Вот…
Маррон услышал, как сьер Антон встал и сделал несколько шагов; раздался звук вынимаемой пробки. Маррон поднял голову и сказал, запинаясь:
— Сьер… я… я больше не хочу вина.
— И правильно. Пей. Это вода.
Это была чистая вода, прохладная, замечательно освежившая пересохшее горло. Маррон залпом осушил кубок и протянул его рыцарю, без слов прося ещё. Сьер Антон хмыкнул и снова наполнил кубок.
— Пей помедленнее, так будет лучше. А потом иди спать в свой угол. Да постарайся разбудить меня с рассветным колоколом — это входит в обязанности оруженосца.
— Да, сьер…
Маррон решил, что его испытывают, и был намерен пройти испытание. Он готов был пролежать без сна всю ночь, чтобы только не подавать сьеру Антону повода снова поднимать его. Но рыцарь задул свечу, и темнота окутала Маррона и погрузила юношу в тягучие непонятные сны, которые тянулись и тянулись, пока их не разогнало низкое гудение колокола.
На этот раз Маррон сразу вспомнил, где он находится. Где и когда — Брат Шептун зазвучал снова, а это означало, что солнце уже поднимается над горизонтом, и времени на горькие мысли уже нет…
Маррон отшвырнул укрывавшие его тёплые меха — редкостная роскошь, но: «любая роскошь запретна для монаха», вспомнилось Маррону. Придётся ли ему каяться ещё и в этом? Но для паники времени уже не было и не будет ни сейчас, ни потом. Маррон вскочил на ноги и в три шага пересёк комнату, оказавшись у постели сьера Антона. Ясные глаза рыцаря были широко распахнуты, он явно не спал. Маррон почувствовал приступ вины, он опять опоздал; но сьер Антон только улыбнулся и спросил:
— Чего тебе?
— Сьер, рассветный колокол…
— Ах да, спасибо, — поблагодарил рыцарь так искренне, словно сам ничего не слышал. Он красиво встал с постели, преклонил колени и жестом приказал Маррону сделать то же самое.
— На этот раз постарайся думать о том, что делаешь, юноша.
— Да, сьер.
И Маррон старался и иногда полностью погружался в молитву, забывая о всех своих страхах. Мягкий голос сьера Антона вёл его вперёд и возвращал мысли Маррона к Господу всякий раз, как они принимались блуждать где-то далеко.
Поднявшись на ноги, Маррон подумал, что его отпустят сейчас же, и он ещё успеет на завтрак. Успеет предстать перед фра Пиетом, покаяться, попытаться оправдаться, намолоть кучу ерунды и вранья и получить тяжёлое наказание. Но сьер Антон имел свои виды на Маррона. Он указал на руку, которую Маррон прятал за спиной, и приказал.
— Расскажи-ка, что у тебя с ней?
— Сьер?
— После перевязки рана кровоточила, Маррон, а бинт выглядит так, словно потом его сняли и затянули снова. Но, по-моему, брат лекарь тут ни при чём. Я прав?
— Ну… да, сьер.
— Почему ты поступил так?
Последовало признание и робкие попытки оправдаться, которые были сразу же пресечены рыцарем.
— Так это моя вина — я заставил тебя перетрудить руку?
— Нет, сьер, вы не виноваты. Это… ну просто случилось, и все.
«Случается всякое…»
— Что ж, возможно, но я должен был быть осторожнее. Я ведь знал о ране. — Промелькнувшая улыбка чем-то напоминала лучик света, скользнувший по мечу в то утро, когда Маррон был ранен. — Кто тебя лечил?
— Сьер, это был мальчик из конюшен…
— Один из шарайцев?
— Да, сьер.
— Почему?
— Я промывал рану, сьер, смывал кровь, а он увидел это и принёс мне лекарство.
— Ах вот как? А что за лекарство?
— Мазь. Он сказал, что ею лечат лошадей, но людям она тоже помогает, сьер.
— Мазь для лошадей?
— Да, сьер.
На мгновение лицо рыцаря стало задумчивым, словно на него нахлынули воспоминания или же словно ответ вызвал в его голове другой вопрос. Но тут его брови дрогнули, и рыцарь произнёс:
— Не сомневаюсь, что хуже от этого тебе не будет. Но расскажи об этом после завтрака своему исповеднику и попроси его отпустить тебя в лазарет. Это приказ, Маррон.
— Да, сьер…
— Ну так иди. А после лазарета придёшь ко мне, как обычно.
Маррон вышел из комнаты, одолеваемый страхами. Когда в трапезной он сядет за стол рядом со своими братьями, никто не заговорит с ним, ибо преломлять и вкушать хлеб положено в молчании. Но и после еды никто не скажет ему ни слова. Все будут видеть в нём нарушителя, будут ждать гнева фра Пиета, и никто не встанет рядом с Марроном, чтобы не навлечь на себя кары. Никто, кроме Олдо — но Олдо тоже не встанет рядом и не заговорит с Марроном, потому что уже который день избегает его.
Маррон останется в одиночестве среди своих братьев и будет одинок, как все эти дни. Фра Пиет распределит между остальными их обязанности, а Маррона отзовёт в сторонку. Маррон встанет перед ним на колени, подобрав подол рясы, чтобы обнажённые ноги коснулись камня. Потом фра Пиет сомкнёт руки на голове Маррона и сожмёт их. Они посмотрят друг на друга — не отводя взгляда, глаза в глаза — и заговорят друг с другом перед лицом Господа. И ничто не останется тайной, и Маррон во всём покается…
С самого начала всё пошло не так, как он ожидал. Фра Пиет, мрачный и зловещий, словно ангел мщения, встретил его у дверей трапезной.
— А, Маррон! Вижу, пёс спешит на запах еды. Если бы ты задержался ещё на час, тебя стали бы разыскивать по всему замку с собаками. Идём со мной.
Он пошёл вперёд, а Маррон следом, словно побитая собака. Они прошли по замку, по коридорам, которые казались уже не страшными, не угрожающими, а просто сумрачными, полными теней. Наконец они вошли в маленькую часовенку, куда в первый же вечер в Роке привели весь отряд Маррона и где он никогда больше не бывал. На алтаре горела лампа; фра Пиет на мгновение преклонил колена, и Маррон последовал его примеру. Встав, исповедник шагнул в промежуток между двумя колоннами, , где был выложен медный знак Господа, а юноша бросился к ногам фра Пиета.
Это было хуже, чем ожидал Маррон: каяться здесь, да ещё на голодный желудок. Подобрав подол рясы, он встал на колени, дрожа от холодного прикосновения; фра Пиет положил кончики пальцев на щеки Маррона, и юноша почувствовал, что от них исходит не только холод.
— Что ж, начнём. Итак, брат, перед лицом Господа свидетельствую: ты без разрешения покинул своих товарищей и дважды пропустил святую службу. Расскажи, где ты был и что делал.
— Брат, сьер Антон, рыцарь, которому я должен служить…
— Да?
Говорить было очень тяжело — глаза фра Пиета жгли его, а всеведущий Господь слушал его. Маррон вспомнил о вине, о том, как хотелось спать, как он заснул под звуки смеха, как проснулся с головной болью, не понимая, где он, вспомнил даже о тёплых мехах; он пытался заставить себя сказать правду, но не всю. Лучше уж гнев Господа, чем фра Пиета, подумал он…
— Он не отпустил меня, брат. Когда мы услышали в полночь колокол, у меня не было времени, чтобы присоединиться к братьям. Мы отслужили службу вместе у него в комнате, как делаем это каждый полдень, а потом он приказал мне остаться у него до зари, и на рассвете мы снова молились…
Жёсткие искривлённые ледяные пальцы крепче обхватили голову Маррона.
— Ты провёл ночь в его комнате? В комнате сьера Антона?
— Да, брат исповедник. — Тут он снова мог солгать, отвлечь внимание фра Пиета мелким признанием: — Я знаю, я должен был спать на голом полу, но он дал мне меха со своей постели, и я спал на них…
— Что кроме этого?
— Я не понял, брат.
— Мы не спим на мягком, брат Маррон. Таково правило, но ты поддался искушению и нарушил его. Прекрасно. Что ещё ты совершил из того, чего не должен был делать?
— Я… — Седалище Маррона чувствовало холод пяток, и он ухватился за это. — Я забыл свои сандалии. — Только бы он не спросил, где именно!
— Ты забыл свои сандалии. Что ещё?
— Брат, я не знаю, в чём ещё я провинился. — Эти слова по ритуалу полагалось говорить в конце исповеди. Он снова солгал; в желудке у него плескалось вино, и, когда фра Пиет пошевелил ноздрями, Маррон решил, что он все учуял. Но…
— Я не могу винить тебя за отсутствие, ибо ты повинуешься рыцарю; винить же его я не могу, ибо он выше меня. Но за то, что ты спал на мехах, ты воздержишься на сегодня от еды, брат. Ты ляжешь спать голодным, и это будет тебе наказанием. За потерю же сандалий, носить которые предписывает Устав, ты станешь ходить босым до тех пор, пока я не позволю тебе обуться.
— Да, брат.
Это был конец, и Маррон почувствовал одновременно радость и омерзение; он не лгал на исповеди с детских лет и теперь подозревал, что Господь пожелает уничтожить его молниями. Однако оставался ещё один вопрос. «После завтрака», — сказал сьер Антон, но завтрака у Маррона не будет. Лучше уж спросить сейчас и покончить с этим…
— Фра Пиет, разрешено ли мне будет сходить к брату лекарю?
— Зачем? Ты болен?
— Нет, брат, но моя рана снова кровоточила.
— Покажи.
Маррон неохотно обнажил руку. Фра Пиет посмотрел на бинт, весь в пятнах, и произнёс:
— Повязку снимали и снова завязывали. Это ты сделал?
— Да, брат.
Пальцы фра Пиета оплели предплечье Маррона и нажали на повязку. Маррон моргнул, хотя боль была несильной. Скрюченные пальцы молча развязали узлы и сняли бинт.
Порез покраснел и все ещё не желал зарастать, но ране явно становилось лучше. От мази, которую дал Маррону Мустар, на коже осталось жёлтое пятно. Фра Пиет потёр его пальцем и понюхал.
— Чем ты лечился, мальчик?
— Мазью, брат. — И, не вставая с колен, каясь: — Из конюшни…
— Лошадиной мазью?
— Да, брат.
Невероятно, но фра Пиет рассмеялся — хрипло, коротко. Он снова обхватил голову Маррона — исповедь продолжалась.
— Кто тебе её дал?
Вина целиком лежала на Марроне; он не мог назвать Мустара и снова солгал.
— Никто, я сам взял. Я… перетрудил руку, упражняясь, — он не мог назвать имя сьера Антона и обвинить его, — и нарушил приказ брата лекаря…
— Ты испугался и решил скрыть это. Делать то, что тебе не было приказано, — неповиновение, брат. Лечить свою рану самому — неповиновение ещё более тяжкое; если ты лечился неумело и внёс заразу, ты не сможешь служить Господу. Твоё тело больше не принадлежит тебе; оно отдано Ему.
— Да, брат.
— Я не дозволяю тебе идти в лазарет, — медленно сказал фра Пиет. — Ты обращался с собой, словно с животным, и мы будем обращаться с тобой так же. Этим утром отряд отправится выезжать лошадей, но неразумная тварь не ездит верхом на себе подобных. Ты понесёшь ношу, которую обычно несёт вьючная лошадь. Отправляйся к главному конюху, скажи ему, что тебя послал я, и объясни зачем.
— Да, брат. Э-э…
— Ну, что?
— Бинты, брат.
— Ты сумел сам их завязать, — отрезал фра Пиет. — Сумеешь и ещё раз.
Оставшись один, Маррон действительно сумел справиться с бинтом, завязав его одной рукой и зубами. Получилось не слишком хорошо; повязка наверняка ослабнет ещё до конца дня.
К тому времени, как отряд появился у конюшен, Маррон успел изрядно попотеть. Похоже, главный конюх обращался с провинившимися монахами, присланными на исправление, не лучше, чем с рабами. Он заявил, что у него есть работа, на которую лошадь послать нельзя, но для такого брата она будет в самый раз; и Маррон был отправлен в дальний конец двора к навозной куче. Юноше знаком был густой запах навоза и гнилой соломы, однако эта куча воняла чем-то ещё. Сочившаяся из неё тёплая жидкость забрызгала ноги Маррона, а над головой у юноши закружились мухи. Должно быть, сюда выливали содержимое уборных для братьев и ночных горшков рыцарей и магистров. Опорожнение горшка сьера Антона было одной из ежедневных обязанностей Маррона, но обычно он проделывал это в уборных. И дальше будет делать так же, подумал Маррон, дыша ртом, чтобы не чувствовать поднимавшуюся от кучи вонь.
Магистр Рауль следил за ним с небольшого расстояния. Маррон поднял полученную лопату и начал кидать вонючую массу в ручную тележку, стоявшую у кучи.
Работа была тяжёлой, но Маррон не привык к другому. К тому же — хвала Господу! — двор оказался в тени, солнце ещё не поднялось достаточно высоко, чтобы заставить Маррона взмокнуть и захотеть пить. Пока что основные неприятности доставляла вонь, потому что от каждого вдоха Маррона начинало тошнить.
Рядом с Марроном в кучу вонзилась ещё одна лопата. Юноша вздрогнул и бросил косой взгляд в сторону. Он успел заметить тёмную голову и белую рубаху; мальчик даже мельком улыбнулся, блеснув белыми зубами на тёмно-коричневом лице, прежде чем снова взяться за работу.
Вдвоём они наполнили тележку с горкой. Мерзкая жидкость сочилась в щели меж досками и капала на камень двора. Наконец мальчик жестом показал: «Хватит», — и воткнул лопату в кучу дерьма на тележке. Маррон последовал его примеру, а потом спросил:
— А что теперь?
— А теперь тащить, — сказал мальчик, с трудом подбирая слова. — Вниз. — Он махнул рукой в сторону покатого туннеля, выходившего к замковым воротам.
Спереди из тачки торчал шест, оканчивавшийся перекладиной. Мальчик взялся за перекладину и поднял тележку, кивнув головой Маррону. Юноша понял: в замке дерьмо было ни к чему, но внизу, на равнине, оно использовалось для удобрения скудной иссушенной почвы и приходилось очень кстати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Маррон услышал, как сьер Антон встал и сделал несколько шагов; раздался звук вынимаемой пробки. Маррон поднял голову и сказал, запинаясь:
— Сьер… я… я больше не хочу вина.
— И правильно. Пей. Это вода.
Это была чистая вода, прохладная, замечательно освежившая пересохшее горло. Маррон залпом осушил кубок и протянул его рыцарю, без слов прося ещё. Сьер Антон хмыкнул и снова наполнил кубок.
— Пей помедленнее, так будет лучше. А потом иди спать в свой угол. Да постарайся разбудить меня с рассветным колоколом — это входит в обязанности оруженосца.
— Да, сьер…
Маррон решил, что его испытывают, и был намерен пройти испытание. Он готов был пролежать без сна всю ночь, чтобы только не подавать сьеру Антону повода снова поднимать его. Но рыцарь задул свечу, и темнота окутала Маррона и погрузила юношу в тягучие непонятные сны, которые тянулись и тянулись, пока их не разогнало низкое гудение колокола.
На этот раз Маррон сразу вспомнил, где он находится. Где и когда — Брат Шептун зазвучал снова, а это означало, что солнце уже поднимается над горизонтом, и времени на горькие мысли уже нет…
Маррон отшвырнул укрывавшие его тёплые меха — редкостная роскошь, но: «любая роскошь запретна для монаха», вспомнилось Маррону. Придётся ли ему каяться ещё и в этом? Но для паники времени уже не было и не будет ни сейчас, ни потом. Маррон вскочил на ноги и в три шага пересёк комнату, оказавшись у постели сьера Антона. Ясные глаза рыцаря были широко распахнуты, он явно не спал. Маррон почувствовал приступ вины, он опять опоздал; но сьер Антон только улыбнулся и спросил:
— Чего тебе?
— Сьер, рассветный колокол…
— Ах да, спасибо, — поблагодарил рыцарь так искренне, словно сам ничего не слышал. Он красиво встал с постели, преклонил колени и жестом приказал Маррону сделать то же самое.
— На этот раз постарайся думать о том, что делаешь, юноша.
— Да, сьер.
И Маррон старался и иногда полностью погружался в молитву, забывая о всех своих страхах. Мягкий голос сьера Антона вёл его вперёд и возвращал мысли Маррона к Господу всякий раз, как они принимались блуждать где-то далеко.
Поднявшись на ноги, Маррон подумал, что его отпустят сейчас же, и он ещё успеет на завтрак. Успеет предстать перед фра Пиетом, покаяться, попытаться оправдаться, намолоть кучу ерунды и вранья и получить тяжёлое наказание. Но сьер Антон имел свои виды на Маррона. Он указал на руку, которую Маррон прятал за спиной, и приказал.
— Расскажи-ка, что у тебя с ней?
— Сьер?
— После перевязки рана кровоточила, Маррон, а бинт выглядит так, словно потом его сняли и затянули снова. Но, по-моему, брат лекарь тут ни при чём. Я прав?
— Ну… да, сьер.
— Почему ты поступил так?
Последовало признание и робкие попытки оправдаться, которые были сразу же пресечены рыцарем.
— Так это моя вина — я заставил тебя перетрудить руку?
— Нет, сьер, вы не виноваты. Это… ну просто случилось, и все.
«Случается всякое…»
— Что ж, возможно, но я должен был быть осторожнее. Я ведь знал о ране. — Промелькнувшая улыбка чем-то напоминала лучик света, скользнувший по мечу в то утро, когда Маррон был ранен. — Кто тебя лечил?
— Сьер, это был мальчик из конюшен…
— Один из шарайцев?
— Да, сьер.
— Почему?
— Я промывал рану, сьер, смывал кровь, а он увидел это и принёс мне лекарство.
— Ах вот как? А что за лекарство?
— Мазь. Он сказал, что ею лечат лошадей, но людям она тоже помогает, сьер.
— Мазь для лошадей?
— Да, сьер.
На мгновение лицо рыцаря стало задумчивым, словно на него нахлынули воспоминания или же словно ответ вызвал в его голове другой вопрос. Но тут его брови дрогнули, и рыцарь произнёс:
— Не сомневаюсь, что хуже от этого тебе не будет. Но расскажи об этом после завтрака своему исповеднику и попроси его отпустить тебя в лазарет. Это приказ, Маррон.
— Да, сьер…
— Ну так иди. А после лазарета придёшь ко мне, как обычно.
Маррон вышел из комнаты, одолеваемый страхами. Когда в трапезной он сядет за стол рядом со своими братьями, никто не заговорит с ним, ибо преломлять и вкушать хлеб положено в молчании. Но и после еды никто не скажет ему ни слова. Все будут видеть в нём нарушителя, будут ждать гнева фра Пиета, и никто не встанет рядом с Марроном, чтобы не навлечь на себя кары. Никто, кроме Олдо — но Олдо тоже не встанет рядом и не заговорит с Марроном, потому что уже который день избегает его.
Маррон останется в одиночестве среди своих братьев и будет одинок, как все эти дни. Фра Пиет распределит между остальными их обязанности, а Маррона отзовёт в сторонку. Маррон встанет перед ним на колени, подобрав подол рясы, чтобы обнажённые ноги коснулись камня. Потом фра Пиет сомкнёт руки на голове Маррона и сожмёт их. Они посмотрят друг на друга — не отводя взгляда, глаза в глаза — и заговорят друг с другом перед лицом Господа. И ничто не останется тайной, и Маррон во всём покается…
С самого начала всё пошло не так, как он ожидал. Фра Пиет, мрачный и зловещий, словно ангел мщения, встретил его у дверей трапезной.
— А, Маррон! Вижу, пёс спешит на запах еды. Если бы ты задержался ещё на час, тебя стали бы разыскивать по всему замку с собаками. Идём со мной.
Он пошёл вперёд, а Маррон следом, словно побитая собака. Они прошли по замку, по коридорам, которые казались уже не страшными, не угрожающими, а просто сумрачными, полными теней. Наконец они вошли в маленькую часовенку, куда в первый же вечер в Роке привели весь отряд Маррона и где он никогда больше не бывал. На алтаре горела лампа; фра Пиет на мгновение преклонил колена, и Маррон последовал его примеру. Встав, исповедник шагнул в промежуток между двумя колоннами, , где был выложен медный знак Господа, а юноша бросился к ногам фра Пиета.
Это было хуже, чем ожидал Маррон: каяться здесь, да ещё на голодный желудок. Подобрав подол рясы, он встал на колени, дрожа от холодного прикосновения; фра Пиет положил кончики пальцев на щеки Маррона, и юноша почувствовал, что от них исходит не только холод.
— Что ж, начнём. Итак, брат, перед лицом Господа свидетельствую: ты без разрешения покинул своих товарищей и дважды пропустил святую службу. Расскажи, где ты был и что делал.
— Брат, сьер Антон, рыцарь, которому я должен служить…
— Да?
Говорить было очень тяжело — глаза фра Пиета жгли его, а всеведущий Господь слушал его. Маррон вспомнил о вине, о том, как хотелось спать, как он заснул под звуки смеха, как проснулся с головной болью, не понимая, где он, вспомнил даже о тёплых мехах; он пытался заставить себя сказать правду, но не всю. Лучше уж гнев Господа, чем фра Пиета, подумал он…
— Он не отпустил меня, брат. Когда мы услышали в полночь колокол, у меня не было времени, чтобы присоединиться к братьям. Мы отслужили службу вместе у него в комнате, как делаем это каждый полдень, а потом он приказал мне остаться у него до зари, и на рассвете мы снова молились…
Жёсткие искривлённые ледяные пальцы крепче обхватили голову Маррона.
— Ты провёл ночь в его комнате? В комнате сьера Антона?
— Да, брат исповедник. — Тут он снова мог солгать, отвлечь внимание фра Пиета мелким признанием: — Я знаю, я должен был спать на голом полу, но он дал мне меха со своей постели, и я спал на них…
— Что кроме этого?
— Я не понял, брат.
— Мы не спим на мягком, брат Маррон. Таково правило, но ты поддался искушению и нарушил его. Прекрасно. Что ещё ты совершил из того, чего не должен был делать?
— Я… — Седалище Маррона чувствовало холод пяток, и он ухватился за это. — Я забыл свои сандалии. — Только бы он не спросил, где именно!
— Ты забыл свои сандалии. Что ещё?
— Брат, я не знаю, в чём ещё я провинился. — Эти слова по ритуалу полагалось говорить в конце исповеди. Он снова солгал; в желудке у него плескалось вино, и, когда фра Пиет пошевелил ноздрями, Маррон решил, что он все учуял. Но…
— Я не могу винить тебя за отсутствие, ибо ты повинуешься рыцарю; винить же его я не могу, ибо он выше меня. Но за то, что ты спал на мехах, ты воздержишься на сегодня от еды, брат. Ты ляжешь спать голодным, и это будет тебе наказанием. За потерю же сандалий, носить которые предписывает Устав, ты станешь ходить босым до тех пор, пока я не позволю тебе обуться.
— Да, брат.
Это был конец, и Маррон почувствовал одновременно радость и омерзение; он не лгал на исповеди с детских лет и теперь подозревал, что Господь пожелает уничтожить его молниями. Однако оставался ещё один вопрос. «После завтрака», — сказал сьер Антон, но завтрака у Маррона не будет. Лучше уж спросить сейчас и покончить с этим…
— Фра Пиет, разрешено ли мне будет сходить к брату лекарю?
— Зачем? Ты болен?
— Нет, брат, но моя рана снова кровоточила.
— Покажи.
Маррон неохотно обнажил руку. Фра Пиет посмотрел на бинт, весь в пятнах, и произнёс:
— Повязку снимали и снова завязывали. Это ты сделал?
— Да, брат.
Пальцы фра Пиета оплели предплечье Маррона и нажали на повязку. Маррон моргнул, хотя боль была несильной. Скрюченные пальцы молча развязали узлы и сняли бинт.
Порез покраснел и все ещё не желал зарастать, но ране явно становилось лучше. От мази, которую дал Маррону Мустар, на коже осталось жёлтое пятно. Фра Пиет потёр его пальцем и понюхал.
— Чем ты лечился, мальчик?
— Мазью, брат. — И, не вставая с колен, каясь: — Из конюшни…
— Лошадиной мазью?
— Да, брат.
Невероятно, но фра Пиет рассмеялся — хрипло, коротко. Он снова обхватил голову Маррона — исповедь продолжалась.
— Кто тебе её дал?
Вина целиком лежала на Марроне; он не мог назвать Мустара и снова солгал.
— Никто, я сам взял. Я… перетрудил руку, упражняясь, — он не мог назвать имя сьера Антона и обвинить его, — и нарушил приказ брата лекаря…
— Ты испугался и решил скрыть это. Делать то, что тебе не было приказано, — неповиновение, брат. Лечить свою рану самому — неповиновение ещё более тяжкое; если ты лечился неумело и внёс заразу, ты не сможешь служить Господу. Твоё тело больше не принадлежит тебе; оно отдано Ему.
— Да, брат.
— Я не дозволяю тебе идти в лазарет, — медленно сказал фра Пиет. — Ты обращался с собой, словно с животным, и мы будем обращаться с тобой так же. Этим утром отряд отправится выезжать лошадей, но неразумная тварь не ездит верхом на себе подобных. Ты понесёшь ношу, которую обычно несёт вьючная лошадь. Отправляйся к главному конюху, скажи ему, что тебя послал я, и объясни зачем.
— Да, брат. Э-э…
— Ну, что?
— Бинты, брат.
— Ты сумел сам их завязать, — отрезал фра Пиет. — Сумеешь и ещё раз.
Оставшись один, Маррон действительно сумел справиться с бинтом, завязав его одной рукой и зубами. Получилось не слишком хорошо; повязка наверняка ослабнет ещё до конца дня.
К тому времени, как отряд появился у конюшен, Маррон успел изрядно попотеть. Похоже, главный конюх обращался с провинившимися монахами, присланными на исправление, не лучше, чем с рабами. Он заявил, что у него есть работа, на которую лошадь послать нельзя, но для такого брата она будет в самый раз; и Маррон был отправлен в дальний конец двора к навозной куче. Юноше знаком был густой запах навоза и гнилой соломы, однако эта куча воняла чем-то ещё. Сочившаяся из неё тёплая жидкость забрызгала ноги Маррона, а над головой у юноши закружились мухи. Должно быть, сюда выливали содержимое уборных для братьев и ночных горшков рыцарей и магистров. Опорожнение горшка сьера Антона было одной из ежедневных обязанностей Маррона, но обычно он проделывал это в уборных. И дальше будет делать так же, подумал Маррон, дыша ртом, чтобы не чувствовать поднимавшуюся от кучи вонь.
Магистр Рауль следил за ним с небольшого расстояния. Маррон поднял полученную лопату и начал кидать вонючую массу в ручную тележку, стоявшую у кучи.
Работа была тяжёлой, но Маррон не привык к другому. К тому же — хвала Господу! — двор оказался в тени, солнце ещё не поднялось достаточно высоко, чтобы заставить Маррона взмокнуть и захотеть пить. Пока что основные неприятности доставляла вонь, потому что от каждого вдоха Маррона начинало тошнить.
Рядом с Марроном в кучу вонзилась ещё одна лопата. Юноша вздрогнул и бросил косой взгляд в сторону. Он успел заметить тёмную голову и белую рубаху; мальчик даже мельком улыбнулся, блеснув белыми зубами на тёмно-коричневом лице, прежде чем снова взяться за работу.
Вдвоём они наполнили тележку с горкой. Мерзкая жидкость сочилась в щели меж досками и капала на камень двора. Наконец мальчик жестом показал: «Хватит», — и воткнул лопату в кучу дерьма на тележке. Маррон последовал его примеру, а потом спросил:
— А что теперь?
— А теперь тащить, — сказал мальчик, с трудом подбирая слова. — Вниз. — Он махнул рукой в сторону покатого туннеля, выходившего к замковым воротам.
Спереди из тачки торчал шест, оканчивавшийся перекладиной. Мальчик взялся за перекладину и поднял тележку, кивнув головой Маррону. Юноша понял: в замке дерьмо было ни к чему, но внизу, на равнине, оно использовалось для удобрения скудной иссушенной почвы и приходилось очень кстати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72