Вы отрицаете Господа, пренебрегая своим долгом перед Ним. Вы предаёте Господа, предавая свой долг перед Его народом. Вы оскверняете имя Господне, оскверняя свой долг перед Его землёй.
Вы говорите, что не можете отыскать врага, не можете очистить Свёрнутые земли? А я говорю вам: загляните в себя, поймите, что вы сами ослепили себя, сами не позволяете своим устам говорить правду! Вы не хотите даже назвать врага по имени? Как же вы можете надеяться отыскать его?
Так давайте же назовём врага — да, прямо здесь, перед алтарем Господа, против которого так кощунствует этот враг. Сурайон! Говорю вам, Сурайон и есть ваш враг, язва, которая убьёт нас, если не вырезать её из тела. Сурайон со всем его народом, от правителя до последнего крестьянина. Как можем мы сражаться с шарайцами, если не осмеливаемся сразиться с той тёмной силой, что затаилась у нас в сердцах?..
* * *
Только поднявшись на ноги после конца проповеди, Джулианна поняла, что, кроме неё и её спутников, на галерее был ещё один человек, который молча возник за их спинами после торжественного прохождения магистров. Появись он раньше, Джулианна наверняка заметила бы его.
Это был молодой человек, высокий, темноволосый, с горящим взглядом; он не отрывал глаз от алтаря, рука лежала на мече, а нестриженые волосы волной спадали на плечи.
Голова у него была непокрыта, хотя у чёрного плаща, накинутого поверх белой рясы, был капюшон.
Внезапно Джулианна заметила, что Блез стоит с обнажённой головой, неловко вертя шлем в больших руках и старательно отводя взгляд.
Вновь взглянув на зал, она увидела непокрытые головы и среди братьев, ожидающих своей очереди уйти. Их глаза горели соколиным блеском, они оглядывались, пытаясь найти среди толпы подобных себе.
Среди них не оказалось смельчака, который вышел бы на ступени алтаря и плюнул на них, однако, как подумала Джулианна, эта мысль наверняка мелькала в головах братьев.
Они не выказали ни неуважения, ни недовольства, не подались навстречу оратору, хотя он говорил так страстно, что почти убедил даже Джулианну. Это был даже не бунт. Это была революция — или первые ростки её.
Жаль, что нет способа рассказать об этом отцу.
Блез быстро проводил девушек до их покоев и, извинившись, удалился — наверное, в трапезную, подумала Джулианна, причём не столько ради еды, сколько ради компании, поговорить и послушать других. Мальчишки… станут подбивать друг друга ответить на вызов…
— Братья принесут вам еду, госпожа, — сказал напоследок сержант, видно, боясь, как бы Джулианна не подумала, будто ею пренебрегают. Вскоре девушка услышала за занавесками шаги и голос, однако в комнату принесли вовсе не еду.
Братья принесли лохань, полотенца, ящичек с мылом и воду.
Горячую воду…
Двадцать дней осталось пути. Этот путь длинной тенью протянулся по пескам, по мелким солёным озёрам, по лавовым равнинам. Пастбища попадались сплошь никудышные, вода в колодцах была солоноватой и горчила. На дороге остались кости десятка верблюдов и два непогребенных трупа, которые скоро превратятся в скелеты, когда до них доберутся шакалы.
— Или корамы, — прошептал в ночь Джезра. — Небось уже побежали за котлами…
Под одеялами засмеялись — взахлёб, но тихо, чтобы не разбудить спящих. В этом смехе была правда — быть может, поэтому смеющийся задыхался, пытаясь удержать смех. На самом деле корамы вовсе не ели ни своих, ни чужаков, это была старая шутка, которой верили только дети. Истинно было только одно: то, что корамы были хитрым и грязным народцем без чести, да ещё то, что они крепко хранили тайну секретных колодцев. Как иначе они ухитрились бы выжить со своими стадами в мул-абарте, великих белых песках, если бы не знали тайных колодцев и хороших пастбищ?
Разве что они действительно ели людей, пили их кровь и соки тела. Ни один взрослый этому не верил — хотя, впрочем, кто сказал, что это пустые слухи? — однако сплетня продолжала жить, и люди презрительно смеялись над корамами, не разбираясь, правда это или ложь. Все уже привыкли к этому: корамы — каннибалы, ашти — трусы, племя бени-рис любит золото и серебро, а сарены любят только мальчиков, так что их род продолжают мужчины из других племён…
Они были саренами, и он, и Джезра, братья по кровной клятве, которые никогда не женятся; однако он без колебаний убил бы любого, от кого услышал бы эту ложь. Даже здесь, под сенью клятв, данных каждым из его людей, — не затевать ссор и сражаться только с неверными. Вот в чём правда, подумал он: даже сам Хасан не может действительно объединить племена.
Именно поэтому умерли те два человека. Между ними была давняя кровь, семейная вражда, бесконечные истории набегов и угнанных верблюдов, о которых рассказывали из поколения в поколение. А на марше всё началось с пустого спора о том, чей дед был более великим воином. Сперва на спор не обратили внимания — шарайцев хлебом не корми, дай только поругаться, чтобы не так скучно было в пути.
Однако на привале, когда верблюды разлеглись на песке, а люди попытались отдохнуть под палящим солнцем, спор продолжался. Дошло до поножовщины, которой было не избежать, — слишком уж эти люди ненавидели друг друга. Сталь сверкнула на солнце, заскрежетала о сталь, задыхающийся вскрик — и вот уже человек лежит на красном песке, жадно впитывающем кровь.
Не прошло и часа, как его противник тоже был мёртв по приказу Хасана. Оба трупа были брошены на поругание прямо на дороге и без оружия. Этой ночью молодые люди хихикали под одеялами — если, конечно, у них были одеяла, — но в их смехе ему слышалась обречённость. Может быть, неверные в конце концов победят, и все только потому, что шарайские ножи невозможно удержать подальше от шарайских глоток.
Зато с тех пор в отряде не было убийств, хотя всего в нём насчитывалось триста человек из двенадцати враждующих племён. Дисциплина Хасана в отличие от клятв имама крепко держала отряд.
Они прибыли к колодцу Бхитри, где их ожидали, как было договорено, люди Рубеля. Пустыня была пройдена; предстояло обменять верблюдов на лошадей и под предводительством незнакомых людей углубиться в незнакомую страну.
Колодец Бхитри был полон сладкой воды. Верблюды и люди напились вволю, впервые с тех пор как вышли из Рабата, а оставшейся воды хватило на омовение перед молитвой. А потом зажглись костры, от которых вскоре потянуло жареным мясом — шейхи Рубеля прислали пятьдесят коз, чтобы угостить людей, не видевших мяса с того дня, когда последний раз пал верблюд…
Мяса оказалось так много, что не было нужды делить его и выбирать наиболее лакомые кусочки. Джезра и он, как всегда, затеяли шуточную перебранку: «Возьми побольше, вот, мне много, возьми…» — пока не вмешались старшие.
Во время ужина их глаза то и дело обращались к тёмной тени на северо-востоке, на холмах, которые предстояло обойти ночью. Голод и жажда больше не грозили, смерть верблюда не означала для человека опасности или верной смерти; мысли освободились и устремились к великой охоте, ради которой был пройден весь этот путь.
5. ТАКОЕ СЛУЧАЕТСЯ
После своей хлестнувшей плетью проповеди — плетью, пробившей кожу до костей, маршал Фальк новых рубцов делать не собирался — языком по крайней мере, — хотя ещё и не кончил говорить. В основном он говорил братьям о повиновении, ссылаясь на главу из Великой Хартии Ордена, повелевавшей ему всеми средствами очищать и хранить королевство. Повинуясь, маршал Фальк не имел другого выбора, как повести братьев на священный бой против отступников, засевших в Сурайоне; братья, повинуясь, не имели другого выбора, как следовать за ним.
С рыцарями маршал говорил о другом: о долге и чести, об отваге и предстоящем великом приключении, о долго откладывавшемся окончании дела, начатого их отцами и дедами сорок лет назад.
Сам Маррон не слышал ничего из этих речей, потому что его распорядок дня сильно отличался от того, которому подчинялись остальные монахи. Брат лекарь освободил его от тяжёлых работ, пока не зарастёт рана. По приказу же сьера Антона Маррон посвящал освободившееся время службе оруженосца, всюду следуя за рыцарем.
На практике это означало, что большую часть дня юноша проводил в непривычном безделье, но зато его голова работала более чем старательно. Сьер Антон понимал обязанности оруженосца весьма своеобразно; с оруженосцами других рыцарей Маррон почти не встречался.
По утрам юноша наблюдал за учебными боями сьера Антона, где рыцари совершенствовали мастерство владения мечом и щитом.
— Ты можешь понадобиться мне, — говорил сьер Антон, — если придётся что-нибудь принести или отнести. А может, тебе придётся тащить меня в лазарет, как тащил тебя твой приятель.
Впрочем, лёгкая улыбка подсказывала, что такой исход был маловероятен. И это было правдой, потому что господин Маррона явно превосходил в умении остальных рыцарей.
В поддень рыцарь и оруженосец поднимались в маленькую комнатку сьера Антона и читали положенную службу под мерный звон Брата Шептуна. Сьер Антон сразу сказал, что позволяет Маррону отстаивать службу вместе с остальными монахами в зале, однако юноша находил странное удовлетворение в тихом бормотании старинных слов, в том откровении, которое виделось ему в службе, отличавшейся от остальных Святых Часов.
Потом юноша шёл обедать со своими братьями, а сьер Антон постился. После еды отряд занимался чёрной работой по кухне, однако Маррону это было запрещено. Фра Пиет отослал его, фыркнув и прочитав отряду мораль о том, как порой вознаграждается беспечность. После этого Маррон мог спокойно возвращаться в комнату сьера Антона и спрашивать, не нужны ли его услуги.
Каждый день рыцарь отвечал по-разному. Иногда в кольчуге сьера Антона обнаруживались разбитые звенья; доспех нужно было нести в оружейную, ждать, пока его отремонтируют, а потом смазывать звенышки маслом и протирать мягкой тканью, не оставляя ни пятнышка ржавчины или грязи. А иногда оказывалось, что тонкое бельё рыцаря нуждается в стирке, и приходилось бежать в прачечную и следить, как его стирают и сушат, поскольку у местных женщин руки были неуклюжие в работе и ловкие в воровстве.
А однажды Маррон, тихонько постучавшись в дверь и войдя в комнату, увидел, что сьер Антон стоит у окна с обнажённым мечом и, хмурясь, поворачивает клинок в луче солнечного света. Рыцарь даже не поднял глаз на Маррона.
— Сьер, меч снова зазубрился?
— Что? А, нет, с ним всё в порядке. Вот только он давно не был в деле. Я думаю, сестрица «Джозетта» хочет танцевать, брат Маррон. Принеси свой меч.
— Сьер?
— Твой меч, Маррон. Должен же у тебя быть хоть какой-нибудь меч, кроме той дубины, которой ты меня огрел?
— Да, сьер.
У него был меч, который заперли в оружейной вместе с мечами остальных братьев и должны были выдать только тогда, когда отряду будет разрешено упражняться с оружием. Имей Маррон выбор, меч оставался бы в оружейной до тех пор, пока не рассыпался бы в труху. Маррону казалось, что без человеческой руки клинок болеет, а память о пролитой крови заставляет его ржаветь и гнить…
— Ну так принеси его.
Маррон быстро сбегал в оружейную и вернулся с мечом. Сьер Антон взял оружие, вытянул клинок из поношенных кожаных ножен, мгновение разглядывал его все в том же луче солнца, а потом швырнул на постель.
— Для учений годится. Годится для крестьянина… или для фермера? — проницательно добавил он, глядя в лицо Маррону. — Отцовский?
— Дядин.
Меч отца пропал вместе с отцом. Маррон никогда и представить не мог, что будет рад этому, однако радовался, и уже не первый день.
— Что ж, меч наверняка был достоин твоего дяди. Или наоборот. Хоть он и научил тебя кое-чему. — Рыцарь чуть притронулся к собственной шее, где ещё виднелись пожелтевший синяк и царапина. — Ладно, для начала было неплохо, а теперь давай подыщем тебе что-нибудь подлиннее. Вот.
Он открыл сундук в углу и вытащил предмет, лежавший на самом верху на сложенной одежде. Ещё вчера, когда Маррон сам перетряхивал и укладывал одежду рыцаря, этого предмета в сундуке не было.
Это был меч с ножнами белой кожи, украшенными серебряным наконечником. Рукоять обтянута такой же кожей; головка эфеса и перекладина выложены сталью. Меч походил на «Джозетту» сьера Антона, казался дорогим, но не был ничем украшен. На нём не было ни одного драгоценного камня, которые Маррону приходилось видеть на оружии других рыцарей.
— Возьми. Обнажи клинок.
— Сьер…
— Маррон, послушание является первой обязанностью не только брата искупителя, но и оруженосца. Возьми меч.
Маррон взял меч. Тот устроился у него в руке уютно, словно тёплый зверёк, и выскользнул из ножен так, будто только и мечтал об этом. На длину руки по обеим сторонам клинка шла гравировка, заканчивавшаяся чем-то вроде гребешка. В комнате было не слишком светло, и разглядеть рисунок можно было, только подставив меч под солнечный луч, а это было слишком близко к сьеру Антону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Вы говорите, что не можете отыскать врага, не можете очистить Свёрнутые земли? А я говорю вам: загляните в себя, поймите, что вы сами ослепили себя, сами не позволяете своим устам говорить правду! Вы не хотите даже назвать врага по имени? Как же вы можете надеяться отыскать его?
Так давайте же назовём врага — да, прямо здесь, перед алтарем Господа, против которого так кощунствует этот враг. Сурайон! Говорю вам, Сурайон и есть ваш враг, язва, которая убьёт нас, если не вырезать её из тела. Сурайон со всем его народом, от правителя до последнего крестьянина. Как можем мы сражаться с шарайцами, если не осмеливаемся сразиться с той тёмной силой, что затаилась у нас в сердцах?..
* * *
Только поднявшись на ноги после конца проповеди, Джулианна поняла, что, кроме неё и её спутников, на галерее был ещё один человек, который молча возник за их спинами после торжественного прохождения магистров. Появись он раньше, Джулианна наверняка заметила бы его.
Это был молодой человек, высокий, темноволосый, с горящим взглядом; он не отрывал глаз от алтаря, рука лежала на мече, а нестриженые волосы волной спадали на плечи.
Голова у него была непокрыта, хотя у чёрного плаща, накинутого поверх белой рясы, был капюшон.
Внезапно Джулианна заметила, что Блез стоит с обнажённой головой, неловко вертя шлем в больших руках и старательно отводя взгляд.
Вновь взглянув на зал, она увидела непокрытые головы и среди братьев, ожидающих своей очереди уйти. Их глаза горели соколиным блеском, они оглядывались, пытаясь найти среди толпы подобных себе.
Среди них не оказалось смельчака, который вышел бы на ступени алтаря и плюнул на них, однако, как подумала Джулианна, эта мысль наверняка мелькала в головах братьев.
Они не выказали ни неуважения, ни недовольства, не подались навстречу оратору, хотя он говорил так страстно, что почти убедил даже Джулианну. Это был даже не бунт. Это была революция — или первые ростки её.
Жаль, что нет способа рассказать об этом отцу.
Блез быстро проводил девушек до их покоев и, извинившись, удалился — наверное, в трапезную, подумала Джулианна, причём не столько ради еды, сколько ради компании, поговорить и послушать других. Мальчишки… станут подбивать друг друга ответить на вызов…
— Братья принесут вам еду, госпожа, — сказал напоследок сержант, видно, боясь, как бы Джулианна не подумала, будто ею пренебрегают. Вскоре девушка услышала за занавесками шаги и голос, однако в комнату принесли вовсе не еду.
Братья принесли лохань, полотенца, ящичек с мылом и воду.
Горячую воду…
Двадцать дней осталось пути. Этот путь длинной тенью протянулся по пескам, по мелким солёным озёрам, по лавовым равнинам. Пастбища попадались сплошь никудышные, вода в колодцах была солоноватой и горчила. На дороге остались кости десятка верблюдов и два непогребенных трупа, которые скоро превратятся в скелеты, когда до них доберутся шакалы.
— Или корамы, — прошептал в ночь Джезра. — Небось уже побежали за котлами…
Под одеялами засмеялись — взахлёб, но тихо, чтобы не разбудить спящих. В этом смехе была правда — быть может, поэтому смеющийся задыхался, пытаясь удержать смех. На самом деле корамы вовсе не ели ни своих, ни чужаков, это была старая шутка, которой верили только дети. Истинно было только одно: то, что корамы были хитрым и грязным народцем без чести, да ещё то, что они крепко хранили тайну секретных колодцев. Как иначе они ухитрились бы выжить со своими стадами в мул-абарте, великих белых песках, если бы не знали тайных колодцев и хороших пастбищ?
Разве что они действительно ели людей, пили их кровь и соки тела. Ни один взрослый этому не верил — хотя, впрочем, кто сказал, что это пустые слухи? — однако сплетня продолжала жить, и люди презрительно смеялись над корамами, не разбираясь, правда это или ложь. Все уже привыкли к этому: корамы — каннибалы, ашти — трусы, племя бени-рис любит золото и серебро, а сарены любят только мальчиков, так что их род продолжают мужчины из других племён…
Они были саренами, и он, и Джезра, братья по кровной клятве, которые никогда не женятся; однако он без колебаний убил бы любого, от кого услышал бы эту ложь. Даже здесь, под сенью клятв, данных каждым из его людей, — не затевать ссор и сражаться только с неверными. Вот в чём правда, подумал он: даже сам Хасан не может действительно объединить племена.
Именно поэтому умерли те два человека. Между ними была давняя кровь, семейная вражда, бесконечные истории набегов и угнанных верблюдов, о которых рассказывали из поколения в поколение. А на марше всё началось с пустого спора о том, чей дед был более великим воином. Сперва на спор не обратили внимания — шарайцев хлебом не корми, дай только поругаться, чтобы не так скучно было в пути.
Однако на привале, когда верблюды разлеглись на песке, а люди попытались отдохнуть под палящим солнцем, спор продолжался. Дошло до поножовщины, которой было не избежать, — слишком уж эти люди ненавидели друг друга. Сталь сверкнула на солнце, заскрежетала о сталь, задыхающийся вскрик — и вот уже человек лежит на красном песке, жадно впитывающем кровь.
Не прошло и часа, как его противник тоже был мёртв по приказу Хасана. Оба трупа были брошены на поругание прямо на дороге и без оружия. Этой ночью молодые люди хихикали под одеялами — если, конечно, у них были одеяла, — но в их смехе ему слышалась обречённость. Может быть, неверные в конце концов победят, и все только потому, что шарайские ножи невозможно удержать подальше от шарайских глоток.
Зато с тех пор в отряде не было убийств, хотя всего в нём насчитывалось триста человек из двенадцати враждующих племён. Дисциплина Хасана в отличие от клятв имама крепко держала отряд.
Они прибыли к колодцу Бхитри, где их ожидали, как было договорено, люди Рубеля. Пустыня была пройдена; предстояло обменять верблюдов на лошадей и под предводительством незнакомых людей углубиться в незнакомую страну.
Колодец Бхитри был полон сладкой воды. Верблюды и люди напились вволю, впервые с тех пор как вышли из Рабата, а оставшейся воды хватило на омовение перед молитвой. А потом зажглись костры, от которых вскоре потянуло жареным мясом — шейхи Рубеля прислали пятьдесят коз, чтобы угостить людей, не видевших мяса с того дня, когда последний раз пал верблюд…
Мяса оказалось так много, что не было нужды делить его и выбирать наиболее лакомые кусочки. Джезра и он, как всегда, затеяли шуточную перебранку: «Возьми побольше, вот, мне много, возьми…» — пока не вмешались старшие.
Во время ужина их глаза то и дело обращались к тёмной тени на северо-востоке, на холмах, которые предстояло обойти ночью. Голод и жажда больше не грозили, смерть верблюда не означала для человека опасности или верной смерти; мысли освободились и устремились к великой охоте, ради которой был пройден весь этот путь.
5. ТАКОЕ СЛУЧАЕТСЯ
После своей хлестнувшей плетью проповеди — плетью, пробившей кожу до костей, маршал Фальк новых рубцов делать не собирался — языком по крайней мере, — хотя ещё и не кончил говорить. В основном он говорил братьям о повиновении, ссылаясь на главу из Великой Хартии Ордена, повелевавшей ему всеми средствами очищать и хранить королевство. Повинуясь, маршал Фальк не имел другого выбора, как повести братьев на священный бой против отступников, засевших в Сурайоне; братья, повинуясь, не имели другого выбора, как следовать за ним.
С рыцарями маршал говорил о другом: о долге и чести, об отваге и предстоящем великом приключении, о долго откладывавшемся окончании дела, начатого их отцами и дедами сорок лет назад.
Сам Маррон не слышал ничего из этих речей, потому что его распорядок дня сильно отличался от того, которому подчинялись остальные монахи. Брат лекарь освободил его от тяжёлых работ, пока не зарастёт рана. По приказу же сьера Антона Маррон посвящал освободившееся время службе оруженосца, всюду следуя за рыцарем.
На практике это означало, что большую часть дня юноша проводил в непривычном безделье, но зато его голова работала более чем старательно. Сьер Антон понимал обязанности оруженосца весьма своеобразно; с оруженосцами других рыцарей Маррон почти не встречался.
По утрам юноша наблюдал за учебными боями сьера Антона, где рыцари совершенствовали мастерство владения мечом и щитом.
— Ты можешь понадобиться мне, — говорил сьер Антон, — если придётся что-нибудь принести или отнести. А может, тебе придётся тащить меня в лазарет, как тащил тебя твой приятель.
Впрочем, лёгкая улыбка подсказывала, что такой исход был маловероятен. И это было правдой, потому что господин Маррона явно превосходил в умении остальных рыцарей.
В поддень рыцарь и оруженосец поднимались в маленькую комнатку сьера Антона и читали положенную службу под мерный звон Брата Шептуна. Сьер Антон сразу сказал, что позволяет Маррону отстаивать службу вместе с остальными монахами в зале, однако юноша находил странное удовлетворение в тихом бормотании старинных слов, в том откровении, которое виделось ему в службе, отличавшейся от остальных Святых Часов.
Потом юноша шёл обедать со своими братьями, а сьер Антон постился. После еды отряд занимался чёрной работой по кухне, однако Маррону это было запрещено. Фра Пиет отослал его, фыркнув и прочитав отряду мораль о том, как порой вознаграждается беспечность. После этого Маррон мог спокойно возвращаться в комнату сьера Антона и спрашивать, не нужны ли его услуги.
Каждый день рыцарь отвечал по-разному. Иногда в кольчуге сьера Антона обнаруживались разбитые звенья; доспех нужно было нести в оружейную, ждать, пока его отремонтируют, а потом смазывать звенышки маслом и протирать мягкой тканью, не оставляя ни пятнышка ржавчины или грязи. А иногда оказывалось, что тонкое бельё рыцаря нуждается в стирке, и приходилось бежать в прачечную и следить, как его стирают и сушат, поскольку у местных женщин руки были неуклюжие в работе и ловкие в воровстве.
А однажды Маррон, тихонько постучавшись в дверь и войдя в комнату, увидел, что сьер Антон стоит у окна с обнажённым мечом и, хмурясь, поворачивает клинок в луче солнечного света. Рыцарь даже не поднял глаз на Маррона.
— Сьер, меч снова зазубрился?
— Что? А, нет, с ним всё в порядке. Вот только он давно не был в деле. Я думаю, сестрица «Джозетта» хочет танцевать, брат Маррон. Принеси свой меч.
— Сьер?
— Твой меч, Маррон. Должен же у тебя быть хоть какой-нибудь меч, кроме той дубины, которой ты меня огрел?
— Да, сьер.
У него был меч, который заперли в оружейной вместе с мечами остальных братьев и должны были выдать только тогда, когда отряду будет разрешено упражняться с оружием. Имей Маррон выбор, меч оставался бы в оружейной до тех пор, пока не рассыпался бы в труху. Маррону казалось, что без человеческой руки клинок болеет, а память о пролитой крови заставляет его ржаветь и гнить…
— Ну так принеси его.
Маррон быстро сбегал в оружейную и вернулся с мечом. Сьер Антон взял оружие, вытянул клинок из поношенных кожаных ножен, мгновение разглядывал его все в том же луче солнца, а потом швырнул на постель.
— Для учений годится. Годится для крестьянина… или для фермера? — проницательно добавил он, глядя в лицо Маррону. — Отцовский?
— Дядин.
Меч отца пропал вместе с отцом. Маррон никогда и представить не мог, что будет рад этому, однако радовался, и уже не первый день.
— Что ж, меч наверняка был достоин твоего дяди. Или наоборот. Хоть он и научил тебя кое-чему. — Рыцарь чуть притронулся к собственной шее, где ещё виднелись пожелтевший синяк и царапина. — Ладно, для начала было неплохо, а теперь давай подыщем тебе что-нибудь подлиннее. Вот.
Он открыл сундук в углу и вытащил предмет, лежавший на самом верху на сложенной одежде. Ещё вчера, когда Маррон сам перетряхивал и укладывал одежду рыцаря, этого предмета в сундуке не было.
Это был меч с ножнами белой кожи, украшенными серебряным наконечником. Рукоять обтянута такой же кожей; головка эфеса и перекладина выложены сталью. Меч походил на «Джозетту» сьера Антона, казался дорогим, но не был ничем украшен. На нём не было ни одного драгоценного камня, которые Маррону приходилось видеть на оружии других рыцарей.
— Возьми. Обнажи клинок.
— Сьер…
— Маррон, послушание является первой обязанностью не только брата искупителя, но и оруженосца. Возьми меч.
Маррон взял меч. Тот устроился у него в руке уютно, словно тёплый зверёк, и выскользнул из ножен так, будто только и мечтал об этом. На длину руки по обеим сторонам клинка шла гравировка, заканчивавшаяся чем-то вроде гребешка. В комнате было не слишком светло, и разглядеть рисунок можно было, только подставив меч под солнечный луч, а это было слишком близко к сьеру Антону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72