— По милости Господней, королю дано видеть всю свою страну во имя Его, дабы охранять рубежи от врагов Божьих, а сердца — от ереси. В милосердии к своим подданным король поделился этим даром со служителями Воинствующей Церкви, чтобы они могли лучше выполнять свой долг.
В милосердии? Маррон не был в этом уверен. По его спине бежал холодный пот, а пальцы подрагивали от биения крови. За последние два дня он уже во второй раз был поражён в самое сердце, но этот поразивший сердце клинок был лишь наполовину изумлением. А на другую половину — чистым ужасом.
Золотые линии вились в воздухе, сливаясь в золотые листы, а листы выстраивались в стены, купола и минареты. Свет образовывал дворцы и храмы, миниатюрные, как золотая игрушка принцессы, только игрушка эта жгла глаза и мозг, подобно раскалённому тавру, да ещё висела в воздухе на локоть от пола.
— Это Дир ал-Шахан в Аскариэле, — произнёс Тумис. — Это был самый большой храм в годы правления Экхеда. Его собирались разрушить, — казалось, он едва не сказал «его следовало разрушить», — когда Господь даровал нам победу. Однако король рассудил иначе и забрал храм себе. Там теперь его дворец, средоточие его власти.
Дворец поворачивался в воздухе так быстро, что был виден одновременно со всех сторон. Пока он вертелся, из света возникли другие здания, улицы, обширные сады на крутых склонах, река…
— Это Аскариэль, — сказал Тумис, когда перед братьями возник сияющий золотом город на высоком холме.
«Так зачем же тогда нам нужен реальный мир, зачем нужны все эти смерти?» — подумал Маррон.
В библиотеке большого аббатства, где Маррон принёс свой обет, ему случалось видеть карты. Он даже видел карту этих самых земель, хотя она была шарайской работы, захваченная при взятии Аскариэля и присланная аббату в дар. Маррон так и не смог её прочесть. Старшие братья, понимавшие причудливые знаки, показали ему святой город. На карте он выглядел всего лишь чернильным пятнышком, однако Маррона охватил трепет, когда он коснулся значка пальцем и прошептал: «Аскариэль!»
А это — это было больше, чем карта, больше даже, чем рисунок из волшебного света. Это была сама святая земля в расцвете своей славы. Маррон даже словно бы увидел стражей вокруг королевского дворца, людей на улицах, лошадей и повозки на шумном рынке. Сквозь открытые ворота города медленно текло нечто, похожее на нить бус с золотистым отливом; Маррон понял, что это торговый караван.
Фра Тумис приблизил ладони к стеклянным столбам света, поднимавшимся от свечи, и произнёс слова, которые Маррон смог различить, но не понять. Белый свет сменился жёлтым, огненные столбы превратились в обыкновенный огонь, и Аскариэль исчез.
Словно просыпаясь ото сна, Маррон и братья зашевелились и заёрзали, сбрасывая с плеч незримый груз, глядя на потрясённые лица и понимая, что их собственные лица выглядят в точности так же.
Поглядев на Тумиса, Маррон увидел, что тот, побледневший и вспотевший, дрожит и вытирает об одежду мокрые руки. Сейчас в нём не было ни высокомерной скуки, ни презрения.
— Идите, — произнёс он голосом, в котором не было ни тени силы или уверенности. — Идите наружу. Фра Пиет покажет вам куда…
Они вышли точно так же, как входили, — молча. Фра Пиет ждал их в коридоре, привычно поджав тонкие губы; увидев их лица, он удовлетворённо кивнул. Маррон подумал, что этому человеку смотреть на чудо дважды не надо. Однажды увиденное, оно осталось в его душе навечно, осталось, как горящее подтверждение веры, как личный завет между ним и Богом. Может быть, с этого всё и началось, подумал юноша: он пришёл в Чужеземье молодым, как сам Маррон, в меру благочестивый, ведомый равно семейной традицией и религией. Его точно так же, как Маррона, привели в тёмный подвал и показали Аскариэль как знамение, и огонь этот с тех пор не угасал для фра Пиета; ему открылось его призвание, и с тех пор он искал лишь прямых путей, и небесный свет золотого града сделал его слепым к удовольствиям ума и тела и свету земному.
Онемевший, потрясённый, Маррон уже видел этот грозящий и ему путь, почти ощущал, как раскрывается этот путь ямой у него под ногами и ждёт лишь, чтобы юноша на мгновение забыл обо всём, кроме чуда…
Но фра Пиет не стал ни читать им проповедей, ни — хвала Господу — показывать другие чудеса и повёл назад тем же путём, через ров и через двор, под сухой жаркий ветер, поднимавший с земли пыль. Они пришли к стойлам, где в каменной прохладе отдыхали их лошади, уже почищенные, напоённые и накормленные. А самым большим чудом оказалась баня, возле которой сновали мальчики в белых одеждах, таскавшие в кожаных вёдрах воду из рва. Настало наконец время сбросить тяжёлые одежды, стряхнуть жёсткие сапоги, свалить это все в угол и, обгоняя друг друга, ринуться к вёдрам. Можно было вздрогнуть под струёй холодной воды, хлынувшей по спине и по спутанным волосам, рассмеяться и заработать хмурую гримасу от фра Пиета за неуместный смех. Отвернуться, потереть мокрую кожу, встретить взгляд Олдо и тайком обменяться ухмылками и почувствовать, что очарование слабеет, не исчезает, но прячется в тайники души, где будет бережно храниться годами, не мешая хозяину и не подчиняя его своей воле.
Расчёсывая руками волосы и оглядываясь, где бы взять ещё воды, Маррон заметил мальчика с деревянным ящичком. Мальчик поднёс ящичек фра Пиету; тот с довольным урчанием запустил туда руку и вытащил пригоршню чего-то мягкого и сероватого. Маррон смотрел, как Пиет натирает этим веществом сухое, испещрённое шрамами тело, как под его руками появляется пена и как он смывает её водой. В этот момент мальчик заметил взгляд Маррона, принял его за приказ приблизиться и поднёс ящичек юноше.
Маррон неуверенно заглянул в ящичек и поинтересовался:
— Что это?
— Мыло, — певуче ответил мальчик. — Чтобы мыться.
Слово ничего не говорило Маррону. Он осторожно дотронулся до вязкой массы кончиками пальцев и вспомнил, как поступал фра Пиет. Маррон захватил солидную горсть мыла и начал тереть руку до тех пор, пока на ней не показалась тонкая серая пена, подобная той, которая выступает у загнанной лошади. Когда юноша стёр её, кожа под ней оказалась совсем розовой — а ведь это самое место он уже мыл! Он улыбнулся мальчику, получил в ответ застенчивую улыбку и захватил ещё горсть мыла, растирая плечи, шею и волосы — в волосах пена оказалась гуще.
— В глаза нельзя! — поспешно предупредил мальчик, но опоздал. Маррон уже потёр лицо мыльными пальцами.
Глаза внезапно обожгло, и Маррон задохнулся, прижав к ним ладони. Он едва услышал, как мальчик позвал кого-то на незнакомом певучем языке.
Жгучая боль — и сразу поток прохладной воды на голову. Маррон вытянул сложенные чашечкой руки и, заморгав, промыл глаза. Теперь перед ним стояло двое мальчиков, у одного в руках было ведро. Маррон зачерпнул из него воды и плескал себе в лицо до тех пор, пока боль не утихла.
— В глаза нельзя, — повторил первый мальчик, пытаясь ещё раз улыбнуться.
— Нельзя, — согласился с ним Маррон. Брать мыло в рот тоже не годилось — губы и язык уже жгло от пены. Маррон прополоскал рот и сплюнул; однако после этого он взял ещё немного вещества — мыла, запомни это слово, — прежде чем мальчика позвал другой любопытный. Кожу мыло не жгло, хотя кончики пальцев и сморщились. После такого мытья Маррон чувствовал себя чистым, как никогда, едва ли не впервые в жизни.
Даже тут, в стенах Ордена, с дисциплиной разобрались не сразу — например, на мытьё новым братьям дали неограниченное время. Маррон намылил спину Олдо, а Олдо — ему, потом они принесли ещё воды из рва и стали лить друг на друга, как делали братья вокруг. Они даже немного попили, вначале тайком (послушание есть первая заповедь, дети: сделать то, чего тебе не приказывали, есть ослушание), а потом, увидев, что фра Пиет тоже пьёт, перестали таиться.
Наконец мальчики принесли льняные полотенца и чистую новую одежду. Когда Маррон с товарищами вытерлись и оделись, духовник сурово оглядел их и повёл в замок на молитву, не дав даже обуться.
Тут по крайней мере всё было просто и привычно — знакомые слова, знакомый язык, ритмичные вопросы и ответы, которые Маррон помнил с самого детства.
Отвлекаясь от молитвы, он думал о семье — думал даже здесь, в Господнем краю, где надеялся измениться, стать преданным слугой Бога, не имеющим других интересов. Но даже сверкающее откровение чуда не изменило его души. Он преклонил колени на голом каменном полу часовни; слева от него был Олдо, а справа — ещё один брат, Джубал. Маррон негромко произносил все нужные слова вместе со всем отрядом, а его мысли летели прочь, возвращались к недавнему дню и часу, близкому в пространстве и времени, но невероятно далёкому по своей странности.
Олдо, друг его детства и юности, ставший едва ли не братом Маррона ещё до того, как они стали братьями в Господе.
Такое знакомое, такое любимое лицо Олдо искажается, когда он наклоняется в седле и бросает в дверной проём горящий факел; Олдо смеётся хриплым и понимающим смехом, слыша раздавшийся изнутри крик и видя выбегающую женщину с горящими платьем и волосами; Олдо, наверняка видевший её ещё до броска факела, поднимает руку с мечом, но не убивает — нет, он заставляет женщину отступать назад, в горящий дом…
Джубал немного старше. Впервые Маррон встретил его в отряде. Джубал всю жизнь был монахом; в Чужеземье его послал аббат, послал в наказание за какую-то провинность, о которой Джубал никогда не говорит.
У Джубала округляются глаза, он орёт, выйдя из своей обычной тяжёлой задумчивости; Джубал — вероятно, куда лучший солдат, чем монах, — с лёгкостью вертит булавой, пришпоривает коня и снова заносит булаву в окровавленных руках; в его крике слышны слова — что-то из символа веры, что-то о вере в истинного Господа Двуединого и Всевидящего, а слюна брызжет и брызжет изо рта…
А между Олдо и Джубалом стоит на коленях сам Маррон. Он видит себя и удивляется себе, боится себя, и эти мысли мешают ему молиться и искренне благодарить Господа.
Он стоит, соскользнув с взбрыкнувшей испуганной лошади; у него в руках младенец, еретик, выхваченный из рук отца, такой маленький, что не разобрать даже, мальчик это или девочка; Маррон хватает его за ножки и крутится на месте быстро, словно сумасшедший монах на ступенях храма, спотыкается о тело священника, но удерживает равновесие, издавая хриплый крик, сводящий с ума его самого; он бьёт младенца головой о стену и видит, как раскалывается его череп, слышит, даже в таком шуме, как ребёнок затихает; Маррон бросает его в горящий дом и отворачивается от пятна, крошечного пятнышка, оставшегося на стене, малюсенькой красной точки, которую смоет первый же дождь — если, конечно, в этой пустынной и жаркой земле бывают дожди…
2. ДЕМОН В ПЫЛИ
Её отец утверждал, что вуаль вроде той чадры, что носят шарайские женщины, — самый что ни на есть варварский обычай, которому нет места в цивилизованных землях, но это не помешало ему послать Джулианну в руки придумавших этот обычай людей.
И с паланкином вышла та же история. Девушка не хотела ехать в нём — ну с какой стати она будет трястись в еле-еле движущихся носилках, когда можно прекрасно ехать верхом на собственном скакуне? А если посадить на лошадей всю свиту, то дорога займёт вдвое меньше времени! Однако жених прислал за Джулианной паланкин и носильщиков, и отец настоял на своём. Может быть, он даже думал о её удобстве, должна была признать девушка, хотя по большей части за его действиями скрывалось старание не обидеть могущественного вельможу.
В любом случае лёгкое покачивание на мягких подушках не утомляло ни её, ни — как ей казалось — восьмерых чёрных гигантов, которые несли паланкин. По дороге они негромко говорили между собой — Джулианна не понимала их речи — и часто смеялись над чем-то непонятным. Шедшим рядом стражникам — их тоже прислал жених — приходилось хуже, хотя они несли только ранцы. Джулианна видела, как мужчины обливаются потом на солнце, слышала их тихую хриплую брань и замечала, что на закате спины у них начинают сутулиться, а ноги загребают песок.
Пыль была настоящим проклятием, горячим и удушающим. Даже мужчины закрывали себе лица, когда ветер поднимал с земли жёлтые жалящие клубы. Нет, как ни была упряма Джулианна, а путешествовать в паланкине было гораздо приятнее, чем ехать на лошади в такую жару по такой земле. Лучше уж прятать лицо за мягкими шёлковыми занавесями, чем за покрывалом, которое очень скоро отсыревает и начинает прилипать к лицу, а потом сбивается в ком и твердеет от пыли. Лучше сидеть в тени, в прохладе и покое — лучше, — несмотря на то что прежде Джулианна со слезами и скандалом отстаивала остатки своей свободы, впрочем, безуспешно.
Как ни странно, она совсем не протестовала против самого путешествия. Оно казалось ей по меньшей мере забавным. Она стыдилась только паланкина — и то до тех пор, пока не увидела, что делают с людьми солнце и пыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
В милосердии? Маррон не был в этом уверен. По его спине бежал холодный пот, а пальцы подрагивали от биения крови. За последние два дня он уже во второй раз был поражён в самое сердце, но этот поразивший сердце клинок был лишь наполовину изумлением. А на другую половину — чистым ужасом.
Золотые линии вились в воздухе, сливаясь в золотые листы, а листы выстраивались в стены, купола и минареты. Свет образовывал дворцы и храмы, миниатюрные, как золотая игрушка принцессы, только игрушка эта жгла глаза и мозг, подобно раскалённому тавру, да ещё висела в воздухе на локоть от пола.
— Это Дир ал-Шахан в Аскариэле, — произнёс Тумис. — Это был самый большой храм в годы правления Экхеда. Его собирались разрушить, — казалось, он едва не сказал «его следовало разрушить», — когда Господь даровал нам победу. Однако король рассудил иначе и забрал храм себе. Там теперь его дворец, средоточие его власти.
Дворец поворачивался в воздухе так быстро, что был виден одновременно со всех сторон. Пока он вертелся, из света возникли другие здания, улицы, обширные сады на крутых склонах, река…
— Это Аскариэль, — сказал Тумис, когда перед братьями возник сияющий золотом город на высоком холме.
«Так зачем же тогда нам нужен реальный мир, зачем нужны все эти смерти?» — подумал Маррон.
В библиотеке большого аббатства, где Маррон принёс свой обет, ему случалось видеть карты. Он даже видел карту этих самых земель, хотя она была шарайской работы, захваченная при взятии Аскариэля и присланная аббату в дар. Маррон так и не смог её прочесть. Старшие братья, понимавшие причудливые знаки, показали ему святой город. На карте он выглядел всего лишь чернильным пятнышком, однако Маррона охватил трепет, когда он коснулся значка пальцем и прошептал: «Аскариэль!»
А это — это было больше, чем карта, больше даже, чем рисунок из волшебного света. Это была сама святая земля в расцвете своей славы. Маррон даже словно бы увидел стражей вокруг королевского дворца, людей на улицах, лошадей и повозки на шумном рынке. Сквозь открытые ворота города медленно текло нечто, похожее на нить бус с золотистым отливом; Маррон понял, что это торговый караван.
Фра Тумис приблизил ладони к стеклянным столбам света, поднимавшимся от свечи, и произнёс слова, которые Маррон смог различить, но не понять. Белый свет сменился жёлтым, огненные столбы превратились в обыкновенный огонь, и Аскариэль исчез.
Словно просыпаясь ото сна, Маррон и братья зашевелились и заёрзали, сбрасывая с плеч незримый груз, глядя на потрясённые лица и понимая, что их собственные лица выглядят в точности так же.
Поглядев на Тумиса, Маррон увидел, что тот, побледневший и вспотевший, дрожит и вытирает об одежду мокрые руки. Сейчас в нём не было ни высокомерной скуки, ни презрения.
— Идите, — произнёс он голосом, в котором не было ни тени силы или уверенности. — Идите наружу. Фра Пиет покажет вам куда…
Они вышли точно так же, как входили, — молча. Фра Пиет ждал их в коридоре, привычно поджав тонкие губы; увидев их лица, он удовлетворённо кивнул. Маррон подумал, что этому человеку смотреть на чудо дважды не надо. Однажды увиденное, оно осталось в его душе навечно, осталось, как горящее подтверждение веры, как личный завет между ним и Богом. Может быть, с этого всё и началось, подумал юноша: он пришёл в Чужеземье молодым, как сам Маррон, в меру благочестивый, ведомый равно семейной традицией и религией. Его точно так же, как Маррона, привели в тёмный подвал и показали Аскариэль как знамение, и огонь этот с тех пор не угасал для фра Пиета; ему открылось его призвание, и с тех пор он искал лишь прямых путей, и небесный свет золотого града сделал его слепым к удовольствиям ума и тела и свету земному.
Онемевший, потрясённый, Маррон уже видел этот грозящий и ему путь, почти ощущал, как раскрывается этот путь ямой у него под ногами и ждёт лишь, чтобы юноша на мгновение забыл обо всём, кроме чуда…
Но фра Пиет не стал ни читать им проповедей, ни — хвала Господу — показывать другие чудеса и повёл назад тем же путём, через ров и через двор, под сухой жаркий ветер, поднимавший с земли пыль. Они пришли к стойлам, где в каменной прохладе отдыхали их лошади, уже почищенные, напоённые и накормленные. А самым большим чудом оказалась баня, возле которой сновали мальчики в белых одеждах, таскавшие в кожаных вёдрах воду из рва. Настало наконец время сбросить тяжёлые одежды, стряхнуть жёсткие сапоги, свалить это все в угол и, обгоняя друг друга, ринуться к вёдрам. Можно было вздрогнуть под струёй холодной воды, хлынувшей по спине и по спутанным волосам, рассмеяться и заработать хмурую гримасу от фра Пиета за неуместный смех. Отвернуться, потереть мокрую кожу, встретить взгляд Олдо и тайком обменяться ухмылками и почувствовать, что очарование слабеет, не исчезает, но прячется в тайники души, где будет бережно храниться годами, не мешая хозяину и не подчиняя его своей воле.
Расчёсывая руками волосы и оглядываясь, где бы взять ещё воды, Маррон заметил мальчика с деревянным ящичком. Мальчик поднёс ящичек фра Пиету; тот с довольным урчанием запустил туда руку и вытащил пригоршню чего-то мягкого и сероватого. Маррон смотрел, как Пиет натирает этим веществом сухое, испещрённое шрамами тело, как под его руками появляется пена и как он смывает её водой. В этот момент мальчик заметил взгляд Маррона, принял его за приказ приблизиться и поднёс ящичек юноше.
Маррон неуверенно заглянул в ящичек и поинтересовался:
— Что это?
— Мыло, — певуче ответил мальчик. — Чтобы мыться.
Слово ничего не говорило Маррону. Он осторожно дотронулся до вязкой массы кончиками пальцев и вспомнил, как поступал фра Пиет. Маррон захватил солидную горсть мыла и начал тереть руку до тех пор, пока на ней не показалась тонкая серая пена, подобная той, которая выступает у загнанной лошади. Когда юноша стёр её, кожа под ней оказалась совсем розовой — а ведь это самое место он уже мыл! Он улыбнулся мальчику, получил в ответ застенчивую улыбку и захватил ещё горсть мыла, растирая плечи, шею и волосы — в волосах пена оказалась гуще.
— В глаза нельзя! — поспешно предупредил мальчик, но опоздал. Маррон уже потёр лицо мыльными пальцами.
Глаза внезапно обожгло, и Маррон задохнулся, прижав к ним ладони. Он едва услышал, как мальчик позвал кого-то на незнакомом певучем языке.
Жгучая боль — и сразу поток прохладной воды на голову. Маррон вытянул сложенные чашечкой руки и, заморгав, промыл глаза. Теперь перед ним стояло двое мальчиков, у одного в руках было ведро. Маррон зачерпнул из него воды и плескал себе в лицо до тех пор, пока боль не утихла.
— В глаза нельзя, — повторил первый мальчик, пытаясь ещё раз улыбнуться.
— Нельзя, — согласился с ним Маррон. Брать мыло в рот тоже не годилось — губы и язык уже жгло от пены. Маррон прополоскал рот и сплюнул; однако после этого он взял ещё немного вещества — мыла, запомни это слово, — прежде чем мальчика позвал другой любопытный. Кожу мыло не жгло, хотя кончики пальцев и сморщились. После такого мытья Маррон чувствовал себя чистым, как никогда, едва ли не впервые в жизни.
Даже тут, в стенах Ордена, с дисциплиной разобрались не сразу — например, на мытьё новым братьям дали неограниченное время. Маррон намылил спину Олдо, а Олдо — ему, потом они принесли ещё воды из рва и стали лить друг на друга, как делали братья вокруг. Они даже немного попили, вначале тайком (послушание есть первая заповедь, дети: сделать то, чего тебе не приказывали, есть ослушание), а потом, увидев, что фра Пиет тоже пьёт, перестали таиться.
Наконец мальчики принесли льняные полотенца и чистую новую одежду. Когда Маррон с товарищами вытерлись и оделись, духовник сурово оглядел их и повёл в замок на молитву, не дав даже обуться.
Тут по крайней мере всё было просто и привычно — знакомые слова, знакомый язык, ритмичные вопросы и ответы, которые Маррон помнил с самого детства.
Отвлекаясь от молитвы, он думал о семье — думал даже здесь, в Господнем краю, где надеялся измениться, стать преданным слугой Бога, не имеющим других интересов. Но даже сверкающее откровение чуда не изменило его души. Он преклонил колени на голом каменном полу часовни; слева от него был Олдо, а справа — ещё один брат, Джубал. Маррон негромко произносил все нужные слова вместе со всем отрядом, а его мысли летели прочь, возвращались к недавнему дню и часу, близкому в пространстве и времени, но невероятно далёкому по своей странности.
Олдо, друг его детства и юности, ставший едва ли не братом Маррона ещё до того, как они стали братьями в Господе.
Такое знакомое, такое любимое лицо Олдо искажается, когда он наклоняется в седле и бросает в дверной проём горящий факел; Олдо смеётся хриплым и понимающим смехом, слыша раздавшийся изнутри крик и видя выбегающую женщину с горящими платьем и волосами; Олдо, наверняка видевший её ещё до броска факела, поднимает руку с мечом, но не убивает — нет, он заставляет женщину отступать назад, в горящий дом…
Джубал немного старше. Впервые Маррон встретил его в отряде. Джубал всю жизнь был монахом; в Чужеземье его послал аббат, послал в наказание за какую-то провинность, о которой Джубал никогда не говорит.
У Джубала округляются глаза, он орёт, выйдя из своей обычной тяжёлой задумчивости; Джубал — вероятно, куда лучший солдат, чем монах, — с лёгкостью вертит булавой, пришпоривает коня и снова заносит булаву в окровавленных руках; в его крике слышны слова — что-то из символа веры, что-то о вере в истинного Господа Двуединого и Всевидящего, а слюна брызжет и брызжет изо рта…
А между Олдо и Джубалом стоит на коленях сам Маррон. Он видит себя и удивляется себе, боится себя, и эти мысли мешают ему молиться и искренне благодарить Господа.
Он стоит, соскользнув с взбрыкнувшей испуганной лошади; у него в руках младенец, еретик, выхваченный из рук отца, такой маленький, что не разобрать даже, мальчик это или девочка; Маррон хватает его за ножки и крутится на месте быстро, словно сумасшедший монах на ступенях храма, спотыкается о тело священника, но удерживает равновесие, издавая хриплый крик, сводящий с ума его самого; он бьёт младенца головой о стену и видит, как раскалывается его череп, слышит, даже в таком шуме, как ребёнок затихает; Маррон бросает его в горящий дом и отворачивается от пятна, крошечного пятнышка, оставшегося на стене, малюсенькой красной точки, которую смоет первый же дождь — если, конечно, в этой пустынной и жаркой земле бывают дожди…
2. ДЕМОН В ПЫЛИ
Её отец утверждал, что вуаль вроде той чадры, что носят шарайские женщины, — самый что ни на есть варварский обычай, которому нет места в цивилизованных землях, но это не помешало ему послать Джулианну в руки придумавших этот обычай людей.
И с паланкином вышла та же история. Девушка не хотела ехать в нём — ну с какой стати она будет трястись в еле-еле движущихся носилках, когда можно прекрасно ехать верхом на собственном скакуне? А если посадить на лошадей всю свиту, то дорога займёт вдвое меньше времени! Однако жених прислал за Джулианной паланкин и носильщиков, и отец настоял на своём. Может быть, он даже думал о её удобстве, должна была признать девушка, хотя по большей части за его действиями скрывалось старание не обидеть могущественного вельможу.
В любом случае лёгкое покачивание на мягких подушках не утомляло ни её, ни — как ей казалось — восьмерых чёрных гигантов, которые несли паланкин. По дороге они негромко говорили между собой — Джулианна не понимала их речи — и часто смеялись над чем-то непонятным. Шедшим рядом стражникам — их тоже прислал жених — приходилось хуже, хотя они несли только ранцы. Джулианна видела, как мужчины обливаются потом на солнце, слышала их тихую хриплую брань и замечала, что на закате спины у них начинают сутулиться, а ноги загребают песок.
Пыль была настоящим проклятием, горячим и удушающим. Даже мужчины закрывали себе лица, когда ветер поднимал с земли жёлтые жалящие клубы. Нет, как ни была упряма Джулианна, а путешествовать в паланкине было гораздо приятнее, чем ехать на лошади в такую жару по такой земле. Лучше уж прятать лицо за мягкими шёлковыми занавесями, чем за покрывалом, которое очень скоро отсыревает и начинает прилипать к лицу, а потом сбивается в ком и твердеет от пыли. Лучше сидеть в тени, в прохладе и покое — лучше, — несмотря на то что прежде Джулианна со слезами и скандалом отстаивала остатки своей свободы, впрочем, безуспешно.
Как ни странно, она совсем не протестовала против самого путешествия. Оно казалось ей по меньшей мере забавным. Она стыдилась только паланкина — и то до тех пор, пока не увидела, что делают с людьми солнце и пыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72