стать счастливым, а на философский факультет поступил чисто для формальности, ради заполнения пробела в графе.
Алена вернулась через месяц. За всеми этими заботами я не успел даже как следует стосковаться по ней. Мы встретились в речном порту, и я, подхватив чемодан и сумку, намылился вести её к себе. Но она воспротивилась.
- Нет, сначала к предкам. Ты поезжай, а я приду к тебе завтра.
- Как? Мы же договаривались, что сразу ко мне...
- Нет, это нехорошо по отношению к родителям.
Была суббота. Я приехал домой и в унынии завалился на диван. Это мука - ждать до завтра. К тому же меня коробило, что она опять не сдержала слова. Впрочем, пока она во власти родителей, это простительно.
Я вскочил с дивана и кинулся к мольберту, как к последнему спасению. Едва я смешал на палитре краски, на меня напало такое вдохновение, что я напрочь забыл об Алене. В самый разгар работы в двери раздался звонок. Кого черт принес в такую минуту? Я пошел открывать с палитрой в руках, с твердым намерением выпроводить любого, кто бы ни был, будь хоть дочь английской королевы. Однако это была дочь главбуха и начальника цеха, которую, конечно же, я выпроводить не мог. Это была она, моя принцесса Алена. Хотя и без чемодана.
- Ты же обещала, что придешь завтра, - удивился я, впуская её в квартиру.
- Ты не рад? - улыбнулась она, чутко улавливая мою легкую досаду.
- Рад, конечно, но в чем дело?
Наши губы слились, и кисть с палитрой полетели на пол.
- Родители пересмотрели свое отношение к тебе. Они дают согласие на женитьбу...
Из дневника следователя В.А. Сорокина
6 сентября 2000 года
Анну Рогову показали таксисту. Он внимательно рассмотрел её в бинокль из машины и заявил, что по-прежнему не может сказать точно, та ли это пассажирка, которую он подвозил до Красного Яра. В принципе похожа. Водитель пояснил, что память на лица у него всегда была неважной. К тому же та женщина была в темном платке и черных очках.
Сочетание черных очков и темного платка уже наводит на определенные мысли. Рогова очки не носит. Возможно, что платок с очками выполняли функцию маскировки.
Мне удалось выяснить в отделе вневедомственной охраны, что 27 августа с 13. 20 до 18. 15 Роговой дома не было. Коттедж сдавался на пульт. Когда я поинтересовался у Анны Николаевны о месте нахождения её в день преступления, она смутилась и ответила, что ходила к подруге. Однако телефон подруги дать категорически отказалась. Я намерен в ближайшее время допросить её.
Вчера вечером выяснился ещё один любопытный факт. За три дня до происшествия Алексея Рогова и Леонида Пьяных видели в конторе дочернего предприятия в Чердаклах, которым руководит Клокин. Председатель, по словам секретаря, приезжал в филиал по поводу открытия новой торговой точки. Они с Пьяных (это подтверждают четверо сотрудников) пробыли в офисе около часа. После чего Рогов попросил секретаря показать Пьяных фотографию Клокина.
Секретарь принесла его удостоверение, и Пьяных больше минуты рассматривал фото главы филиала. После чего Рогов тряхнул его за плечо и произнес: "Да не бойся! Никто не подкопается!" Что имел в виду Рогов, секретарь сказать затрудняется. Не смог ничего по этому поводу пояснить и заместитель главы филиала. По его соображениям, этому парню, которого привез шеф, Рогов собирался вручить полномочия главы филиала. Но это полный бред! За какие заслуги?
Честно говоря, данный факт меня несколько обескуражил. Пока на этот счет у меня нет никаких догадок. К тому же, несмотря на то что Пьяных опознали по фотографии, я не вполне уверен, что Рогов появлялся в Чердаклах именно с ним.
22
Что за прелесть была моя вторая жена Алена! Я не осязал более мягкой, более гладкой, более шелковистой кожи! Я не видел более изящных изгибов, не вкушал более нежных губ, не ощущал более жарких объятий. Не в пример моей первой супруге, она была необычайно женственной. Как художник, я не мог этого не оценить.
Мне нравилось в ней все: от нежно-розового румянца на щеках до тонких сахарных пяточек в крохотных туфельках. Мне нравилось, как она двигалась, танцевала, по-лебединому протягивала руки. Мне нравилось, как она вздыхала, пугалась, вздрагивала и даже кокетничала с другими мужчинами. Именно она научила меня милым эротическим штучкам и приучила к великолепно пахнущим простыням, бокалам, свечам, тихой музыке, пледам, журнальному столику, к изысканному кружевному белью, ажурным чулочкам... Она научила меня распознавать тонкие духи, дезодоранты, но никакие духи с дезодорантами и в подметки не годились тому запаху, который исходил от нее.
Она приучила меня к кулинарному разврату: голубцам, ростбифам, муссам, коктейлям, жульенам, на приготовление которых уходили целые вечера. И после этого уже часто за полночь я мыл сковородки, кастрюли, тарелки, а перед этим пылесосил, скреб, чистил. А наутро бежал в магазин, на рынок и ещё черт знает куда, чтобы добросовестно отстоять в очередях те самые часы, которые предназначались для мольберта.
Какой к дьяволу мольберт? Я совершенно забыл о мольберте. Да и не было у меня теперь времени. Днем я работал по обслуживанию систем сигнализации, вечером творил малярно-штукатурные шабашки, а ночью строчил контрольные и курсовые.
Теперь, благодаря моим усилиям, мы жили в двухкомнатной роскошной квартире, какой-то последней серии, с подвесными потолками, паркетом и импортным кафелем на кухне. Ремонт, который я сделал в моей холостяцкой "хрущевке", теперь у меня самого вызывал улыбку. Ведь это же надо до такого додуматься - оклеить кухню клеенкой и покрасить полы масляной краской. Просто девятнадцатый век!
А как я одевался? Боже мой! Я мог облачиться в костюм с галстуком и при этом влезть в кроссовки, или мог с джинсами надеть двубортный пиджак, или вязаную шапочку сочетать с длинным пальто. А ещё художник!
Если я обладал абсолютным художественным вкусом, то в бытовом плане был полным профаном. Этого я не отрицал и спокойно внимал поучениям моей супруги, тем более что от меня она могла добиться практически всего при помощи своей ласки. Только глупые женщины добиваются от мужчины чего-то посредством луженой глотки. Алена относилась к умным и знала, что с помощью сладких намурлыкиваний на ухо можно добиться значительно больше.
Нет! Нельзя так любить! Ой нельзя. Из двух влюбленных тот, кто любит меньше, непременно становится паразитом. Но тогда я не знал этой горькой истины, и знать не хотел. Я был счастлив.
О чем речь? Я обожал её. А она обожала комфорт. И своей неистовой любовью к комфорту она развратила меня. Всего два года понадобилось, чтобы из меня, художника, духами, объятиями и нежными намурлыкиваниями сделать вальяжного ленивого кота. Нет, разумеется, не ту усатую полосатую тварь, которая целыми днями вытягивается на диване. Я целыми днями вкалывал. Но когда мне выпадала свободная минута, а это обычно случалось в выходные, я по-кошачьи вытягивался на диване перед телевизором без единой мысли в голове.
Поначалу мыслей не было, потому что большая часть головы была забита учебой, а потом стало не до них. У нас родился ребенок. Это был прелестный малыш, который почти не доставлял никаких хлопот. Он был спокойным и послушным. В конце концов для того, чтобы найти время для прогулок с коляской, мне пришлось бросить университет. Я это сделал без всякого сожаления, потому что был уверен, что философ из меня уже не получится мне слишком повезло с женой.
О чем речь? Я был счастлив, особенно первые три года нашей жизни. Да простят меня за банальность, они пролетели единым мгновением. Если несчастья можно описывать томами, тем более что все несчастные, по уверению старика Толстого, несчастны каждый по-своему, счастье не поддается описанию. Оно пролетает как дым или как фанера над Парижем, в зависимости от квалификации. Мое же счастье было похоже на пьяный запой. Однако любой запой заканчивается похмельем.
Похмелье, как известно, - это болезненное вхождение в реальность, прощание с иллюзиями, созерцание той самой фанеры, что летала над Парижем. В один из осенних вечеров я неожиданно вспомнил себя. Вспомнил и ужаснулся. Ужаснулся, потому что ощутил, что нахожусь на грани гибели. Как я мог забыть, боже мой? Как я мог забыть? В тот же вечер я достал из-под кровати мольберт, установил его посреди комнаты и взял в руки кисть.
23
"Счастье - это когда себя не помнишь", - прочел я в дневнике и зачеркнул. Да нет же! Разве это счастье? Это пьяный угар. "Счастье - это когда тебя понимают". Стоп! Кажется, я где-то это уже читал, или слышал, или даже видел в кино. Однако я совсем не то имел в виду, что подразумевалось в кино. "Счастье - это когда близкие понимают твою высшую цель..." Так, пожалуй, точнее. Впрочем, дело не в определении. Дело в сути.
В тот вечер было тихо. Ребенок уснул. Телевизор не работал. Алена что-то уютно вязала под голубым торшером. Я же, не произнеся ни слова, поднялся с дивана, вытащил из-под кровати мольберт и разложил его посреди комнаты. На меня смотрела та самая недописанная картина, работа над которой прервалась с приходом моей возлюбленной. Тогда у меня было вдохновение, а сейчас его не было. Я смотрел на картину и никак не мог вспомнить, что я хотел выразить, начав это полотно? Кажется, что-то об иллюзии земного счастья, или об иллюзии земного бытия. Словом о каких-то иллюзиях... Я макнул кисть в краску и начал писать. Я впервые в жизни делал это без вдохновения, надеясь, что оно придет в процессе. Но оно не приходило.
Алена подошла сзади и мягко обняла.
- За сколько ты это продашь?
- Понятие не имею. Может быть, вообще не продам.
- Тогда зачем терять время?
Я взглянул в её шикарные глаза и сразу понял, что счастья быть понятым мне не суждено на этом свете.
- Ты ошибаешься, - ответил я сердито, - как раз в данный момент я делаю именно то, на что мне отпущено время.
Она поднесла ладонь к моему лбу и спросила с тревогой:
- Ты случайно не болен?
- Был болен, а сейчас выздоровел...
Я замолчал, чтобы обдумать свои дальнейшие слова, догадываясь, что от них будет зависеть наша судьба. Однако мое молчание Алена истолковала по-своему. Она нахмурилась и сухо произнесла:
- Я пошла спать. Не забудь, что ты завтра штукатуришь гараж.
Следующий день был воскресным. Обычно за неделю я так выматывался, что воскресенье для меня было истинным праздником. По субботам я делал домашние дела: ходил на рынок, крутил мясо, делал в квартире уборку, выбивал ковры (их у нас было шесть), но по воскресеньям я позволял себе отоспаться. Именно по воскресеньям я, на манер Обломова, бессмысленно валялся на диване и сквозь дремоту смотрел телевизионные передачи. Но в последнее время по воскресеньям я приноровился брать штукатурные шабашки, поскольку мы меняли старую мебель на новую и денег катастрофически не хватало.
- Постой! - произнес я, удерживая её за рукав. - Я завтра не пойду штукатурить. Я буду всю ночь работать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
- Увы, - покачала головой Алена. - Мои родители меня не отпускают...
На следующий день я облачился в новый костюм, затянулся галстуком, вылил на себя флакон одеколона и, купив букет роз, отправился к её родителям.
Родители встретили меня если не с полным ужасом, то, во всяком случае, весьма настороженно. Как позже выяснилось, в их глазах я не имел никакого статуса. Для них я был просто ночным сторожем, и больше никем. Мой художественный дар в расчет не брался. Они же, как узнал я потом, считали себя отечественной аристократией: её мать работала главным бухгалтером на каком-то промышленном предприятии, отец - начальником цеха на секретном оборонном заводе. Я же не работал нигде.
Разговор был тяжелым, но обстоятельным. Отрицательным во мне было все: я был женат - это раз; у меня нет образования - это два; у меня нет профессии - это три, и самое главное - я был, по их понятиям, совершенным нищим.
- Плодить новую нищету? Не позволим!
Я не упал духом. Я обещал, что все исправлю, кроме первого пункта. Первую мою женитьбу уже не вырубишь ни топором, ни потерей паспорта.
Через три дня Алена уплывала на теплоходе к родственникам в Волгоград. Боже мой, целый месяц без нее! Как я вытерплю? Однако именно этот месяц я решил употребить на искоренение своих недостатков. Алена же обещала писать каждые два дня, а по возвращении, не заходя домой, сразу же явиться ко мне.
Она действительно писала. Правда, не каждые два дня, но пару писем я получил. Я же за время её отсутствия снова устроился специалистом по сигнализации, сорвал несколько шабашек, чтобы сколотить энную сумму на свадьбу, и поступил в университет на философский факультет.
Нет, философом быть я не стремился. Собственно, чтобы им стать, совсем не нужно заканчивать университет. Как говорил Сократ, для этого достаточно жениться: "Попадется хорошая - будешь счастлив, попадется плохая - станешь философом". Лично я собирался стать счастливым, а на философский факультет поступил чисто для формальности, ради заполнения пробела в графе.
Алена вернулась через месяц. За всеми этими заботами я не успел даже как следует стосковаться по ней. Мы встретились в речном порту, и я, подхватив чемодан и сумку, намылился вести её к себе. Но она воспротивилась.
- Нет, сначала к предкам. Ты поезжай, а я приду к тебе завтра.
- Как? Мы же договаривались, что сразу ко мне...
- Нет, это нехорошо по отношению к родителям.
Была суббота. Я приехал домой и в унынии завалился на диван. Это мука - ждать до завтра. К тому же меня коробило, что она опять не сдержала слова. Впрочем, пока она во власти родителей, это простительно.
Я вскочил с дивана и кинулся к мольберту, как к последнему спасению. Едва я смешал на палитре краски, на меня напало такое вдохновение, что я напрочь забыл об Алене. В самый разгар работы в двери раздался звонок. Кого черт принес в такую минуту? Я пошел открывать с палитрой в руках, с твердым намерением выпроводить любого, кто бы ни был, будь хоть дочь английской королевы. Однако это была дочь главбуха и начальника цеха, которую, конечно же, я выпроводить не мог. Это была она, моя принцесса Алена. Хотя и без чемодана.
- Ты же обещала, что придешь завтра, - удивился я, впуская её в квартиру.
- Ты не рад? - улыбнулась она, чутко улавливая мою легкую досаду.
- Рад, конечно, но в чем дело?
Наши губы слились, и кисть с палитрой полетели на пол.
- Родители пересмотрели свое отношение к тебе. Они дают согласие на женитьбу...
Из дневника следователя В.А. Сорокина
6 сентября 2000 года
Анну Рогову показали таксисту. Он внимательно рассмотрел её в бинокль из машины и заявил, что по-прежнему не может сказать точно, та ли это пассажирка, которую он подвозил до Красного Яра. В принципе похожа. Водитель пояснил, что память на лица у него всегда была неважной. К тому же та женщина была в темном платке и черных очках.
Сочетание черных очков и темного платка уже наводит на определенные мысли. Рогова очки не носит. Возможно, что платок с очками выполняли функцию маскировки.
Мне удалось выяснить в отделе вневедомственной охраны, что 27 августа с 13. 20 до 18. 15 Роговой дома не было. Коттедж сдавался на пульт. Когда я поинтересовался у Анны Николаевны о месте нахождения её в день преступления, она смутилась и ответила, что ходила к подруге. Однако телефон подруги дать категорически отказалась. Я намерен в ближайшее время допросить её.
Вчера вечером выяснился ещё один любопытный факт. За три дня до происшествия Алексея Рогова и Леонида Пьяных видели в конторе дочернего предприятия в Чердаклах, которым руководит Клокин. Председатель, по словам секретаря, приезжал в филиал по поводу открытия новой торговой точки. Они с Пьяных (это подтверждают четверо сотрудников) пробыли в офисе около часа. После чего Рогов попросил секретаря показать Пьяных фотографию Клокина.
Секретарь принесла его удостоверение, и Пьяных больше минуты рассматривал фото главы филиала. После чего Рогов тряхнул его за плечо и произнес: "Да не бойся! Никто не подкопается!" Что имел в виду Рогов, секретарь сказать затрудняется. Не смог ничего по этому поводу пояснить и заместитель главы филиала. По его соображениям, этому парню, которого привез шеф, Рогов собирался вручить полномочия главы филиала. Но это полный бред! За какие заслуги?
Честно говоря, данный факт меня несколько обескуражил. Пока на этот счет у меня нет никаких догадок. К тому же, несмотря на то что Пьяных опознали по фотографии, я не вполне уверен, что Рогов появлялся в Чердаклах именно с ним.
22
Что за прелесть была моя вторая жена Алена! Я не осязал более мягкой, более гладкой, более шелковистой кожи! Я не видел более изящных изгибов, не вкушал более нежных губ, не ощущал более жарких объятий. Не в пример моей первой супруге, она была необычайно женственной. Как художник, я не мог этого не оценить.
Мне нравилось в ней все: от нежно-розового румянца на щеках до тонких сахарных пяточек в крохотных туфельках. Мне нравилось, как она двигалась, танцевала, по-лебединому протягивала руки. Мне нравилось, как она вздыхала, пугалась, вздрагивала и даже кокетничала с другими мужчинами. Именно она научила меня милым эротическим штучкам и приучила к великолепно пахнущим простыням, бокалам, свечам, тихой музыке, пледам, журнальному столику, к изысканному кружевному белью, ажурным чулочкам... Она научила меня распознавать тонкие духи, дезодоранты, но никакие духи с дезодорантами и в подметки не годились тому запаху, который исходил от нее.
Она приучила меня к кулинарному разврату: голубцам, ростбифам, муссам, коктейлям, жульенам, на приготовление которых уходили целые вечера. И после этого уже часто за полночь я мыл сковородки, кастрюли, тарелки, а перед этим пылесосил, скреб, чистил. А наутро бежал в магазин, на рынок и ещё черт знает куда, чтобы добросовестно отстоять в очередях те самые часы, которые предназначались для мольберта.
Какой к дьяволу мольберт? Я совершенно забыл о мольберте. Да и не было у меня теперь времени. Днем я работал по обслуживанию систем сигнализации, вечером творил малярно-штукатурные шабашки, а ночью строчил контрольные и курсовые.
Теперь, благодаря моим усилиям, мы жили в двухкомнатной роскошной квартире, какой-то последней серии, с подвесными потолками, паркетом и импортным кафелем на кухне. Ремонт, который я сделал в моей холостяцкой "хрущевке", теперь у меня самого вызывал улыбку. Ведь это же надо до такого додуматься - оклеить кухню клеенкой и покрасить полы масляной краской. Просто девятнадцатый век!
А как я одевался? Боже мой! Я мог облачиться в костюм с галстуком и при этом влезть в кроссовки, или мог с джинсами надеть двубортный пиджак, или вязаную шапочку сочетать с длинным пальто. А ещё художник!
Если я обладал абсолютным художественным вкусом, то в бытовом плане был полным профаном. Этого я не отрицал и спокойно внимал поучениям моей супруги, тем более что от меня она могла добиться практически всего при помощи своей ласки. Только глупые женщины добиваются от мужчины чего-то посредством луженой глотки. Алена относилась к умным и знала, что с помощью сладких намурлыкиваний на ухо можно добиться значительно больше.
Нет! Нельзя так любить! Ой нельзя. Из двух влюбленных тот, кто любит меньше, непременно становится паразитом. Но тогда я не знал этой горькой истины, и знать не хотел. Я был счастлив.
О чем речь? Я обожал её. А она обожала комфорт. И своей неистовой любовью к комфорту она развратила меня. Всего два года понадобилось, чтобы из меня, художника, духами, объятиями и нежными намурлыкиваниями сделать вальяжного ленивого кота. Нет, разумеется, не ту усатую полосатую тварь, которая целыми днями вытягивается на диване. Я целыми днями вкалывал. Но когда мне выпадала свободная минута, а это обычно случалось в выходные, я по-кошачьи вытягивался на диване перед телевизором без единой мысли в голове.
Поначалу мыслей не было, потому что большая часть головы была забита учебой, а потом стало не до них. У нас родился ребенок. Это был прелестный малыш, который почти не доставлял никаких хлопот. Он был спокойным и послушным. В конце концов для того, чтобы найти время для прогулок с коляской, мне пришлось бросить университет. Я это сделал без всякого сожаления, потому что был уверен, что философ из меня уже не получится мне слишком повезло с женой.
О чем речь? Я был счастлив, особенно первые три года нашей жизни. Да простят меня за банальность, они пролетели единым мгновением. Если несчастья можно описывать томами, тем более что все несчастные, по уверению старика Толстого, несчастны каждый по-своему, счастье не поддается описанию. Оно пролетает как дым или как фанера над Парижем, в зависимости от квалификации. Мое же счастье было похоже на пьяный запой. Однако любой запой заканчивается похмельем.
Похмелье, как известно, - это болезненное вхождение в реальность, прощание с иллюзиями, созерцание той самой фанеры, что летала над Парижем. В один из осенних вечеров я неожиданно вспомнил себя. Вспомнил и ужаснулся. Ужаснулся, потому что ощутил, что нахожусь на грани гибели. Как я мог забыть, боже мой? Как я мог забыть? В тот же вечер я достал из-под кровати мольберт, установил его посреди комнаты и взял в руки кисть.
23
"Счастье - это когда себя не помнишь", - прочел я в дневнике и зачеркнул. Да нет же! Разве это счастье? Это пьяный угар. "Счастье - это когда тебя понимают". Стоп! Кажется, я где-то это уже читал, или слышал, или даже видел в кино. Однако я совсем не то имел в виду, что подразумевалось в кино. "Счастье - это когда близкие понимают твою высшую цель..." Так, пожалуй, точнее. Впрочем, дело не в определении. Дело в сути.
В тот вечер было тихо. Ребенок уснул. Телевизор не работал. Алена что-то уютно вязала под голубым торшером. Я же, не произнеся ни слова, поднялся с дивана, вытащил из-под кровати мольберт и разложил его посреди комнаты. На меня смотрела та самая недописанная картина, работа над которой прервалась с приходом моей возлюбленной. Тогда у меня было вдохновение, а сейчас его не было. Я смотрел на картину и никак не мог вспомнить, что я хотел выразить, начав это полотно? Кажется, что-то об иллюзии земного счастья, или об иллюзии земного бытия. Словом о каких-то иллюзиях... Я макнул кисть в краску и начал писать. Я впервые в жизни делал это без вдохновения, надеясь, что оно придет в процессе. Но оно не приходило.
Алена подошла сзади и мягко обняла.
- За сколько ты это продашь?
- Понятие не имею. Может быть, вообще не продам.
- Тогда зачем терять время?
Я взглянул в её шикарные глаза и сразу понял, что счастья быть понятым мне не суждено на этом свете.
- Ты ошибаешься, - ответил я сердито, - как раз в данный момент я делаю именно то, на что мне отпущено время.
Она поднесла ладонь к моему лбу и спросила с тревогой:
- Ты случайно не болен?
- Был болен, а сейчас выздоровел...
Я замолчал, чтобы обдумать свои дальнейшие слова, догадываясь, что от них будет зависеть наша судьба. Однако мое молчание Алена истолковала по-своему. Она нахмурилась и сухо произнесла:
- Я пошла спать. Не забудь, что ты завтра штукатуришь гараж.
Следующий день был воскресным. Обычно за неделю я так выматывался, что воскресенье для меня было истинным праздником. По субботам я делал домашние дела: ходил на рынок, крутил мясо, делал в квартире уборку, выбивал ковры (их у нас было шесть), но по воскресеньям я позволял себе отоспаться. Именно по воскресеньям я, на манер Обломова, бессмысленно валялся на диване и сквозь дремоту смотрел телевизионные передачи. Но в последнее время по воскресеньям я приноровился брать штукатурные шабашки, поскольку мы меняли старую мебель на новую и денег катастрофически не хватало.
- Постой! - произнес я, удерживая её за рукав. - Я завтра не пойду штукатурить. Я буду всю ночь работать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27