Будучи королём, де Шарелль отдал герцогство Аскариэль своему сыну Рейму, что было равносильно тому, чтобы отдать его церкви. Принц был весьма благочестив и прислушивался к мнению церковников гораздо внимательнее, чем к словам собственного отца. А король — что ж, король умыл руки. В Аскариэле, несмотря на все амнистии, почти не осталось катари, а во всех храмах совершаются службы по канону истинной веры. Старые традиции забыты, и никто больше не осмеливается возродить их.
Я думаю, король догадывался о том, что последует за его решением, и знал, что с Лёсс-Арвоном ещё будет много забот. Герцог Арвона был человек горячий, а его сын, Крошка-Герцог, переплюнул даже отца. Они не верили церкви и не слишком чтили Аскариэль. Вот почему король создал провинцию Сурайон и отдал её герцогу д'Албери. Сурайон должен был стать преградой между Лёсс-Арвоном и Аскариэлем, должен был сдерживать все порывы и выходки Лёсс-Арвонских герцогов. К земле, не обладающей силой, обе стороны могли прислушиваться с полным доверием.
Герцог д'Албери был первым оруженосцем, а затем другом и советником герцога де Шарелля. Однако де Шарелль стал королём и немедленно отдал дела своему сыну и скрылся в уединении, никого не предупредив и ничего не объяснив. Д'Албери стал правителем Сурайона и тоже оказался одинок. Но времена идут, а люди меняются.
Правитель Сурайона всегда был человеком любознательным. Про него говорили, что он больше надеется на себя, чем на Господа, ничего не принимает на веру и интересуется всем новым, стараясь докопаться до сути. Возможно, именно поэтому король дал ему Сурайон — для того чтобы он мог сдержать своих соседей. Жители Арвона — большие приверженцы старых традиций, а в Аскариэле люди исключительно религиозны. Возможно, король решил, что д'Албери сможет мирить их, мешая сцепиться между собой. По-моему, это не слишком умно, но деяния короля — загадка, и не только для меня.
Не будь д'Албери рождён для власти, он мог бы стать епископом; в детстве он был склонен к религии, а в молодости несколько лет провёл в монастыре. Не обладай он столь пытливым умом, он мог бы даже стать одним из отцов церкви.
Я уверен, что именно эта его пытливость, а не верность другу или Господу привела герцога в Чужеземье. Он стал хорошим солдатом, но страстно ненавидел войну; он требовал у Конклава амнистии для катари и первым провёл её в жизнь.
Итак, Сурайон стал раем для изгнанников-катари, местом, где они могли укрыться. Эта провинция первой начала торговлю с шарайцами. А её правитель много говорил со всеми приходившими к нему людьми; верующий ты, неверующий или вовсе еретик — в провинции тебя никто не спрашивал об этом, зато правитель задавал гостям множество других вопросов. Он пригласил к себе учёных и своих друзей из старого Королевства, чтобы те тоже могли задавать вопросы. Когда отцы церкви запротестовали, обозвав это «заигрыванием с еретиками», герцог пригласил в провинцию епископов и священников — в основном тех, кто был его друзьями ещё до того, как принял сан. А жажда знаний герцога была для них заразительна. Ни один из них не подчинялся слепо указаниям отцов церкви или её учению.
С тех пор прошло много лет. Сейчас мы стали проклятием и для церкви, и для своих соседей на севере и на юге, однако правитель защищает нас, и мы учимся. Пойми, Маррон, согласно определению твоего Ордена, мы действительно еретики. Мы не поклоняемся вашему Господу так, как вы. Впрочем, не поклоняемся и ни одному из богов катари, так что шарайцы и экхеды тоже считают нас еретиками. Однако шарайцы относятся к нам лучше, чем наш собственный народ. Мы делимся с ними знаниями, мы верим друг другу и даже обмениваемся детьми. Сегодня утром ты видел, что могут делать некоторые из нас. А кое-кто умеет и больше. И это не зло, это всего лишь понимание. Таков Сурайон, таковы все мы. Мы не боимся вопросов, если они ведут к правде.
И этот человек десять минут назад подбивал его солгать господину, вспомнил Маррон, солгать ради собственной безопасности. Должно быть, правда для сурайонцев — вещь гибкая, и тут они ничем не отличаются от остальных.
Однако сейчас он верил Раделю. Все сказанное им не слишком отличалось от того, что говорили священники — если не считать того, что они называли это богохульством. Но суть истории была одна, хотя и толковалась она по-разному.
Впрочем, это было не важно. Правда или ложь — Маррон всё равно не мог полностью поверить тому, что услышал в этой тёмной комнате. Правдой было то, что его рука, ещё час назад распухшая и сочащаяся гноем, сейчас была почти здорова; правдой было то, что человек по имени Редмонд, называвший себя Йонсоном, лежал в крови и грязи с переломанными руками в камере внизу; и ещё правдой были угли огромного костра, пожравшего детей.
Радель умолк, явно ожидая, что скажет Маррон. Юноша заколебался, открыл рот — и обнаружил, что губы у него совсем пересохли. Пришлось облизнуть их прежде, чем начинать говорить.
— Вы сказали, — начал он, уже зная, что губит свою душу каждым произнесённым и непроизнесенным словом, — прошлой ночью вы сказали, что хотите спасти своего друга.
— Да.
— Как я могу помочь вам?
Добыть для переодевания чёрные рясы было несложно. Маррон уже готов был врать направо и налево, но обошлось без лжи; в каптёрке царила суматоха, и вопросов никто задавать не стал. Несколько отрядов сразу пришли за сменой одежды, и Маррон просто взял из груды три рясы и вышел. Радель немного задержался, беседуя с кем-то из братьев, но затем последовал за Марроном обратно в пустую кладовую.
Накинув рясы поверх остальной одежды — лишнюю Маррон обмотал вокруг пояса, из-за чего его фигура изменилась до неузнаваемости — и надев капюшоны, закрывающие лицо, менестрель и оруженосец прошли по крепости, по дворам и кухням неузнанными.
На вершине узкой лестницы стражи не было; работавшие у печей братья не обратили на двоих новоприбывших никакого внимания. Маррон чуть задержал дыхание, прежде чем скользнуть в тьму лестницы, но на этот раз криков слышно не было. Пальцы касались каменных стен по обе стороны лестницы, мягкие башмаки бесшумно ступали по полу; и всё же Маррону не хватало сандалий. Предатели должны красться ещё тише, подумал он.
На последнем повороте перед комнатой стражи, где при слабом свете тамошнего светильника на стене обозначилась тень Раделя, менестрель остановился. Рука его освободилась из рукава и скользнула под рясу; Маррон решил, что Радель нашаривает что-то в своей повседневной одежде.
Через минуту рука снова скользнула в рукав. В кулаке у менестреля оказалось что-то зажато. Этот предмет чуть светился, начиная разгораться, пульсируя на глазах у Маррона голубым цветом в такт биению сердца Раделя — потому что сердце Маррона билось гораздо быстрее.
Радель разжал руку, и на его ладони Маррон увидел голубой камень — айяр, понял Маррон, напрягая зрение и щурясь. То ли способности Раделя зажгли камень, то ли менестрель просто извлёк из него его собственный свет, Маррон не знал. Он только знал, что камень светится — явление куда более значительное, чем знак веры.
Радель подбросил камень, и он упал, но упал гораздо медленнее, чем был должен, словно воздух вокруг него загустел. Ударившись о ступеньку, камень подпрыгнул куда выше, чем обычный осколок скалы, и зазвучал — если, конечно, звук издавали не ступени.
Камень подпрыгивал и падал, ударялся о ступени, взлетал в воздух и издавал звук, всякий раз на другой ноте, звук высокий и лёгкий, прекрасно сочетающийся с предыдущим, все ещё звучавшим в воздухе. Маррон почувствовал, как при звуках этой странной музыки его охватывает дрожь; ему показалось, что он абсолютно прозрачен и виден насквозь в пульсирующем свете. С большим трудом он вспомнил, что внизу должны быть стражники, что они встревожатся и изготовятся. Однако потом это стало не важно, всё было не важно, даже то, что до сих пор им приходилось красться совершенно бесшумно…
Юноша потянулся, пытаясь дотронуться до рукава Раделя в немом вопросе. Менестрель поднял руку в жесте «доверься мне и жди»; светящийся камень исчез за поворотом лестницы, оставив только лёгкую мелодию, и Радель той же рукой сделал жест «иди за мной».
Маррон последовал за менестрелем, чувствуя, что страх его почти исчез в этой зачаровывающей музыке. Последние ступени, комната… два брата-охранника стоят, зачарованные, с расширенными глазами, не мигая, смотрят на камень, который висит в воздухе и пульсирует синим светом, а музыка все звучит и звучит, и эхом отдаётся в крохотной комнатушке.
Братья застыли не только от удивления. Их лица были пусты; казалось, души покинули их, оставив только пустые тела в чёрных рясах. Они не шевельнулись, когда Радель спокойно прошёл между ними в коридор. Маррон же уставился на камень точно так же, как сами стражники; он чувствовал его зов, чувствовал, как воля покидает его, как слабеют мускулы и мозг, как он растворяется в ритмичном биении света и в музыке…
— Маррон! — Чья-то рука легла ему на шею и осторожно встряхнула его. Юноша вздрогнул и очнулся; обернувшись, он увидел Раделя. На лице менестреля была усмешка, однако за ней угадывалось напряжение. Он торопливо прошептал:
— Идём, покажешь, где мой друг. Если айяр будет для тебя слишком силён, закрой глаза…
— Да, мессир, — неуверенно ответил Маррон. Он мог закрыть глаза, но что делать с ушами? Музыка звала его не слабее света. Он натянул до отказа капюшон, чтобы хоть как-то укрыться от чар, и сделал два неимоверно тяжёлых шага к выходу в коридор.
Тут он остановился и вернулся. Изо всех сил сопротивляясь зову камня, на негнущихся ногах он подошёл к нише, где горел позабытый светильник — его жёлтый свет почти полностью растворился в голубом сиянии.
Маррон взял светильник и перевёл взгляд на его бледный огонёк, словно защищаясь от всепроникающего и такого соблазнительного биения голубизны вокруг.
— Хороший мальчик, — произнёс Радель голосом, который был едва слышен в высокой, без слов песне айяра. Маррон не понимал, почему менестрель старается говорить тише; казалось, что стражников не вернёт к действительности даже гром и молния, что их души удалились очень далеко. — Я смотрю, ты не так теряешься, как можно было ожидать.
«Ещё как теряюсь», — подумал про себя Маррон, спотыкаясь о край рясы и стараясь не отводить глаз от огонька светильника. Песня камня билась у него в голове, всё время меняясь, словно пытаясь отыскать брешь в его защите и вновь забрать юношу под свою власть. Маррон изо всех сил пытался сосредоточиться на светильнике и едва ковылял, когда, к его облегчению, большая рука Раделя схватила его за рукав и потащила во мрак коридора.
Свет и музыка не исчезли, но их сила ослабла; через несколько шагов Маррон рискнул даже поднять глаза от светильника и посмотреть на смеющегося Раделя. Впрочем, смех был весьма добродушен, а последовавший за ним кивок выражал одобрение.
— Неплохо. Прости, я забыл, что ты так же беззащитен, как и охранники. Только сильный мозг может противостоять чарам проснувшегося айяра.
— А как же грешники? — шёпотом спросил Маррон, лихорадочно оглядев двери келий.
— Их тут нет. По приказу прецептора всех их вчера отпустили. Люди сейчас нужны ему больше, чем дисциплина. Повезло ребятам.
И действительно, кельи были пусты — то есть их двери оказались закрыты, а заглядывать внутрь Маррон, конечно, не стал.
Только в самом конце коридора дверь была заперта на засов — пленник был на месте. Маррон потянулся к засову свободной рукой, забыв о ране, и вспомнил о ней лишь тогда, когда Радель остановил его.
— Я же сказал, будь поосторожнее с рукой.
— Но она же не болит, мессир! Совсем не болит.
— Не важно, ей все равно нужен покой. Тебе придётся прятать её несколько дней подряд. Не показывай своему господину, что дела идут на поправку. Так, а сейчас вот что: камень удержит этих людей, пока я сам не освобожу их. Они ничего не запомнят и только очень удивятся тому, как быстро прошло утро. Однако по лестнице может спуститься кто-нибудь другой, так что нам следует поторопиться. Впрочем, боюсь, быстро мы выйти не сможем…
При этих словах Радель вытянул засов из скобы, потянул на себя дверь и фыркнул от удивления, обнаружив перед собой непроницаемую черноту.
— Что за…
— Это штора, мессир.
— А-а!
Радель откинул штору и вошёл, Маррон последовал за ним. В камере было темно; на этот раз пленник не стал зажигать колдовской свет. Маррон поднял светильник повыше, и мерцающий свет озарил стены, увешанные пыточными инструментами.
Радель снова фыркнул.
— Где…
— Вон там, мессир, — указал Маррон на кучу тряпья, под которой невозможно было разглядеть человека. Радель что-то пробормотал себе под нос — не то проклятие, не то заклинание — и дотронулся до лампы; та ярко вспыхнула, и резкий белый свет разбросал по всей камере острые длинные тени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Я думаю, король догадывался о том, что последует за его решением, и знал, что с Лёсс-Арвоном ещё будет много забот. Герцог Арвона был человек горячий, а его сын, Крошка-Герцог, переплюнул даже отца. Они не верили церкви и не слишком чтили Аскариэль. Вот почему король создал провинцию Сурайон и отдал её герцогу д'Албери. Сурайон должен был стать преградой между Лёсс-Арвоном и Аскариэлем, должен был сдерживать все порывы и выходки Лёсс-Арвонских герцогов. К земле, не обладающей силой, обе стороны могли прислушиваться с полным доверием.
Герцог д'Албери был первым оруженосцем, а затем другом и советником герцога де Шарелля. Однако де Шарелль стал королём и немедленно отдал дела своему сыну и скрылся в уединении, никого не предупредив и ничего не объяснив. Д'Албери стал правителем Сурайона и тоже оказался одинок. Но времена идут, а люди меняются.
Правитель Сурайона всегда был человеком любознательным. Про него говорили, что он больше надеется на себя, чем на Господа, ничего не принимает на веру и интересуется всем новым, стараясь докопаться до сути. Возможно, именно поэтому король дал ему Сурайон — для того чтобы он мог сдержать своих соседей. Жители Арвона — большие приверженцы старых традиций, а в Аскариэле люди исключительно религиозны. Возможно, король решил, что д'Албери сможет мирить их, мешая сцепиться между собой. По-моему, это не слишком умно, но деяния короля — загадка, и не только для меня.
Не будь д'Албери рождён для власти, он мог бы стать епископом; в детстве он был склонен к религии, а в молодости несколько лет провёл в монастыре. Не обладай он столь пытливым умом, он мог бы даже стать одним из отцов церкви.
Я уверен, что именно эта его пытливость, а не верность другу или Господу привела герцога в Чужеземье. Он стал хорошим солдатом, но страстно ненавидел войну; он требовал у Конклава амнистии для катари и первым провёл её в жизнь.
Итак, Сурайон стал раем для изгнанников-катари, местом, где они могли укрыться. Эта провинция первой начала торговлю с шарайцами. А её правитель много говорил со всеми приходившими к нему людьми; верующий ты, неверующий или вовсе еретик — в провинции тебя никто не спрашивал об этом, зато правитель задавал гостям множество других вопросов. Он пригласил к себе учёных и своих друзей из старого Королевства, чтобы те тоже могли задавать вопросы. Когда отцы церкви запротестовали, обозвав это «заигрыванием с еретиками», герцог пригласил в провинцию епископов и священников — в основном тех, кто был его друзьями ещё до того, как принял сан. А жажда знаний герцога была для них заразительна. Ни один из них не подчинялся слепо указаниям отцов церкви или её учению.
С тех пор прошло много лет. Сейчас мы стали проклятием и для церкви, и для своих соседей на севере и на юге, однако правитель защищает нас, и мы учимся. Пойми, Маррон, согласно определению твоего Ордена, мы действительно еретики. Мы не поклоняемся вашему Господу так, как вы. Впрочем, не поклоняемся и ни одному из богов катари, так что шарайцы и экхеды тоже считают нас еретиками. Однако шарайцы относятся к нам лучше, чем наш собственный народ. Мы делимся с ними знаниями, мы верим друг другу и даже обмениваемся детьми. Сегодня утром ты видел, что могут делать некоторые из нас. А кое-кто умеет и больше. И это не зло, это всего лишь понимание. Таков Сурайон, таковы все мы. Мы не боимся вопросов, если они ведут к правде.
И этот человек десять минут назад подбивал его солгать господину, вспомнил Маррон, солгать ради собственной безопасности. Должно быть, правда для сурайонцев — вещь гибкая, и тут они ничем не отличаются от остальных.
Однако сейчас он верил Раделю. Все сказанное им не слишком отличалось от того, что говорили священники — если не считать того, что они называли это богохульством. Но суть истории была одна, хотя и толковалась она по-разному.
Впрочем, это было не важно. Правда или ложь — Маррон всё равно не мог полностью поверить тому, что услышал в этой тёмной комнате. Правдой было то, что его рука, ещё час назад распухшая и сочащаяся гноем, сейчас была почти здорова; правдой было то, что человек по имени Редмонд, называвший себя Йонсоном, лежал в крови и грязи с переломанными руками в камере внизу; и ещё правдой были угли огромного костра, пожравшего детей.
Радель умолк, явно ожидая, что скажет Маррон. Юноша заколебался, открыл рот — и обнаружил, что губы у него совсем пересохли. Пришлось облизнуть их прежде, чем начинать говорить.
— Вы сказали, — начал он, уже зная, что губит свою душу каждым произнесённым и непроизнесенным словом, — прошлой ночью вы сказали, что хотите спасти своего друга.
— Да.
— Как я могу помочь вам?
Добыть для переодевания чёрные рясы было несложно. Маррон уже готов был врать направо и налево, но обошлось без лжи; в каптёрке царила суматоха, и вопросов никто задавать не стал. Несколько отрядов сразу пришли за сменой одежды, и Маррон просто взял из груды три рясы и вышел. Радель немного задержался, беседуя с кем-то из братьев, но затем последовал за Марроном обратно в пустую кладовую.
Накинув рясы поверх остальной одежды — лишнюю Маррон обмотал вокруг пояса, из-за чего его фигура изменилась до неузнаваемости — и надев капюшоны, закрывающие лицо, менестрель и оруженосец прошли по крепости, по дворам и кухням неузнанными.
На вершине узкой лестницы стражи не было; работавшие у печей братья не обратили на двоих новоприбывших никакого внимания. Маррон чуть задержал дыхание, прежде чем скользнуть в тьму лестницы, но на этот раз криков слышно не было. Пальцы касались каменных стен по обе стороны лестницы, мягкие башмаки бесшумно ступали по полу; и всё же Маррону не хватало сандалий. Предатели должны красться ещё тише, подумал он.
На последнем повороте перед комнатой стражи, где при слабом свете тамошнего светильника на стене обозначилась тень Раделя, менестрель остановился. Рука его освободилась из рукава и скользнула под рясу; Маррон решил, что Радель нашаривает что-то в своей повседневной одежде.
Через минуту рука снова скользнула в рукав. В кулаке у менестреля оказалось что-то зажато. Этот предмет чуть светился, начиная разгораться, пульсируя на глазах у Маррона голубым цветом в такт биению сердца Раделя — потому что сердце Маррона билось гораздо быстрее.
Радель разжал руку, и на его ладони Маррон увидел голубой камень — айяр, понял Маррон, напрягая зрение и щурясь. То ли способности Раделя зажгли камень, то ли менестрель просто извлёк из него его собственный свет, Маррон не знал. Он только знал, что камень светится — явление куда более значительное, чем знак веры.
Радель подбросил камень, и он упал, но упал гораздо медленнее, чем был должен, словно воздух вокруг него загустел. Ударившись о ступеньку, камень подпрыгнул куда выше, чем обычный осколок скалы, и зазвучал — если, конечно, звук издавали не ступени.
Камень подпрыгивал и падал, ударялся о ступени, взлетал в воздух и издавал звук, всякий раз на другой ноте, звук высокий и лёгкий, прекрасно сочетающийся с предыдущим, все ещё звучавшим в воздухе. Маррон почувствовал, как при звуках этой странной музыки его охватывает дрожь; ему показалось, что он абсолютно прозрачен и виден насквозь в пульсирующем свете. С большим трудом он вспомнил, что внизу должны быть стражники, что они встревожатся и изготовятся. Однако потом это стало не важно, всё было не важно, даже то, что до сих пор им приходилось красться совершенно бесшумно…
Юноша потянулся, пытаясь дотронуться до рукава Раделя в немом вопросе. Менестрель поднял руку в жесте «доверься мне и жди»; светящийся камень исчез за поворотом лестницы, оставив только лёгкую мелодию, и Радель той же рукой сделал жест «иди за мной».
Маррон последовал за менестрелем, чувствуя, что страх его почти исчез в этой зачаровывающей музыке. Последние ступени, комната… два брата-охранника стоят, зачарованные, с расширенными глазами, не мигая, смотрят на камень, который висит в воздухе и пульсирует синим светом, а музыка все звучит и звучит, и эхом отдаётся в крохотной комнатушке.
Братья застыли не только от удивления. Их лица были пусты; казалось, души покинули их, оставив только пустые тела в чёрных рясах. Они не шевельнулись, когда Радель спокойно прошёл между ними в коридор. Маррон же уставился на камень точно так же, как сами стражники; он чувствовал его зов, чувствовал, как воля покидает его, как слабеют мускулы и мозг, как он растворяется в ритмичном биении света и в музыке…
— Маррон! — Чья-то рука легла ему на шею и осторожно встряхнула его. Юноша вздрогнул и очнулся; обернувшись, он увидел Раделя. На лице менестреля была усмешка, однако за ней угадывалось напряжение. Он торопливо прошептал:
— Идём, покажешь, где мой друг. Если айяр будет для тебя слишком силён, закрой глаза…
— Да, мессир, — неуверенно ответил Маррон. Он мог закрыть глаза, но что делать с ушами? Музыка звала его не слабее света. Он натянул до отказа капюшон, чтобы хоть как-то укрыться от чар, и сделал два неимоверно тяжёлых шага к выходу в коридор.
Тут он остановился и вернулся. Изо всех сил сопротивляясь зову камня, на негнущихся ногах он подошёл к нише, где горел позабытый светильник — его жёлтый свет почти полностью растворился в голубом сиянии.
Маррон взял светильник и перевёл взгляд на его бледный огонёк, словно защищаясь от всепроникающего и такого соблазнительного биения голубизны вокруг.
— Хороший мальчик, — произнёс Радель голосом, который был едва слышен в высокой, без слов песне айяра. Маррон не понимал, почему менестрель старается говорить тише; казалось, что стражников не вернёт к действительности даже гром и молния, что их души удалились очень далеко. — Я смотрю, ты не так теряешься, как можно было ожидать.
«Ещё как теряюсь», — подумал про себя Маррон, спотыкаясь о край рясы и стараясь не отводить глаз от огонька светильника. Песня камня билась у него в голове, всё время меняясь, словно пытаясь отыскать брешь в его защите и вновь забрать юношу под свою власть. Маррон изо всех сил пытался сосредоточиться на светильнике и едва ковылял, когда, к его облегчению, большая рука Раделя схватила его за рукав и потащила во мрак коридора.
Свет и музыка не исчезли, но их сила ослабла; через несколько шагов Маррон рискнул даже поднять глаза от светильника и посмотреть на смеющегося Раделя. Впрочем, смех был весьма добродушен, а последовавший за ним кивок выражал одобрение.
— Неплохо. Прости, я забыл, что ты так же беззащитен, как и охранники. Только сильный мозг может противостоять чарам проснувшегося айяра.
— А как же грешники? — шёпотом спросил Маррон, лихорадочно оглядев двери келий.
— Их тут нет. По приказу прецептора всех их вчера отпустили. Люди сейчас нужны ему больше, чем дисциплина. Повезло ребятам.
И действительно, кельи были пусты — то есть их двери оказались закрыты, а заглядывать внутрь Маррон, конечно, не стал.
Только в самом конце коридора дверь была заперта на засов — пленник был на месте. Маррон потянулся к засову свободной рукой, забыв о ране, и вспомнил о ней лишь тогда, когда Радель остановил его.
— Я же сказал, будь поосторожнее с рукой.
— Но она же не болит, мессир! Совсем не болит.
— Не важно, ей все равно нужен покой. Тебе придётся прятать её несколько дней подряд. Не показывай своему господину, что дела идут на поправку. Так, а сейчас вот что: камень удержит этих людей, пока я сам не освобожу их. Они ничего не запомнят и только очень удивятся тому, как быстро прошло утро. Однако по лестнице может спуститься кто-нибудь другой, так что нам следует поторопиться. Впрочем, боюсь, быстро мы выйти не сможем…
При этих словах Радель вытянул засов из скобы, потянул на себя дверь и фыркнул от удивления, обнаружив перед собой непроницаемую черноту.
— Что за…
— Это штора, мессир.
— А-а!
Радель откинул штору и вошёл, Маррон последовал за ним. В камере было темно; на этот раз пленник не стал зажигать колдовской свет. Маррон поднял светильник повыше, и мерцающий свет озарил стены, увешанные пыточными инструментами.
Радель снова фыркнул.
— Где…
— Вон там, мессир, — указал Маррон на кучу тряпья, под которой невозможно было разглядеть человека. Радель что-то пробормотал себе под нос — не то проклятие, не то заклинание — и дотронулся до лампы; та ярко вспыхнула, и резкий белый свет разбросал по всей камере острые длинные тени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72