"Действительно, - размышлял я в тот вечер после ухода её подружки, - ради чего я жертвую своим временем, которое мне отпущено на искусство? Разве я её люблю? Нет. Я её ненавижу. Как она могла внушить мне, что моя жизнь - не более чем ряд обязанностей перед ней?"
Впервые в жизни в моей душе клокотала злоба. До этого я только терпел и был снисходительным. "Пусть убирается завтра же, - решил я. - Нет, сегодня же. А воспротивится - убью..."
Прокурору области
ст. советнику юстиции Л.Г. Уханову
Докладная записка
Прежде всего, о долларах, найденных в карманах убитых. Купюры обладают едва заметным запахом дорогих французских духов (каких именно, определить не удалось), что явно свидетельствует о том, что, во-первых, они хранились в шкафу с женской парфюмерией; во-вторых, все деньги, найденные в карманах убитых, лежали в одной пачке. Все купюры достоинством по сто долларов. Среди них есть как совершенно новые, так и старые, что свидетельствует о том, что они копились несколько лет.
Что касается колье, на нем мы нашли обильные отпечатки пальцев Рогова. Но между бусинками были обнаружены ворсинки черного бархата. Это все, что мы можем сказать о колье. На рубиновых серьгах тоже отпечатки пальцев Рогова.
Мы провели тщательный анализ пепла, найденного во дворе. Выяснено, что сожжение происходило действительно в день убийства. Что именно было сожжено - определить не удалось. Исходя из химического анализа, можно с точностью сказать, что предмет сожжения на двадцать пять процентов состоял из пластмассы, на шестьдесят - из поролона, на пять - из шелка, на десять - из электроники. Нам удалось определить, что пластмасса была обычных отечественных стандартов, а поролон - аналогов не имеет. Что собой представляла электронная система, определить не удалось.
Теперь самое главное: мы тщательно обследовали кафельный подвал под гостиной, предназначение которого также крайне непонятно. На левой стене от входа, на высоте около метра нами обнаружено несколько крохотных капель крови. Было очевидно, что полы тщательно вымывались водой из шланга, о чем свидетельствуют подтеки у основания стен, а стены смывали не столь тщательно. Кровь взята на исследование.
P.S. К служебной записке прилагаем письмо с просьбой на разрешение более тщательного обследования подвала, с поднятием полов и лабораторного исследования сточной трубы.
А. Звонарев
1 сентября 2000 года
16
Я был наивен, полагая, что от неё можно избавиться признанием в нелюбви. В тот день я с нетерпением ждал Алису и нервно клацал зубами. Было первое сентября. Она с утра отправилась вести в первый класс какого-то племянника или сына племянницы, и вот уже наступил вечер, а её все не было.
Ровно в десять в двери раздался звонок. Это я помню хорошо, потому что ежеминутно посматривал на часы. За окном уже стемнело. Помнится, у меня даже мелькнула мысль: а не отложить ли разборку до завтрашнего утра? Наверняка своей истерикой она поднимет на ноги всех соседей. Я открыл, и супруга сразу набросилась на меня, уж не помню за что: то ли за то, что сразу не открыл дверь, то ли потому, что я опять не вынес мусорное ведро и в квартире пахло.
- Послушай, - произнес я как можно спокойней, - я не хочу с тобой жить. Ты должна уйти.
- Что? - вытаращила глаза Алиса, запнувшись на полуслове. Молчание длилось минуту. Она вглядывалась в меня довольно цепко и, видимо, читала в моих глазах такое, отчего любая ругань застревает в глотке. - В чем ты меня обвиняешь? Я была у Юльки. Она тебе завтра подтвердит, если ты сомневаешься...
- Мне наплевать, где ты была. Я больше не хочу с тобой жить. Понимаешь? Я завтра подаю на развод.
- Что? На развод? Да ты дурак! Мне расстаться с тобой - все равно что отрубить руку.
- Но я больше не хочу с тобой жить! Как ты не поймешь? - простонал я.
- Вот даже как? - вскрикнула она, и у неё брызнули слезы. - Тогда прощай!
Она развернулась и вылетела из квартиры. Я услышал нервный стук её туфель и подумал: "Бедные соседи!"
- Никому я не нужна! Ищи меня под машиной! - крикнула она на весь подъезд.
Следом яростно хлопнула дверь внизу, и стало тихо. Тихо и тревожно. Я прошел на кухню и сел на табурет спиной к окну, принципиально не желая видеть, как она, вне себе, багровая, ошалело несется к шоссе. Сейчас принесут её искореженное тело, вытащенное из-под колес какого-нибудь МАЗа или "белоруса". Приедет милиция, "скорая помощь". Сбегутся соседи и начнут давать показания, что я такой-сякой, измывался над ней как мог, кричал, заставлял мыть посуду, плохо кормил и плохо одевал, не возил на курорт. И далее в том же духе. Интересно, сколько мне влепят? А сколько бы не влепили, как освобожусь, сразу возьмусь за кисть.
Но столь радужным перспективам не суждено было сбыться. Алиса явилась через пять минут тихая, с виноватым видом.
- Давай начнем все сначала, - пролепетала она, словно умирающий лебедь.
Я махнул рукой и отправился спать, решив отложить выяснение отношений до утра. Утром я, как и обещал, отправился в суд и подал заявление на развод. К моему удивлению, развели нас быстро, буквально через месяц. Я боялся, что на суде Алиса закатит очередную сцену и после неё нас уже никогда не разведут. Но она ничего не закатила и на вопрос судьи ответила, что согласна развестись, ибо насильно мил не будешь.
Однако едва мы вышли из зала суда, она бодро потопала за мной и даже попыталась взять под ручку.
- Ты куда? - удивился я.
- Домой! - ещё больше удивилась она.
Надо сказать, что весь месяц в ожидании суда она продолжала жить в моей квартире. Правда, спала уже на полу, на туристическом матрасе. "Это, должно быть, временно", - утешал себя я. Однако, как после выяснилась, она совсем не планировала возвращаться к своим родителям.
- Мы теперь никто, понимаешь? Моя квартира уже не твой дом.
- А где мой дом? - сощурилась она.
- Откуда я знаю? Наверное, где и был. У родителей.
- У них негде жить, - шмыгнула носом экс-супруга.
- Как же негде? У них трехкомнатная квартира.
- Но я не хочу с ними жить. Они пьют.
Мне ничего не оставалось, как развести руками и помчаться за трамваем. Я опаздывал на работу. А вечером она снова явилась в слезах.
- Мои родители - скоты. Это невозможно... Давай разменяем твою квартиру.
Я бы с удовольствием разменял свою квартиру, если бы её можно было разменять. Я бы с радостью согласился жить в любой коммунальной конуре, лишь бы её не видеть. Но, к сожалению, мою "хрущевку" разменять было нельзя.
Так продолжалось полгода: её бесконечные возвращения, слезы, жалобы, истерики. Я жил как на иголках. Даже когда мне сообщили, что Алиса охмурила какого-то поэта и они уже подали заявление в загс, и тогда я вздрагивал от каждого цоканья туфель в подъезде. Я долго не мог поверить, что больше её не увижу. Когда же она действительно расписалась с тем бедным стихотворцем, я почувствовал себя канарейкой, которой открыли клетку.
"Только бы они жили счастливо", - ежевечерне просил я у бога. Но разве они будут счастливы? Зачем ей поэт? Ей нужен какой-нибудь чувачок из рабочей среды, но с претензиями на оригинальность, который хорошо зарабатывает, тянется к комфорту, заграничному шмотью и красивой жизни. Вот это будет пара! Поэту же она испортит жизнь. "Впрочем, - как догадывался я, - таково, видимо, её предназначение - гасить божьи искры художников". Ну да черт с нею! Теперь я строил дальнейшие планы относительно моей вольной жизни.
Я подсчитывал и соотносил свои резервы, точнее, то, что у меня осталось. Я оценивал свои силы, как генерал оценивает армию после кровопролитного боя. Мне оставалось до славного возраста творца всего каких-то жалких четыре года. К тому же бесконечные скандалы и истерические сцены на людях сделали меня желчным и нелюдимым. Я представлял собой жалкое зрелище: этакое унылое неулыбчивое существо с вечно недовольной физиономией. Недовольство собой - обычное состояние художника. Но в том-то и дело, что художником я себя назвать мог теперь лишь с огромной натяжкой. Дала о себе знать эта проклятая семейная жизнь. Как человек я деградировал полностью, как художник - едва теплился.
Тем не менее мои юношеские замыслы снова стали рваться наружу, и я сделал несколько зарисовок своих снов. Мастер посмотрел и грустно покачал головой. "Ничего, - подумал я. - Все впереди!"! Я не был уверен, что снова начну улыбаться, но что в течение года восстановлю свою былую художественную мощь, в этом у меня сомнений не было.
Я бросил работать и начал рисовать. Я стоял за мольбертом шестнадцать, восемнадцать, двадцать часов. По теплеющим глазам Дмитрия Дмитриевич я понимал, что копаю в нужном направлении. В мастерской для меня всегда находилось место, но было неловко, что ребята по-прежнему считали меня мэтром. Я старался оправдывать это звание, трудился дни и ночи, забывая о сне и еде. Я добивался усилием воли того, чего мои сверстники достигали без труда. И вместо радости в горле клокотала обида. Но когда действительно получалось что-то необычное, кривая усмешка искажала мою вечно небритую физиономию. Если бы мои братья-живописцы корпели столько у холста, у них, быть может, получилось бы и лучше.
Только все равно это было счастливое время. Я работал с упоением. Казалось, ещё чуть-чуть - и я на вершине желаемой техники. Но Дмитрий Дмитриевич качал головой и намекал, что на это "чуть-чуть" уходят десятилетия.
Однако время меня больше не пугало. Я снова приобрел веру в себя и был почему-то уверен, что пойду дальше своих предшественников. Человечество на пороге открытия новых миров, и если мне дается шанс быть в авангарде, значит, я не последний человек в этом дремучем мироздании...
Но однажды под вечер моя кисть сама собой выпала из рук, и я внезапно почувствовал неистовое отвращение к живописи. В ту же минуту я покинул квартиру и поплелся по влажному тротуару, движимый новой хандрой.
17
В тот осенний вечер как-то слишком по-мертвецки пустовали улицы, и сильный ветер с дождем (несмотря на то, что я любил дождь) не только не вдохновлял, а наоборот - разжигал сиротский неуют в моей тихой и чахлой душонке. Честно говоря, "не фонтан" был тогда на улице, но дома было втрое невыносимей.
Не прошло и двух месяцев моей вольной холостяцкой жизни, как опять в больное нутро вползла эта щемящая тревога неустроенности. Именно она в тот вечер не дала мне завершить картину и дико испортила настроение. Внезапно я опять поверил в счастье и опять мечтал о женщине - тихой, мягкой, доброй, женственной и даже застенчивой. Она сидела бы тихими вечерами на диванчике под голубым торшером и уютно вязала, а я бы писал свои гениальные картины. И покой бы царил в моем одиноком доме, потому что творить можно только при полном покое.
Я мечтал не о чем-то несбыточном, не о чем-то сверхъестественном. Я мечтал о самом обыденном, о женщине, которая понимала бы меня хоть немного и не требовала больше того, что я могу дать. Неужели из трех миллиардов женщин, населяющих нашу планету, не найдется одной такой?
Как я был наивен в своих рассуждениях, а ведь буквально за два дня до этого мне и приснился тот роковой сон про старика и девушку, выпорхнувшую из барака. Старик не одобрил мой развод, но и не осудил. Он сказал мне что-то важное, относительно этой девушки. Но что? Я забыл. Хотя проснувшись в то утро, я все прекрасно помнил, но, кажется, не придал этому значения.
А все дело в том, что этот барак, который мне приснился во сне, я видел наяву. Недалеко от города был когда-то рабочий поселок оружейного завода. От него осталось несколько полуразрушенных бараков, но только один из них был точной копией того, из которого выпорхнула моя вторая половина. Может быть, поэтому я так скептично и отнесся к этому сну, потому что пребывание моей единственной и неповторимой никак не сочеталось с этой слободской рухлядью.
Итак, в тот вечер, когда моя кисть сама собой выпала из рук, я неожиданно узрел в своем безрадостном грядущем то, что люди называют надеждой. Надежда - это второе, что вырастает из одиночества у истинных творцов. Первое - смертельная тоска. Но теперь у меня был опыт, и я знал, что на свете хуже смертельной тоски - это ежевечерняя обязанность ложиться в постель с нелюбимой женщиной.
Я зашел в мастерскую, и учитель, внимательно посмотрев на меня, как-то очень тяжело вздохнул.
- Все нормально, Дмитрий Дмитриевич, - улыбнулся я, не понимая его настроения. - Житейских проблем у меня больше нет. Я их спихнул!
- Осталось чистое искусство? - в тон мне ответил мастер и как-то очень мудро покачал головой. - А житейские проблемы, между прочим, нам даны не для того, чтобы их спихивать, а чтобы их решать. Вот, к примеру, возьмем Валентина. Художник он хороший. В этом году даже Лувр запросил две его картины. Но быть хорошим художником мало. Нужно быть ещё человеком. А Валентин конфликтный, ты же знаешь. С родителями не ужился. Пять лет не мог найти с ними контакт, разменял квартиру, и что же?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Впервые в жизни в моей душе клокотала злоба. До этого я только терпел и был снисходительным. "Пусть убирается завтра же, - решил я. - Нет, сегодня же. А воспротивится - убью..."
Прокурору области
ст. советнику юстиции Л.Г. Уханову
Докладная записка
Прежде всего, о долларах, найденных в карманах убитых. Купюры обладают едва заметным запахом дорогих французских духов (каких именно, определить не удалось), что явно свидетельствует о том, что, во-первых, они хранились в шкафу с женской парфюмерией; во-вторых, все деньги, найденные в карманах убитых, лежали в одной пачке. Все купюры достоинством по сто долларов. Среди них есть как совершенно новые, так и старые, что свидетельствует о том, что они копились несколько лет.
Что касается колье, на нем мы нашли обильные отпечатки пальцев Рогова. Но между бусинками были обнаружены ворсинки черного бархата. Это все, что мы можем сказать о колье. На рубиновых серьгах тоже отпечатки пальцев Рогова.
Мы провели тщательный анализ пепла, найденного во дворе. Выяснено, что сожжение происходило действительно в день убийства. Что именно было сожжено - определить не удалось. Исходя из химического анализа, можно с точностью сказать, что предмет сожжения на двадцать пять процентов состоял из пластмассы, на шестьдесят - из поролона, на пять - из шелка, на десять - из электроники. Нам удалось определить, что пластмасса была обычных отечественных стандартов, а поролон - аналогов не имеет. Что собой представляла электронная система, определить не удалось.
Теперь самое главное: мы тщательно обследовали кафельный подвал под гостиной, предназначение которого также крайне непонятно. На левой стене от входа, на высоте около метра нами обнаружено несколько крохотных капель крови. Было очевидно, что полы тщательно вымывались водой из шланга, о чем свидетельствуют подтеки у основания стен, а стены смывали не столь тщательно. Кровь взята на исследование.
P.S. К служебной записке прилагаем письмо с просьбой на разрешение более тщательного обследования подвала, с поднятием полов и лабораторного исследования сточной трубы.
А. Звонарев
1 сентября 2000 года
16
Я был наивен, полагая, что от неё можно избавиться признанием в нелюбви. В тот день я с нетерпением ждал Алису и нервно клацал зубами. Было первое сентября. Она с утра отправилась вести в первый класс какого-то племянника или сына племянницы, и вот уже наступил вечер, а её все не было.
Ровно в десять в двери раздался звонок. Это я помню хорошо, потому что ежеминутно посматривал на часы. За окном уже стемнело. Помнится, у меня даже мелькнула мысль: а не отложить ли разборку до завтрашнего утра? Наверняка своей истерикой она поднимет на ноги всех соседей. Я открыл, и супруга сразу набросилась на меня, уж не помню за что: то ли за то, что сразу не открыл дверь, то ли потому, что я опять не вынес мусорное ведро и в квартире пахло.
- Послушай, - произнес я как можно спокойней, - я не хочу с тобой жить. Ты должна уйти.
- Что? - вытаращила глаза Алиса, запнувшись на полуслове. Молчание длилось минуту. Она вглядывалась в меня довольно цепко и, видимо, читала в моих глазах такое, отчего любая ругань застревает в глотке. - В чем ты меня обвиняешь? Я была у Юльки. Она тебе завтра подтвердит, если ты сомневаешься...
- Мне наплевать, где ты была. Я больше не хочу с тобой жить. Понимаешь? Я завтра подаю на развод.
- Что? На развод? Да ты дурак! Мне расстаться с тобой - все равно что отрубить руку.
- Но я больше не хочу с тобой жить! Как ты не поймешь? - простонал я.
- Вот даже как? - вскрикнула она, и у неё брызнули слезы. - Тогда прощай!
Она развернулась и вылетела из квартиры. Я услышал нервный стук её туфель и подумал: "Бедные соседи!"
- Никому я не нужна! Ищи меня под машиной! - крикнула она на весь подъезд.
Следом яростно хлопнула дверь внизу, и стало тихо. Тихо и тревожно. Я прошел на кухню и сел на табурет спиной к окну, принципиально не желая видеть, как она, вне себе, багровая, ошалело несется к шоссе. Сейчас принесут её искореженное тело, вытащенное из-под колес какого-нибудь МАЗа или "белоруса". Приедет милиция, "скорая помощь". Сбегутся соседи и начнут давать показания, что я такой-сякой, измывался над ней как мог, кричал, заставлял мыть посуду, плохо кормил и плохо одевал, не возил на курорт. И далее в том же духе. Интересно, сколько мне влепят? А сколько бы не влепили, как освобожусь, сразу возьмусь за кисть.
Но столь радужным перспективам не суждено было сбыться. Алиса явилась через пять минут тихая, с виноватым видом.
- Давай начнем все сначала, - пролепетала она, словно умирающий лебедь.
Я махнул рукой и отправился спать, решив отложить выяснение отношений до утра. Утром я, как и обещал, отправился в суд и подал заявление на развод. К моему удивлению, развели нас быстро, буквально через месяц. Я боялся, что на суде Алиса закатит очередную сцену и после неё нас уже никогда не разведут. Но она ничего не закатила и на вопрос судьи ответила, что согласна развестись, ибо насильно мил не будешь.
Однако едва мы вышли из зала суда, она бодро потопала за мной и даже попыталась взять под ручку.
- Ты куда? - удивился я.
- Домой! - ещё больше удивилась она.
Надо сказать, что весь месяц в ожидании суда она продолжала жить в моей квартире. Правда, спала уже на полу, на туристическом матрасе. "Это, должно быть, временно", - утешал себя я. Однако, как после выяснилась, она совсем не планировала возвращаться к своим родителям.
- Мы теперь никто, понимаешь? Моя квартира уже не твой дом.
- А где мой дом? - сощурилась она.
- Откуда я знаю? Наверное, где и был. У родителей.
- У них негде жить, - шмыгнула носом экс-супруга.
- Как же негде? У них трехкомнатная квартира.
- Но я не хочу с ними жить. Они пьют.
Мне ничего не оставалось, как развести руками и помчаться за трамваем. Я опаздывал на работу. А вечером она снова явилась в слезах.
- Мои родители - скоты. Это невозможно... Давай разменяем твою квартиру.
Я бы с удовольствием разменял свою квартиру, если бы её можно было разменять. Я бы с радостью согласился жить в любой коммунальной конуре, лишь бы её не видеть. Но, к сожалению, мою "хрущевку" разменять было нельзя.
Так продолжалось полгода: её бесконечные возвращения, слезы, жалобы, истерики. Я жил как на иголках. Даже когда мне сообщили, что Алиса охмурила какого-то поэта и они уже подали заявление в загс, и тогда я вздрагивал от каждого цоканья туфель в подъезде. Я долго не мог поверить, что больше её не увижу. Когда же она действительно расписалась с тем бедным стихотворцем, я почувствовал себя канарейкой, которой открыли клетку.
"Только бы они жили счастливо", - ежевечерне просил я у бога. Но разве они будут счастливы? Зачем ей поэт? Ей нужен какой-нибудь чувачок из рабочей среды, но с претензиями на оригинальность, который хорошо зарабатывает, тянется к комфорту, заграничному шмотью и красивой жизни. Вот это будет пара! Поэту же она испортит жизнь. "Впрочем, - как догадывался я, - таково, видимо, её предназначение - гасить божьи искры художников". Ну да черт с нею! Теперь я строил дальнейшие планы относительно моей вольной жизни.
Я подсчитывал и соотносил свои резервы, точнее, то, что у меня осталось. Я оценивал свои силы, как генерал оценивает армию после кровопролитного боя. Мне оставалось до славного возраста творца всего каких-то жалких четыре года. К тому же бесконечные скандалы и истерические сцены на людях сделали меня желчным и нелюдимым. Я представлял собой жалкое зрелище: этакое унылое неулыбчивое существо с вечно недовольной физиономией. Недовольство собой - обычное состояние художника. Но в том-то и дело, что художником я себя назвать мог теперь лишь с огромной натяжкой. Дала о себе знать эта проклятая семейная жизнь. Как человек я деградировал полностью, как художник - едва теплился.
Тем не менее мои юношеские замыслы снова стали рваться наружу, и я сделал несколько зарисовок своих снов. Мастер посмотрел и грустно покачал головой. "Ничего, - подумал я. - Все впереди!"! Я не был уверен, что снова начну улыбаться, но что в течение года восстановлю свою былую художественную мощь, в этом у меня сомнений не было.
Я бросил работать и начал рисовать. Я стоял за мольбертом шестнадцать, восемнадцать, двадцать часов. По теплеющим глазам Дмитрия Дмитриевич я понимал, что копаю в нужном направлении. В мастерской для меня всегда находилось место, но было неловко, что ребята по-прежнему считали меня мэтром. Я старался оправдывать это звание, трудился дни и ночи, забывая о сне и еде. Я добивался усилием воли того, чего мои сверстники достигали без труда. И вместо радости в горле клокотала обида. Но когда действительно получалось что-то необычное, кривая усмешка искажала мою вечно небритую физиономию. Если бы мои братья-живописцы корпели столько у холста, у них, быть может, получилось бы и лучше.
Только все равно это было счастливое время. Я работал с упоением. Казалось, ещё чуть-чуть - и я на вершине желаемой техники. Но Дмитрий Дмитриевич качал головой и намекал, что на это "чуть-чуть" уходят десятилетия.
Однако время меня больше не пугало. Я снова приобрел веру в себя и был почему-то уверен, что пойду дальше своих предшественников. Человечество на пороге открытия новых миров, и если мне дается шанс быть в авангарде, значит, я не последний человек в этом дремучем мироздании...
Но однажды под вечер моя кисть сама собой выпала из рук, и я внезапно почувствовал неистовое отвращение к живописи. В ту же минуту я покинул квартиру и поплелся по влажному тротуару, движимый новой хандрой.
17
В тот осенний вечер как-то слишком по-мертвецки пустовали улицы, и сильный ветер с дождем (несмотря на то, что я любил дождь) не только не вдохновлял, а наоборот - разжигал сиротский неуют в моей тихой и чахлой душонке. Честно говоря, "не фонтан" был тогда на улице, но дома было втрое невыносимей.
Не прошло и двух месяцев моей вольной холостяцкой жизни, как опять в больное нутро вползла эта щемящая тревога неустроенности. Именно она в тот вечер не дала мне завершить картину и дико испортила настроение. Внезапно я опять поверил в счастье и опять мечтал о женщине - тихой, мягкой, доброй, женственной и даже застенчивой. Она сидела бы тихими вечерами на диванчике под голубым торшером и уютно вязала, а я бы писал свои гениальные картины. И покой бы царил в моем одиноком доме, потому что творить можно только при полном покое.
Я мечтал не о чем-то несбыточном, не о чем-то сверхъестественном. Я мечтал о самом обыденном, о женщине, которая понимала бы меня хоть немного и не требовала больше того, что я могу дать. Неужели из трех миллиардов женщин, населяющих нашу планету, не найдется одной такой?
Как я был наивен в своих рассуждениях, а ведь буквально за два дня до этого мне и приснился тот роковой сон про старика и девушку, выпорхнувшую из барака. Старик не одобрил мой развод, но и не осудил. Он сказал мне что-то важное, относительно этой девушки. Но что? Я забыл. Хотя проснувшись в то утро, я все прекрасно помнил, но, кажется, не придал этому значения.
А все дело в том, что этот барак, который мне приснился во сне, я видел наяву. Недалеко от города был когда-то рабочий поселок оружейного завода. От него осталось несколько полуразрушенных бараков, но только один из них был точной копией того, из которого выпорхнула моя вторая половина. Может быть, поэтому я так скептично и отнесся к этому сну, потому что пребывание моей единственной и неповторимой никак не сочеталось с этой слободской рухлядью.
Итак, в тот вечер, когда моя кисть сама собой выпала из рук, я неожиданно узрел в своем безрадостном грядущем то, что люди называют надеждой. Надежда - это второе, что вырастает из одиночества у истинных творцов. Первое - смертельная тоска. Но теперь у меня был опыт, и я знал, что на свете хуже смертельной тоски - это ежевечерняя обязанность ложиться в постель с нелюбимой женщиной.
Я зашел в мастерскую, и учитель, внимательно посмотрев на меня, как-то очень тяжело вздохнул.
- Все нормально, Дмитрий Дмитриевич, - улыбнулся я, не понимая его настроения. - Житейских проблем у меня больше нет. Я их спихнул!
- Осталось чистое искусство? - в тон мне ответил мастер и как-то очень мудро покачал головой. - А житейские проблемы, между прочим, нам даны не для того, чтобы их спихивать, а чтобы их решать. Вот, к примеру, возьмем Валентина. Художник он хороший. В этом году даже Лувр запросил две его картины. Но быть хорошим художником мало. Нужно быть ещё человеком. А Валентин конфликтный, ты же знаешь. С родителями не ужился. Пять лет не мог найти с ними контакт, разменял квартиру, и что же?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27