Вот и зовет тебя, вымещать все, что для другой накопил. А затяжелеешь – гляди, княгиня тебя из дома выгонит. Это у нее быстро. Думаешь, не знает она? Или ей все равно? Ох, сдается мне, не все равно. Где тогда жить будешь? У тебя никого нет, ни кола, ни двора, ни родичей. А князь – ищи ветра в поле, он и забудет о тебе. Мало ли у него таких по свету. Не шибко он о них вспоминает. Думаешь, он там монахом жил? Бык-то такой, как Никита? Так что неча бегать да подносить ему, да слово каждое ловить, а пуще всего от Фрола, сокольничего нашего, что к тебе сватается, нос воротить. Гляди, случится что – помогать не буду.
– Ты ей зелье дай, чтоб семя княжье травить, – предложила Груша, – вот и не случится ничего.
– От такого бычины, как Никита ни одно зелье не поможет, тьфу ты, прости Господи, – Лукинична снова уткнулась в свои мешочки.
– Ну-ка помолчите все! – снова прикрикнула на них Ефросинья. – Совсем деваху до слез довели.
Стеша молча терла торели полотенцем, чтоб блестели, тайком смахивала слезы рукавом, да все поглядывала на дверь.
– Что глядишь? – опять встрепенулась Лукинична. – Сейчас придет. Срмыча обыграет, да тебя и свистнет. А ты лети, лети, голубка…
– Не понимаешь ты, бабушка, – тихо всхлипнула Стеша. – Люб мне Никита. Красивый он. Сильный. Как с соколом охотится – дух захватывает, а на коне мчится…
– Примчится, жди, как бы мимо тебя не промчался. Что красивый – спору нет. И лицом, и телом Господь не обидел. Только не по тебе пряник-то, зубы поломаешь и жизнь свою порушишь. Ты как была в прислуге, так и останешься…
– Но может же быть, что женится на одной, по расчету, а любит другую, по сердцу, – с надеждой спросила Стеша, прижав руки к груди, – а, бабушка?
– Э-э! – безнадежно махнула рукой Лукинична. – Все одно. Дурачина-девка.
Дверь в поварню распахнулась. На пороге появился князь Ухтомский. В белой шелковой рубахе с небрежно расстегнутым воротом, открывавшим его крепкую загорелую шею, подпоясанный вышитым кушаком. Окинув поварню быстрым взглядом ярких глаз, попросил:
– Стеша, принеси мне в спальные покои теплой воды умыться.
Стеша зарделась, встрепенулась, кинулась к бадье с водой, уронив по пути глиняный кувшин, который бы разбился об пол, не поддержи его вовремя Ефросинья. Никита спрятал улыбку в усы и подмигнул Вите: мол, видишь, чего теряться-то.
– Ну, жду тебя, Стеша, ты уж не задерживайся тут, – и, уходя, легонько подтолкнул Лукиничну, сидевшую в углу прямо у входа:
– А тебя, мать, что-то и не видать сегодня. Небось, все по свиданиям, в Ферапонтово к тамошним старичкам тайком бегаешь. Знаю я тебя, сто лет уж минуло, а все туда же.
– Окстись ты, Никита, – всполошилась Лукинична, – грех-то какой молотишь. Чур, чур его, – начала она отмахиваться какой-то травой.
– Ладно, верю – Никита рассмеялся и вышел, захлопнув дверь.
Вслед за ним, подхватив лохань с водой и перекинув пару полотенец через плечо, заспешила Стеша.
Лукинична проводила ее осуждающим взглядом. Груша тихо хихикнула в кулак.
– Стешку теперь до утра не жди, – заключила Ефросинья. – Князь Никита быстро ее не отпустит. Пока помоются, пока то-се…
– А я даже завидую ей, – вздохнула вдруг Груша, – крепкий мужик такой, красавец…
– А ты, дура, тоже намекни ему, – снова заворчала Лукинична, – его и на двоих хватит.
– Три, Груша, тебе одной отдуваться теперь, – оборвала ее Ефросинья. – Вот языки пораспустили. Все Матвею своему расскажу. Выдерет он вас, чтоб не болтали попусту.
Устав слушать бабьи разговоры, Витя снова вышел в сени. Стеша только что взбежала по лестнице и мелькнула на галерее, скрывшись в коридоре. Вдруг там что-то звякнуло.
– Простите, государыня, – раздался испуганный голос Стеши, – я нечаянно.
– Куда ты так бежишь? – удивленно спрашивала княгиня. – Ты чуть не ошпарила меня.
– Князь Никита Романович просил воды горячей принести.
– А разве в бане он сегодня не мылся?
– Мылся, матушка, но просил…
– Ладно, иди, – разрешила княгиня, – только гляди, осторожно, а то еще все разольешь.
– Стеша! Я жду, – раздался из спальных покоев зычный голос Никиты.
– Бегу, бегу.
– Верка! Поди ко мне, – позвала княгиня свою служанку.
…Князь Алексей Петрович разбирал почту, поступившую в его отсутствие, в своем кабинете. Кабинет этот был обставлен еще при Петре Ивановиче, со вкусом и стилем, присущим покойной матушке князя, Наталье Кирилловне. Стены были обиты шелком гранатового цвета, расшитым золотом, под цвет стен подобраны полавочники и наоконники. В красном углу висели образа, вырезанные на халцедоне, в киоте со створками из красного дуба. Изображал триптих сцены из жития святого Кирилла Белозерского. На складывающихся частях поблескивали вычеканенные золотом молитвенные слова. Образа задергивались занавесями, также подобранными под общий цвет обивки кабинета.
Сам Алексей Петрович сидел за массивным дубовым столом, украшенным резьбой и самоцветами. Вся мебель в кабинете: пристенные лавки, приставные стольцы, кресла и стулья, полицы для книг – все было изготовлено из редкой породы дуба, красновато-багрового цвета, произрастающего в далеких южных странах. Княжеское же кресло, богато украшенное каменьями и росписями, венчал герб белозерских князей на высокой резной спинке. В дверь постучали.
– Войдите, – разрешил князь, не отрываясь от чтения.
– Прощеньица просим, – протараторила служанка Вассианы, просунув голову в кабинет, – государыня знать желают, посетите ли ее вечером нонче.
– Скажи государыне, чтоб ожидала, – ответил князь, даже не взглянув на нее. – Скоро приду.
– Ага. – Дверь тут же закрылась.
“Точно князю рога вырастить собрались, – мысленно отметил про себя Растопченко, прижимаясь спиной к стене в темном углу и пропуская служанку. – Уже откровенно спрашивают, когда он постель пустой оставит. Пара дней, товарищ майор, и повышение по службе вам обеспечено.”
На первом этаже священник Афанасий собирал дворню на благочестивое моление перед сном. Послышались песнопения. Князь встал из-за стола и спустился вниз. Привыкший с детства строго исполнять церковные заветы, он никогда не пропускал домашние службы.
Княгиня же, вопреки традиции, спускалась не каждый раз, вознося молитвы у образов в своих покоях. Когда после вечерней службы все в доме стихло, князь Алексей поднялся в спальню жены. Вассиана возлежала на тонких белоснежных простынях в прозрачном лазоревом пеньюаре. Постель была высокая – несмотря на лето, сюда стелили две тщательно взбитые пуховые перины, два изголовья, нижнее и верхнее, и три подушки, тоже пуховых. Отбросив атласное одеяло красного цвета, подбитое соболями и отороченное золотой гривой-каймой, княгиня опиралась локотком на одетые в камчатные красные наволочки подушки, на одной из которых, пригревшись, драгоценным ожерельем, поблескивал свернувшийся пифон. Князь, войдя, присел на край кровати.
– Что тебя тревожит? – Вассиана ласково взяла его руку в свои. – Отчего чело твое затуманилось? Отец Геласий дурные вести передал?
– Тревожно мне. В Москву надобно ехать, пред государем отчет держать, да Андрюшку утихомирить, а как Белозерье бросишь? Сказывают, люди неизвестные по округе шатаются. Кто такие, что ищут – не знаю пока.
– Совсем ничего не известно о них? Может, беглые какие прячутся? – Вассиана приподнялась в постели, участливо глядя на него. Ее груди натянули тонкую ткань пеньюара, и розовые соски отчетливо проступали на фоне вышитых серебром причудливых цветов, украшавших ночное одеяние. Поблескивавший алмазами и изумрудами крест на золотой цепочке не висел, а возлежал на груди.
– Ничего не известно, – князь с усилием снова перевел взгляд на ее лицо. – Ясно только, что не беглые, а иноземцы какие-то. Так сказывают. Но я приказал разузнать все в подробностях. Завтра к утру гонцы из окрестных сел вернутся, там и прояснится.
– А не рубины ли ищут? Лукинична рассказывала, много беды натворили они в этих краях. У иноземца же какого-то их взяли, верно?
– Может быть. Пугать тебя не хочу.
– Неужто в самом деле так они красивы и дороги? – поинтересовалась Вассиана, снова откинувшись на подушки.
– Коли интересно, завтра после литургии попрошу Геласия показать их тебе, – предложил князь, лаская ее длинные пышные волосы, раскинутые по постели. Глаза княгини на мгновение вспыхнули интересом, но она тут же спрятала их блеск, опустив длинные темные ресницы
– Не нужно, – равнодушно ответила она. – Если дурная слава за ними идет, так что мне на них глядеть? Как бы беды не вышло. Ты не покинешь меня – сегодня, свет мой? – она снова подалась вперед. – Останься со мной, сокол мой ясный, стосковалась я по тебе… – перейдя на шепот, она скинула пеньюар, оголяя плечи и грудь. Змея почти неслышно сползла с подушки и, мелькнув серебристой лентой по ковру, улеглась в свою корзинку на окне. Вассиана потянула мужа к себе и задернула рукой полог кровати.
* * *
Когда князь уснул, княгиня осторожно, чтобы не разбудить его, поднялась с кровати и, не одеваясь, подошла к окну. Полная луна заливала серебристым светом розовато-вишневую в сумерках негаснущей северной зари гладь озера. Из леса как никогда близко доносился вой волков. Собаки надрывно лаяли и рвали цепи. Весь дом спал.
Вассиана накинула пеньюар и, взяв свечу, вышла из своих покоев. Она прошла по переходу в соседнее строение, принадлежащее Ухтомским князьям. Дверь спальных покоев была неплотно заперта, и она явственно услышала прерывистое мужское дыхание и едва различимые женские вскрики. Сама не отдавая себе отчета, княгиня приоткрыла дверь. Никита только что отвалился от Стеши и лежал весь нагой поверх простыней. Лунный свет освещал его мускулистое тело, усыпанное капельками пота. Свеча задрожала в руках княгини, и неосторожно она задела подсвечником дверь. Дверь скрипнула и открылась полностью. Никита перевел глаза. Увидев Вассиану со свечой в руке и распущенными темными волосами, он резко сел на постели, накинув на себя простыню:
– Что случилось? – чуть хриплым голосом спросил он с тревогой. Из-за его спины испуганно выглянула взъерошенная Стеша. Вассиана промолчала и отошла от двери. Однако возвращаться она не спешила.
– Давай, одевайся и иди к себе, Стеша, – услышала она недовольный голос князя из покоев. – Быстро, быстро давай. Я сам оденусь, не трогай ничего.
Вскоре мимо Вассианы проскользнула Стеша, закрывая лицо платком. Вслед за ней вышел Никита, на ходу застегивая ворот рубахи:
– Что случилось? – еще раз спросил он.
– Волки страшно воют, – тихо ответила Вассиана, неотрывно глядя ему в глаза. – Князь Алексей спит, не хотела будить его, намаялся он. А вот вышла, слышу, ты еще не спишь. Может, сходишь, посмотришь, что там? Как бы во двор не забрались.
– Волки воют, верно, – прислушался Никита, – близко черти подобрались. Опять в хлев метят на теленка новорожденного, как чуют. И собаки лают, как остервенелые. Сейчас, кистень возьму. Иди, спи, я посмотрю все.
– Нет, – отрицательно покачала головой Вассиана, – не спится мне, я с тобой пойду.
– Озябнешь… – он окинул взглядом ее легкий прозрачный наряд, не сумев скрыть восхищения тем, на что и смотреть не имел права.
– А я платок накину… – и добавила почти шепотом: – Глаза у тебя итальянские, Никита, солнечные…
Князь смутился.
– Русич я, Вассиана, и на какого-то черномазого Джованни походить не хотел бы.
Гречанка отвела взгляд и грустно улыбнулась.
Витя тоже проснулся от воя волков. Вообще, спать на поставленной к стене деревянной лавке, покрытой медвежьей шкурой, с сапогами под головой, да еще накрывшись вонючим войлочным одеялом, было непривычно и крайне неудобно. К тому же, народу в поварне собралось: кто на полу, кто на лавках да на скамейках, воняет от всех, хуже чем в армии, даром что в бане сегодня парились. А тут волки вой подняли – громко, словно под лавку забрались.
– Отлить пойти, что ли? – Витя поднялся, дошел до двери, отворил ее и тут же шарахнулся назад в сумрак комнаты: по двору к озеру брели князь Ухтомский и княгиня Вассиана, закутанная в цветную персидскую шаль. Волки выли все злее, но оба они, как казалось, были намного меньше Вити озабочены их близким присутствием.
– Вот и фарт мой пришел… – тихо пробормотал Растопченко и побежал назад к лавке, обуваться.
Подойдя к краю берега, княгиня откинула шаль и взобралась на большой гранитный валун. Лунный свет освещал ее красивую стройную фигуру, безупречную даже по стандартам придирчивого витиного века, избалованного женской красотой. Стоя на камне, она держала в руке зажженную свечу, которую прятала до того под шалью. Она подняла руку со свечой, все тело ее, облитое лунным светом, казалось совершенно обнаженным.
Отбросив ружье, Никита осторожно обхватил ее за талию и снял с камня. Потом, держа на руках, опустил голову на ее высокую грудь.
Некоторое время он крепко прижимал ее к себе, затем поставил на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Ты ей зелье дай, чтоб семя княжье травить, – предложила Груша, – вот и не случится ничего.
– От такого бычины, как Никита ни одно зелье не поможет, тьфу ты, прости Господи, – Лукинична снова уткнулась в свои мешочки.
– Ну-ка помолчите все! – снова прикрикнула на них Ефросинья. – Совсем деваху до слез довели.
Стеша молча терла торели полотенцем, чтоб блестели, тайком смахивала слезы рукавом, да все поглядывала на дверь.
– Что глядишь? – опять встрепенулась Лукинична. – Сейчас придет. Срмыча обыграет, да тебя и свистнет. А ты лети, лети, голубка…
– Не понимаешь ты, бабушка, – тихо всхлипнула Стеша. – Люб мне Никита. Красивый он. Сильный. Как с соколом охотится – дух захватывает, а на коне мчится…
– Примчится, жди, как бы мимо тебя не промчался. Что красивый – спору нет. И лицом, и телом Господь не обидел. Только не по тебе пряник-то, зубы поломаешь и жизнь свою порушишь. Ты как была в прислуге, так и останешься…
– Но может же быть, что женится на одной, по расчету, а любит другую, по сердцу, – с надеждой спросила Стеша, прижав руки к груди, – а, бабушка?
– Э-э! – безнадежно махнула рукой Лукинична. – Все одно. Дурачина-девка.
Дверь в поварню распахнулась. На пороге появился князь Ухтомский. В белой шелковой рубахе с небрежно расстегнутым воротом, открывавшим его крепкую загорелую шею, подпоясанный вышитым кушаком. Окинув поварню быстрым взглядом ярких глаз, попросил:
– Стеша, принеси мне в спальные покои теплой воды умыться.
Стеша зарделась, встрепенулась, кинулась к бадье с водой, уронив по пути глиняный кувшин, который бы разбился об пол, не поддержи его вовремя Ефросинья. Никита спрятал улыбку в усы и подмигнул Вите: мол, видишь, чего теряться-то.
– Ну, жду тебя, Стеша, ты уж не задерживайся тут, – и, уходя, легонько подтолкнул Лукиничну, сидевшую в углу прямо у входа:
– А тебя, мать, что-то и не видать сегодня. Небось, все по свиданиям, в Ферапонтово к тамошним старичкам тайком бегаешь. Знаю я тебя, сто лет уж минуло, а все туда же.
– Окстись ты, Никита, – всполошилась Лукинична, – грех-то какой молотишь. Чур, чур его, – начала она отмахиваться какой-то травой.
– Ладно, верю – Никита рассмеялся и вышел, захлопнув дверь.
Вслед за ним, подхватив лохань с водой и перекинув пару полотенец через плечо, заспешила Стеша.
Лукинична проводила ее осуждающим взглядом. Груша тихо хихикнула в кулак.
– Стешку теперь до утра не жди, – заключила Ефросинья. – Князь Никита быстро ее не отпустит. Пока помоются, пока то-се…
– А я даже завидую ей, – вздохнула вдруг Груша, – крепкий мужик такой, красавец…
– А ты, дура, тоже намекни ему, – снова заворчала Лукинична, – его и на двоих хватит.
– Три, Груша, тебе одной отдуваться теперь, – оборвала ее Ефросинья. – Вот языки пораспустили. Все Матвею своему расскажу. Выдерет он вас, чтоб не болтали попусту.
Устав слушать бабьи разговоры, Витя снова вышел в сени. Стеша только что взбежала по лестнице и мелькнула на галерее, скрывшись в коридоре. Вдруг там что-то звякнуло.
– Простите, государыня, – раздался испуганный голос Стеши, – я нечаянно.
– Куда ты так бежишь? – удивленно спрашивала княгиня. – Ты чуть не ошпарила меня.
– Князь Никита Романович просил воды горячей принести.
– А разве в бане он сегодня не мылся?
– Мылся, матушка, но просил…
– Ладно, иди, – разрешила княгиня, – только гляди, осторожно, а то еще все разольешь.
– Стеша! Я жду, – раздался из спальных покоев зычный голос Никиты.
– Бегу, бегу.
– Верка! Поди ко мне, – позвала княгиня свою служанку.
…Князь Алексей Петрович разбирал почту, поступившую в его отсутствие, в своем кабинете. Кабинет этот был обставлен еще при Петре Ивановиче, со вкусом и стилем, присущим покойной матушке князя, Наталье Кирилловне. Стены были обиты шелком гранатового цвета, расшитым золотом, под цвет стен подобраны полавочники и наоконники. В красном углу висели образа, вырезанные на халцедоне, в киоте со створками из красного дуба. Изображал триптих сцены из жития святого Кирилла Белозерского. На складывающихся частях поблескивали вычеканенные золотом молитвенные слова. Образа задергивались занавесями, также подобранными под общий цвет обивки кабинета.
Сам Алексей Петрович сидел за массивным дубовым столом, украшенным резьбой и самоцветами. Вся мебель в кабинете: пристенные лавки, приставные стольцы, кресла и стулья, полицы для книг – все было изготовлено из редкой породы дуба, красновато-багрового цвета, произрастающего в далеких южных странах. Княжеское же кресло, богато украшенное каменьями и росписями, венчал герб белозерских князей на высокой резной спинке. В дверь постучали.
– Войдите, – разрешил князь, не отрываясь от чтения.
– Прощеньица просим, – протараторила служанка Вассианы, просунув голову в кабинет, – государыня знать желают, посетите ли ее вечером нонче.
– Скажи государыне, чтоб ожидала, – ответил князь, даже не взглянув на нее. – Скоро приду.
– Ага. – Дверь тут же закрылась.
“Точно князю рога вырастить собрались, – мысленно отметил про себя Растопченко, прижимаясь спиной к стене в темном углу и пропуская служанку. – Уже откровенно спрашивают, когда он постель пустой оставит. Пара дней, товарищ майор, и повышение по службе вам обеспечено.”
На первом этаже священник Афанасий собирал дворню на благочестивое моление перед сном. Послышались песнопения. Князь встал из-за стола и спустился вниз. Привыкший с детства строго исполнять церковные заветы, он никогда не пропускал домашние службы.
Княгиня же, вопреки традиции, спускалась не каждый раз, вознося молитвы у образов в своих покоях. Когда после вечерней службы все в доме стихло, князь Алексей поднялся в спальню жены. Вассиана возлежала на тонких белоснежных простынях в прозрачном лазоревом пеньюаре. Постель была высокая – несмотря на лето, сюда стелили две тщательно взбитые пуховые перины, два изголовья, нижнее и верхнее, и три подушки, тоже пуховых. Отбросив атласное одеяло красного цвета, подбитое соболями и отороченное золотой гривой-каймой, княгиня опиралась локотком на одетые в камчатные красные наволочки подушки, на одной из которых, пригревшись, драгоценным ожерельем, поблескивал свернувшийся пифон. Князь, войдя, присел на край кровати.
– Что тебя тревожит? – Вассиана ласково взяла его руку в свои. – Отчего чело твое затуманилось? Отец Геласий дурные вести передал?
– Тревожно мне. В Москву надобно ехать, пред государем отчет держать, да Андрюшку утихомирить, а как Белозерье бросишь? Сказывают, люди неизвестные по округе шатаются. Кто такие, что ищут – не знаю пока.
– Совсем ничего не известно о них? Может, беглые какие прячутся? – Вассиана приподнялась в постели, участливо глядя на него. Ее груди натянули тонкую ткань пеньюара, и розовые соски отчетливо проступали на фоне вышитых серебром причудливых цветов, украшавших ночное одеяние. Поблескивавший алмазами и изумрудами крест на золотой цепочке не висел, а возлежал на груди.
– Ничего не известно, – князь с усилием снова перевел взгляд на ее лицо. – Ясно только, что не беглые, а иноземцы какие-то. Так сказывают. Но я приказал разузнать все в подробностях. Завтра к утру гонцы из окрестных сел вернутся, там и прояснится.
– А не рубины ли ищут? Лукинична рассказывала, много беды натворили они в этих краях. У иноземца же какого-то их взяли, верно?
– Может быть. Пугать тебя не хочу.
– Неужто в самом деле так они красивы и дороги? – поинтересовалась Вассиана, снова откинувшись на подушки.
– Коли интересно, завтра после литургии попрошу Геласия показать их тебе, – предложил князь, лаская ее длинные пышные волосы, раскинутые по постели. Глаза княгини на мгновение вспыхнули интересом, но она тут же спрятала их блеск, опустив длинные темные ресницы
– Не нужно, – равнодушно ответила она. – Если дурная слава за ними идет, так что мне на них глядеть? Как бы беды не вышло. Ты не покинешь меня – сегодня, свет мой? – она снова подалась вперед. – Останься со мной, сокол мой ясный, стосковалась я по тебе… – перейдя на шепот, она скинула пеньюар, оголяя плечи и грудь. Змея почти неслышно сползла с подушки и, мелькнув серебристой лентой по ковру, улеглась в свою корзинку на окне. Вассиана потянула мужа к себе и задернула рукой полог кровати.
* * *
Когда князь уснул, княгиня осторожно, чтобы не разбудить его, поднялась с кровати и, не одеваясь, подошла к окну. Полная луна заливала серебристым светом розовато-вишневую в сумерках негаснущей северной зари гладь озера. Из леса как никогда близко доносился вой волков. Собаки надрывно лаяли и рвали цепи. Весь дом спал.
Вассиана накинула пеньюар и, взяв свечу, вышла из своих покоев. Она прошла по переходу в соседнее строение, принадлежащее Ухтомским князьям. Дверь спальных покоев была неплотно заперта, и она явственно услышала прерывистое мужское дыхание и едва различимые женские вскрики. Сама не отдавая себе отчета, княгиня приоткрыла дверь. Никита только что отвалился от Стеши и лежал весь нагой поверх простыней. Лунный свет освещал его мускулистое тело, усыпанное капельками пота. Свеча задрожала в руках княгини, и неосторожно она задела подсвечником дверь. Дверь скрипнула и открылась полностью. Никита перевел глаза. Увидев Вассиану со свечой в руке и распущенными темными волосами, он резко сел на постели, накинув на себя простыню:
– Что случилось? – чуть хриплым голосом спросил он с тревогой. Из-за его спины испуганно выглянула взъерошенная Стеша. Вассиана промолчала и отошла от двери. Однако возвращаться она не спешила.
– Давай, одевайся и иди к себе, Стеша, – услышала она недовольный голос князя из покоев. – Быстро, быстро давай. Я сам оденусь, не трогай ничего.
Вскоре мимо Вассианы проскользнула Стеша, закрывая лицо платком. Вслед за ней вышел Никита, на ходу застегивая ворот рубахи:
– Что случилось? – еще раз спросил он.
– Волки страшно воют, – тихо ответила Вассиана, неотрывно глядя ему в глаза. – Князь Алексей спит, не хотела будить его, намаялся он. А вот вышла, слышу, ты еще не спишь. Может, сходишь, посмотришь, что там? Как бы во двор не забрались.
– Волки воют, верно, – прислушался Никита, – близко черти подобрались. Опять в хлев метят на теленка новорожденного, как чуют. И собаки лают, как остервенелые. Сейчас, кистень возьму. Иди, спи, я посмотрю все.
– Нет, – отрицательно покачала головой Вассиана, – не спится мне, я с тобой пойду.
– Озябнешь… – он окинул взглядом ее легкий прозрачный наряд, не сумев скрыть восхищения тем, на что и смотреть не имел права.
– А я платок накину… – и добавила почти шепотом: – Глаза у тебя итальянские, Никита, солнечные…
Князь смутился.
– Русич я, Вассиана, и на какого-то черномазого Джованни походить не хотел бы.
Гречанка отвела взгляд и грустно улыбнулась.
Витя тоже проснулся от воя волков. Вообще, спать на поставленной к стене деревянной лавке, покрытой медвежьей шкурой, с сапогами под головой, да еще накрывшись вонючим войлочным одеялом, было непривычно и крайне неудобно. К тому же, народу в поварне собралось: кто на полу, кто на лавках да на скамейках, воняет от всех, хуже чем в армии, даром что в бане сегодня парились. А тут волки вой подняли – громко, словно под лавку забрались.
– Отлить пойти, что ли? – Витя поднялся, дошел до двери, отворил ее и тут же шарахнулся назад в сумрак комнаты: по двору к озеру брели князь Ухтомский и княгиня Вассиана, закутанная в цветную персидскую шаль. Волки выли все злее, но оба они, как казалось, были намного меньше Вити озабочены их близким присутствием.
– Вот и фарт мой пришел… – тихо пробормотал Растопченко и побежал назад к лавке, обуваться.
Подойдя к краю берега, княгиня откинула шаль и взобралась на большой гранитный валун. Лунный свет освещал ее красивую стройную фигуру, безупречную даже по стандартам придирчивого витиного века, избалованного женской красотой. Стоя на камне, она держала в руке зажженную свечу, которую прятала до того под шалью. Она подняла руку со свечой, все тело ее, облитое лунным светом, казалось совершенно обнаженным.
Отбросив ружье, Никита осторожно обхватил ее за талию и снял с камня. Потом, держа на руках, опустил голову на ее высокую грудь.
Некоторое время он крепко прижимал ее к себе, затем поставил на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46