Да надобно распорядиться, чтобы гонца к государю послали. Чтобы знал Андома, что жив князь Белозерский, чтобы все знали: рано торжествуют. А то как бы со смертью-то соперника не убедил Андома государя решить дело в его пользу. А так, жив Алексей Петрович, не победил его Голенище, так государю и торопиться нечего. А там видно будет, как жизнь повернется. У государя-то есть дела поважнее. Так что не теряй времени, Никита Романович, поспеши.
– Да, правда твоя, – согласился Никита, – сейчас пошлю гонца, верно ты говоришь.
– А разве не верно я говорила, что человечек, которого ты давеча приглядел, пригодится нам? – спросила его Вассиана. Никита потупил взор.
– Молчишь, – продолжала княгиня, – а как чувствовало сердце мое, что злую шутку Андома нам заготовит. Ты мне о честности говорил, чтоб все по-божески. А по-божески Голенище Алексея Петровича чуть жизни не лишил во имя аппетитов своих волчьих, а? То-то, князь Никита Романович. Зря спорил 1 ты со мной. Бери же власть теперь в свои руки и держи ее крепко, а я тебе помогать буду. Надеюсь, Андома оставит скоро нас в покое. А когда Алексей Петрович поправится, о Голенище все и думать уже забудут. Никита вопросительно посмотрел на нее.
– Свена нашего сегодня ночью в корчме с человечком тем сведешь, – объяснила она молодому князю, – а скоро и сам все узнаешь. Больше от тебя ничего не потребуется. Сделаешь?
– Сделаю, государыня, – поклонился Никита.
– Ты теперь мой государь, мне кланяться положено, – немного смутившись, заметила ему Вассиана.
– Ты всегда моей государыней останешься. Я всю жизнь перед тобой бы на коленях стоял, сама знаешь, если б ты моя была, – горячо возразил Никита. – Когда Андома брата с ног сбил на поле, я гляжу, не шевелится он, вот, думаю, кара небесная. Ведь сколько думал я, в мечтах тебя своей женой видел, чтоб овдовела ты хотел, вот и допросился, смерть на брата родного наслал. Себя винил во всем. Если бы Алексей умер, не знаю, как бы я жил после этого…
– А ты себя не вини зря, сага mia, – тихо сказала Вассиана, подходя к нему совсем близко и ласково поправляя темные волосы со лба, – брат твой жив, и знаю я, что не таков ты человек, чтоб на чужой беде счастье свое строить, от того и тянешь меня к себе. Думаю я, что жизнь, она мудрее нас и все устроит как надо, только не надо подгонять ее. Терпи. А грех на душу брать не нужно, даже ради великой цели, его потом, как иголку в кармане, все равно не утаишь, нет-нет, да наколешься. Не взойдет от греха радости, только слезы одни…
– Значит, не быть нам вместе? – спросил Никита, затаив дыхание.
– А хочешь ли ты быть со мной? – ответила ему вопросом Вассиана, и глаза ее на какой-то миг вдруг снова тепло зазеленели. – Знаю, говорил ты мне, что хочешь. Но многого ты не знаешь обо мне. Вот когда узнаешь, тогда и ответишь.
– Ты имеешь отношение к де Борджа? – осторожно спросил он.
– Иди, Никита Романович, – княгиня опустив голову, отвернулась от него. Князь обнял ее и прижал к себе.
– Иди, – женщина старалась отстраниться, но он не отпускал. – Иди, Никита. Придет время, узнаешь все. Быть может, из всех, кто сейчас окружает меня, только ты и узнаешь правду, потому что я сама хочу, чтоб ты узнал. Но не торопись. Ведь может статься, что больше ты никогда не пожелаешь видеть меня. Так что… Еще неизвестно, что для нас обоих лучше, правда или ложь…
– Правда всегда лучше, – прошептал Никита, целуя ее волосы, – даже если бы ты сама вдруг оказалась воскресшей герцогиней де Борджа…
Услышав его слова, Вассиана резко оттолкнула его.
– Ступай, – сухо приказала она, отводя взгляд, – ступай немедленно. Поторопись отослать гонца к государю.
– Сейчас отошлю, – пожал плечами Никита, – чем только, скажи, я обидел тебя? Сравнением со злющей итальянкой?
– Злющей итальянкой, – чуть слышно повторила за ним Вассиана. – Ведь ты же не знал ее… – она снова обратила к нему свои грустные глаза. – Не знал ее жизни, не видел ее врагов, не ведал ее чувств. Кого любила она, с кем боролась, как страдала, как предали ее, как кровь ее текла по ступеням дворца в Париже, как все тело покрылось гнойными язвами от яда, которым ее отравили, как жизнь ее оборвалась во цвете лет – ничего ты не знал и не видел, – с горьким упреком говорила она Никите. – Зачем же судишь о том, чего не знаешь, да еще со слов какого-то лекаришки, давно бежавшего из Италии и никогда не смевшего и близко подступить к де Борджа, что повторяешь чужие сплетни? Ладно, ступай уж, – и снова отвернулась от него.
Никита посмотрел на нее, потом в глазах его мелькнула догадка. Он тихо сказал по-итальянски:
– Простите, синьора, – и вышел, поцеловав, по римской традиции, длинный рукав ее платья. Вассиана в смятении вскинула голову. Но дверь за князем Ухтомским уже закрылась. Ключ, звякнув, упал на пол рядом с порогом. Шаги Никиты растаяли в тишине.
Посланный к царю гонец вернулся с известием, мол, государь очень рад, что князь Алексей Петрович остался жив, желает ему скорейшего выздоровления и готов даже прислать своего лекаря, если потребуется. Победы Андомы в поединке царь не признал, так как Голенище нарушил устав боя, предписывающий не наносить удары с тыла и с боку, а только лицом к лицу, а также запрещающий что-либо держать в кулаке или в рукавице во время схватки. Как ни убеждали Иоанна сам Андрюшка и дружки его во главе с князем Вяземским, государь остался при своем мнении и постановил рассмотрение дела о владении землей белозерской пока отложить, “а как Алексей Петрович поправится, там и поглядим”.
Новость, что князь Алексей Петрович .“счастливо смертушки избежал, и даст Господь, скоро поправится, быстро разнеслась среди дворовых, вызвав безудержную радость, которую не омрачила даже внезапная болезнь старой княгини Емельяны Феодоровны. Потрясение от “встречи с самим диаволом” уложило самодуршу в постель с приступом нервной лихорадки.
Она лежала в своих покоях, неотлучно держа при себе сынка и повелев домашнему священнику Григорию беспрестанно молиться в ее спальне при образах об отпущении грехов. Но, видать, молитва помогала мало, и вскоре Емельяна Феодоровна приказала звать к ней Лукиничну с ее снадобьями.
Дворовые смеялись втихомолку, что на самом деле у “беззубой ведьмы” никакой лихорадки нет, а случился, как нередко бывало прежде, “заклад” от возраста, и теперь Лукиничне, чтоб призор-то со старухи снять да колун тот пробить, немало лиственничной губки да травы-свечки земляной с вином и молоком горячим извести придется. Никто особенно старой хозяйке не сочувствовал, наоборот, каждый желал в душе, чтобы пролежала она в своей спальне, не выходя, как можно дольше.
На радостях устроили на лужайке за скотным двором игру “в пышку”. Парни и девки разделились на две команды, каждый в руках держал железную палку с загнутым концом. Один из игроков поддевал лежащий на земле кожаный мяч, набитый шерстью и конским волосом, и все члены его команды гнали этот мяч в одном направлении, стараясь не позволить игрокам другой команды мяч отобрать или отбить в сторону. Первая команда выигрывала, если догоняла мячик до условленного места, а если теряла, успеха добивались ее соперники. Шум, азартные молодые крики, смех разносились по всей усадьбе.
* * *
Вернувшись с Даниловского подворья, Витя плотно пообедал богатыми щами с курицей и гречневой кашей с хлебом и свининой, после чего завалился на лавку, соснуть часок. Он справедливо полагал, что самому ему с докладом к княгине лезть не стоит. Когда надо будет, позовут.
Но пока княгиня Вассиана была занята лечением князя Алексея Петровича, Витю никто не трогал. Он вволю отоспался, а когда открыл глаза, уже вечерело, и со стороны скотного двора доносились всплески какого-то непривычного для дома Шелеш-панских веселья.
“Никак, старуха концы отбросила? – подумал про себя Витя, потягиваясь. – Что-то народ радуется. Надо пойти, поглядеть…”
Он встал с лавки, ополоснул лицо свежей водой из дубовой бадьи, стоявшей у печки, пропустил кваску из горлышка глиняного кувшина со стола и вышел во двор. Здесь вовсю играли, как показалось Вите, в хоккей на траве. Растопченко сел на пенек оставшийся от спиленного дерева на углу поляны и от нечего делать принялся смотреть за игрой, лениво пожевывая травинку. Здесь и нашел его де Армес.
Завидев испанца еще издалека, Витя сразу понял, что тот направляется к нему, и чтобы не привлекать внимания дворовых – правда, тем и без того было не до Вити, но конспирация есть конспирация, – Растопченко незаметно сделал капитану знак, мол, встретимся за тем сараем. Когда испанец свернул в условленное место, Витя тоже, как бы по нужде, поспешил за сарай. Де Армес уже ждал его там.
– Княгиня Вассиана видеть тебя желает, – сообщил он Растопченко, – она в покоях князя Афанасия сейчас, за супругом своим ухаживает, так что поднимись к ней туда, она тебя ждет.
– Понял, – коротко ответил чекист и тут же направился в дом.
Поднявшись в покои князя Шелешпанского, он некоторое время помедлил перед дверью спальни, где, как сказал де Армес, находилась княгиня, ожидая, не откроется ли она ему навстречу сама, как уже было недавно. Но на этот раз ничего сказочного, похоже, не предвиделось, так что Вите пришлось стучать самому и, услышав разрешение княгини, проходить внутрь.
Вассиана сидела в кресле у изголовья постели, на которой спал, укрытый бархатным одеялом, князь Алексей Петрович. В руках она держала толстую книгу, переплет которой, сделанный из тонких деревянных досочек, был обтянут алой кожей; застежки у переплета были золотые, а на углах поблескивали такие же золотые наугольники. Весь переплет был усыпан драгоценными каменьями в золотых медальонах. Страницы книги из тонкого пергамента сплошь пестрели какими-то письменами, выведенными темными чернилами, а заглавные буквы каждой строки выделялись ярко-красным цветом и украшались золотым рисунком. Рядом с креслом княгини на узеньком столь-це, разрисованном какими-то изображениями, похожими на библейские картинки, стоял массивный серебряный канделябр в форме двух медведей, поддерживающих лапами шесть горящих в нем свечей. Еще один канделябр, но поскромнее, в три свечи, стоял в нише у окна.
– Здравствуй, свен, – поприветствовала Витю княгиня, оторвав глаза от книги.
– Здрастьте, ваше сиятельство, – шаркнул ногой Витя, неловко поклонившись. Язык никак не поворачивался произнести принятое здесь “государыня”, а как-то само собой все время вылетало знакомое по фильмам “ваше сиятельство”, но княгиня не возражала против такого обращения к себе, и Растопченко это устраивало.
– Возьми стул, Виктор, – указала ему Вассиана на стоящий у закрытого втулкой окна широкий стул с украшенной резьбой спинкой, – и садись рядом со мной.
Витя с опасением взглянул на спящего Алексея Петровича:
– Не потревожим?
– Его сон очень глубок, – загадочно ответила женщина. – Он сейчас еще далеко от нас, и не услышит голосов. Садись.
Витя послушно придвинул стул и сел у стольца рядом с княгиней. Только сейчас он заметил, что ножки стольца, а также стула, на котором он сидел, сплошь выложены кусочками бирюзы с серебряными прожилками и упираются в пол как бы растопыренными звериными лапами с серебряными когтями.
Княгиня, перекинула длинную черную косу на грудь. От ее волос струился какой-то удивительный южный аромат, заключавший в себе запах спелого апельсина, терпкого олеандра, складковатой цветущей липы, смолистой пинии и мечтательную нежность солоноватого морского бриза. Это был не искусственный запах духов, хотя Витя и не отличался особыми познаниями в парфюмерии. Скорее, он вообще в ней не разбирался, – но интуитивно почувствовал, что аромат этот, наполнявший, по его еще школьным представлениям, воздух античных городов, например, Древнего Рима или Помпеи, имел происхождение природное.
Он с рождения, вместе с первыми лучами света, с молоком матери, проникал в плоть и кровь человека, с детских лет принизывал все его существо, сопровождая потом всю жизнь.
И неудивительно, что этот аромат цветущей родины, взрастившей столько гениальных людей, с самой юности впитался в кожу и волосы княгини, долго прожившей, а может быть и родившейся, – Витя не знал наверняка, – под синим небом Италии. Он был неотделим от нее и делал очарование этой и без того прекрасной женщины неотразимым.
Княгиня придвинула к себе книгу и перевернула страницу.
– Скажи, Виктор, – спросила она Растопченко, – понимаешь ли ты по-французски?
– Нет, ваше сиятельство, – честно признался Витя, – плохо очень. Бонжур, пардон, оревуар – и только. Ленился в школе, а потом времени не было.
– А по-итальянски? – улыбнулась княгиня его словам, и ослепительно-белые ровные зубы ее, окаймленные алыми влажными губами, блеснули, как комочки нетающего горного снега в атласных лепестках цветущих на склонах роз.
– Тоже нет. Соле, кантаре, пьяно, – вспомнил Витя отдельные слова из песен итальянских певцов, которых часто слушал в конце восьмидесятых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Да, правда твоя, – согласился Никита, – сейчас пошлю гонца, верно ты говоришь.
– А разве не верно я говорила, что человечек, которого ты давеча приглядел, пригодится нам? – спросила его Вассиана. Никита потупил взор.
– Молчишь, – продолжала княгиня, – а как чувствовало сердце мое, что злую шутку Андома нам заготовит. Ты мне о честности говорил, чтоб все по-божески. А по-божески Голенище Алексея Петровича чуть жизни не лишил во имя аппетитов своих волчьих, а? То-то, князь Никита Романович. Зря спорил 1 ты со мной. Бери же власть теперь в свои руки и держи ее крепко, а я тебе помогать буду. Надеюсь, Андома оставит скоро нас в покое. А когда Алексей Петрович поправится, о Голенище все и думать уже забудут. Никита вопросительно посмотрел на нее.
– Свена нашего сегодня ночью в корчме с человечком тем сведешь, – объяснила она молодому князю, – а скоро и сам все узнаешь. Больше от тебя ничего не потребуется. Сделаешь?
– Сделаю, государыня, – поклонился Никита.
– Ты теперь мой государь, мне кланяться положено, – немного смутившись, заметила ему Вассиана.
– Ты всегда моей государыней останешься. Я всю жизнь перед тобой бы на коленях стоял, сама знаешь, если б ты моя была, – горячо возразил Никита. – Когда Андома брата с ног сбил на поле, я гляжу, не шевелится он, вот, думаю, кара небесная. Ведь сколько думал я, в мечтах тебя своей женой видел, чтоб овдовела ты хотел, вот и допросился, смерть на брата родного наслал. Себя винил во всем. Если бы Алексей умер, не знаю, как бы я жил после этого…
– А ты себя не вини зря, сага mia, – тихо сказала Вассиана, подходя к нему совсем близко и ласково поправляя темные волосы со лба, – брат твой жив, и знаю я, что не таков ты человек, чтоб на чужой беде счастье свое строить, от того и тянешь меня к себе. Думаю я, что жизнь, она мудрее нас и все устроит как надо, только не надо подгонять ее. Терпи. А грех на душу брать не нужно, даже ради великой цели, его потом, как иголку в кармане, все равно не утаишь, нет-нет, да наколешься. Не взойдет от греха радости, только слезы одни…
– Значит, не быть нам вместе? – спросил Никита, затаив дыхание.
– А хочешь ли ты быть со мной? – ответила ему вопросом Вассиана, и глаза ее на какой-то миг вдруг снова тепло зазеленели. – Знаю, говорил ты мне, что хочешь. Но многого ты не знаешь обо мне. Вот когда узнаешь, тогда и ответишь.
– Ты имеешь отношение к де Борджа? – осторожно спросил он.
– Иди, Никита Романович, – княгиня опустив голову, отвернулась от него. Князь обнял ее и прижал к себе.
– Иди, – женщина старалась отстраниться, но он не отпускал. – Иди, Никита. Придет время, узнаешь все. Быть может, из всех, кто сейчас окружает меня, только ты и узнаешь правду, потому что я сама хочу, чтоб ты узнал. Но не торопись. Ведь может статься, что больше ты никогда не пожелаешь видеть меня. Так что… Еще неизвестно, что для нас обоих лучше, правда или ложь…
– Правда всегда лучше, – прошептал Никита, целуя ее волосы, – даже если бы ты сама вдруг оказалась воскресшей герцогиней де Борджа…
Услышав его слова, Вассиана резко оттолкнула его.
– Ступай, – сухо приказала она, отводя взгляд, – ступай немедленно. Поторопись отослать гонца к государю.
– Сейчас отошлю, – пожал плечами Никита, – чем только, скажи, я обидел тебя? Сравнением со злющей итальянкой?
– Злющей итальянкой, – чуть слышно повторила за ним Вассиана. – Ведь ты же не знал ее… – она снова обратила к нему свои грустные глаза. – Не знал ее жизни, не видел ее врагов, не ведал ее чувств. Кого любила она, с кем боролась, как страдала, как предали ее, как кровь ее текла по ступеням дворца в Париже, как все тело покрылось гнойными язвами от яда, которым ее отравили, как жизнь ее оборвалась во цвете лет – ничего ты не знал и не видел, – с горьким упреком говорила она Никите. – Зачем же судишь о том, чего не знаешь, да еще со слов какого-то лекаришки, давно бежавшего из Италии и никогда не смевшего и близко подступить к де Борджа, что повторяешь чужие сплетни? Ладно, ступай уж, – и снова отвернулась от него.
Никита посмотрел на нее, потом в глазах его мелькнула догадка. Он тихо сказал по-итальянски:
– Простите, синьора, – и вышел, поцеловав, по римской традиции, длинный рукав ее платья. Вассиана в смятении вскинула голову. Но дверь за князем Ухтомским уже закрылась. Ключ, звякнув, упал на пол рядом с порогом. Шаги Никиты растаяли в тишине.
Посланный к царю гонец вернулся с известием, мол, государь очень рад, что князь Алексей Петрович остался жив, желает ему скорейшего выздоровления и готов даже прислать своего лекаря, если потребуется. Победы Андомы в поединке царь не признал, так как Голенище нарушил устав боя, предписывающий не наносить удары с тыла и с боку, а только лицом к лицу, а также запрещающий что-либо держать в кулаке или в рукавице во время схватки. Как ни убеждали Иоанна сам Андрюшка и дружки его во главе с князем Вяземским, государь остался при своем мнении и постановил рассмотрение дела о владении землей белозерской пока отложить, “а как Алексей Петрович поправится, там и поглядим”.
Новость, что князь Алексей Петрович .“счастливо смертушки избежал, и даст Господь, скоро поправится, быстро разнеслась среди дворовых, вызвав безудержную радость, которую не омрачила даже внезапная болезнь старой княгини Емельяны Феодоровны. Потрясение от “встречи с самим диаволом” уложило самодуршу в постель с приступом нервной лихорадки.
Она лежала в своих покоях, неотлучно держа при себе сынка и повелев домашнему священнику Григорию беспрестанно молиться в ее спальне при образах об отпущении грехов. Но, видать, молитва помогала мало, и вскоре Емельяна Феодоровна приказала звать к ней Лукиничну с ее снадобьями.
Дворовые смеялись втихомолку, что на самом деле у “беззубой ведьмы” никакой лихорадки нет, а случился, как нередко бывало прежде, “заклад” от возраста, и теперь Лукиничне, чтоб призор-то со старухи снять да колун тот пробить, немало лиственничной губки да травы-свечки земляной с вином и молоком горячим извести придется. Никто особенно старой хозяйке не сочувствовал, наоборот, каждый желал в душе, чтобы пролежала она в своей спальне, не выходя, как можно дольше.
На радостях устроили на лужайке за скотным двором игру “в пышку”. Парни и девки разделились на две команды, каждый в руках держал железную палку с загнутым концом. Один из игроков поддевал лежащий на земле кожаный мяч, набитый шерстью и конским волосом, и все члены его команды гнали этот мяч в одном направлении, стараясь не позволить игрокам другой команды мяч отобрать или отбить в сторону. Первая команда выигрывала, если догоняла мячик до условленного места, а если теряла, успеха добивались ее соперники. Шум, азартные молодые крики, смех разносились по всей усадьбе.
* * *
Вернувшись с Даниловского подворья, Витя плотно пообедал богатыми щами с курицей и гречневой кашей с хлебом и свининой, после чего завалился на лавку, соснуть часок. Он справедливо полагал, что самому ему с докладом к княгине лезть не стоит. Когда надо будет, позовут.
Но пока княгиня Вассиана была занята лечением князя Алексея Петровича, Витю никто не трогал. Он вволю отоспался, а когда открыл глаза, уже вечерело, и со стороны скотного двора доносились всплески какого-то непривычного для дома Шелеш-панских веселья.
“Никак, старуха концы отбросила? – подумал про себя Витя, потягиваясь. – Что-то народ радуется. Надо пойти, поглядеть…”
Он встал с лавки, ополоснул лицо свежей водой из дубовой бадьи, стоявшей у печки, пропустил кваску из горлышка глиняного кувшина со стола и вышел во двор. Здесь вовсю играли, как показалось Вите, в хоккей на траве. Растопченко сел на пенек оставшийся от спиленного дерева на углу поляны и от нечего делать принялся смотреть за игрой, лениво пожевывая травинку. Здесь и нашел его де Армес.
Завидев испанца еще издалека, Витя сразу понял, что тот направляется к нему, и чтобы не привлекать внимания дворовых – правда, тем и без того было не до Вити, но конспирация есть конспирация, – Растопченко незаметно сделал капитану знак, мол, встретимся за тем сараем. Когда испанец свернул в условленное место, Витя тоже, как бы по нужде, поспешил за сарай. Де Армес уже ждал его там.
– Княгиня Вассиана видеть тебя желает, – сообщил он Растопченко, – она в покоях князя Афанасия сейчас, за супругом своим ухаживает, так что поднимись к ней туда, она тебя ждет.
– Понял, – коротко ответил чекист и тут же направился в дом.
Поднявшись в покои князя Шелешпанского, он некоторое время помедлил перед дверью спальни, где, как сказал де Армес, находилась княгиня, ожидая, не откроется ли она ему навстречу сама, как уже было недавно. Но на этот раз ничего сказочного, похоже, не предвиделось, так что Вите пришлось стучать самому и, услышав разрешение княгини, проходить внутрь.
Вассиана сидела в кресле у изголовья постели, на которой спал, укрытый бархатным одеялом, князь Алексей Петрович. В руках она держала толстую книгу, переплет которой, сделанный из тонких деревянных досочек, был обтянут алой кожей; застежки у переплета были золотые, а на углах поблескивали такие же золотые наугольники. Весь переплет был усыпан драгоценными каменьями в золотых медальонах. Страницы книги из тонкого пергамента сплошь пестрели какими-то письменами, выведенными темными чернилами, а заглавные буквы каждой строки выделялись ярко-красным цветом и украшались золотым рисунком. Рядом с креслом княгини на узеньком столь-це, разрисованном какими-то изображениями, похожими на библейские картинки, стоял массивный серебряный канделябр в форме двух медведей, поддерживающих лапами шесть горящих в нем свечей. Еще один канделябр, но поскромнее, в три свечи, стоял в нише у окна.
– Здравствуй, свен, – поприветствовала Витю княгиня, оторвав глаза от книги.
– Здрастьте, ваше сиятельство, – шаркнул ногой Витя, неловко поклонившись. Язык никак не поворачивался произнести принятое здесь “государыня”, а как-то само собой все время вылетало знакомое по фильмам “ваше сиятельство”, но княгиня не возражала против такого обращения к себе, и Растопченко это устраивало.
– Возьми стул, Виктор, – указала ему Вассиана на стоящий у закрытого втулкой окна широкий стул с украшенной резьбой спинкой, – и садись рядом со мной.
Витя с опасением взглянул на спящего Алексея Петровича:
– Не потревожим?
– Его сон очень глубок, – загадочно ответила женщина. – Он сейчас еще далеко от нас, и не услышит голосов. Садись.
Витя послушно придвинул стул и сел у стольца рядом с княгиней. Только сейчас он заметил, что ножки стольца, а также стула, на котором он сидел, сплошь выложены кусочками бирюзы с серебряными прожилками и упираются в пол как бы растопыренными звериными лапами с серебряными когтями.
Княгиня, перекинула длинную черную косу на грудь. От ее волос струился какой-то удивительный южный аромат, заключавший в себе запах спелого апельсина, терпкого олеандра, складковатой цветущей липы, смолистой пинии и мечтательную нежность солоноватого морского бриза. Это был не искусственный запах духов, хотя Витя и не отличался особыми познаниями в парфюмерии. Скорее, он вообще в ней не разбирался, – но интуитивно почувствовал, что аромат этот, наполнявший, по его еще школьным представлениям, воздух античных городов, например, Древнего Рима или Помпеи, имел происхождение природное.
Он с рождения, вместе с первыми лучами света, с молоком матери, проникал в плоть и кровь человека, с детских лет принизывал все его существо, сопровождая потом всю жизнь.
И неудивительно, что этот аромат цветущей родины, взрастившей столько гениальных людей, с самой юности впитался в кожу и волосы княгини, долго прожившей, а может быть и родившейся, – Витя не знал наверняка, – под синим небом Италии. Он был неотделим от нее и делал очарование этой и без того прекрасной женщины неотразимым.
Княгиня придвинула к себе книгу и перевернула страницу.
– Скажи, Виктор, – спросила она Растопченко, – понимаешь ли ты по-французски?
– Нет, ваше сиятельство, – честно признался Витя, – плохо очень. Бонжур, пардон, оревуар – и только. Ленился в школе, а потом времени не было.
– А по-итальянски? – улыбнулась княгиня его словам, и ослепительно-белые ровные зубы ее, окаймленные алыми влажными губами, блеснули, как комочки нетающего горного снега в атласных лепестках цветущих на склонах роз.
– Тоже нет. Соле, кантаре, пьяно, – вспомнил Витя отдельные слова из песен итальянских певцов, которых часто слушал в конце восьмидесятых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46