Ты должен как бы случайно с ним встретиться у папского дворца и найти тему для разговора. Во время беседы ты должен постараться, чтобы он заметил меня. Необходимо быстро найти верных людей, которые устроили бы так, чтобы у русского посла не осталось сомнений, что меня хотят убить. Тем более что это не так уж далеко от действительности. Он, я знаю, благородный человек, и дальше я буду действовать сама. Еще раз повторяю, Джулио: чтобы ни случилось, ты ни в коем случае не должен выдать себя. Как только я уеду из Рима, возвращайся в Неаполь и постарайся более не появляться здесь. Но ни на один день ты не должен прекращать работу. Как бы долго ни длилась наша разлука, знай, что я обязательно вернусь в Италию, и на этот раз победа будет на нашей стороне.
Сейчас галера причалит к берегу в пустынном и тихом месте, и мой капитан, дон Гарсиа де Армес де Аос-Анхелес отвезет тебя домой. Не опасайся его – он верный мне человек. Больше мы не увидимся, Джулио, – голос Джованны дрогнул, она подошла к кардиналу, – по крайней мере, в ближайшее время, возможно, годы. Но я буду знать обо всем, что ты делаешь, о каждом шаге твоем, и буду стараться поддержать тебя усилиями своих людей, имен и лиц которых ты не узнаешь. Я говорю это для того, чтобы ты не чувствовал себя одиноким и покинутым своей госпожой. К тебе будет приходить Гуччи и те, кого он сам тебе укажет. Через них.ты будешь получать весточки от меня… Мы столько лет были разлучены, Джу-лио, – потерпим еще. Нас не разлучила смерть – разве по силам такое расстоянию и времени?
Кардинал снова опустился на одно колено, целуя руки герцогини в тех местах, где были едва заметны следы от язв.
– Я стар и сед, госпожа, – прошептал он, – но я счастлив, что дожил до того времени, когда снова вижу вас… Где же вы были все эти годы, почему не пришли раньше, ведь я помнил и тосковал каждый день…
– Я провела эти годы в страданиях и странствиях. – Взволнованная, Джованна ласково провела пальцами по седым волосам кардинала. – Крепко держись за жизнь, Джулио и не торопись умирать. Знай, что на самом деле там, за чертой, все обстоит не так, как учат нас святые книги и в чем ты ежедневно убеждаешь своих верующих прихожан. Никто там нас не ждет, и не прощает. Те, кто должен был попасть в рай – святые, – уже давно там, и никто толком не знает, жили ли они на самом деле на земле, или рассказы об их деяниях не более чем вымысел ловких богословов. А дорога человека, кем бы он ни был, там темна и длинна, ее не озаряет вечный свет, его не встречают песнопениями ангелы. Человек одинок там так же, как он был одинок на земле, один на один со своими несчастиями. И он бредет по мрачной сырой дороге в никуда, таща на плечах свой крест, нагруженный тяжкой ношей его грехов и ошибок. Он верит, его научили верить, что вот-вот придет избавление, и кто-то великий и всемогущий облегчит его ношу, но с каждым шагом путь становится все тяжелее, и никто не спешит к нему на помощь…
– Господь милостив, госпожа, – не поднимая головы, ответил смущенный ее речью кардинал, – надо верить.
– Господь милостив, – как эхом отозвалась Джованна, – но где он, Господь?
Дверь в салон отворилась. На пороге появился капитан де Армес. За стеклами салона в ночном тумане проплыли хребты прибрежных скал.
– Ступай, Джулио, – Джованна отняла руку от уст кардинала и отступила на шаг. – Ступай. Нам нельзя задерживаться долго и привлекать внимание. Помни, что, как и прежде, у нас много врагов. И мы с тобой не бессмертны, чтобы с легкостью не думать об опасности. Прощай…
С тех пор минуло шесть лет. Джулио больше не встречался с герцогиней. Но как она и обещала, ювелир Гуччи регулярно навещал его, передавал указания госпожи и забирал подготовленные для нее сведения. Верный своему долгу, он никогда не рассказывал, что сам он знал о госпоже, да Джулио и не спрашивал.
Кардинал аккуратно выполнял все поручения, и плоды его трудов, как он знал из доверенных источников, уже давали о себе знать в городах восточной Европы. Постоянно пополнял он и списки мертвых грешников, не вполне понимая, какое применение им может найти госпожа – но понимание не входило в круг его обязанностей. Даже такой странный приказ был далеко не самым странным и неожиданным из всех, которые он получил за всю свою жизнь, когда служил де Борджа. Герцоги всегда точно знали, что делали и для чего.
Иногда, когда ювелир подолгу не приходил и сведений от герцогини не поступало, Джулио начинал сомневаться, не приснилась ли ему та давняя и почти невероятная встреча с Джованной на галере? И он молча, вот так как сегодня, вопрошал портрет своей госпожи, обращаясь к нему вместо иконы девы Марии, потому что давно уже в сердце его место святой заступницы рода человеческого было прочно занято рыжеволосой “римской лисицей”, грешной искусительницей, с соблазнительно игривыми золотистыми блесками в изумрудно-зеленых очах, так точно подмеченных когда-то Боттичелли. Он верил, что Джованна услышит его зов, и рано или поздно ответ придет.
Порывистый ветер стих. Быстрая южная гроза над Неаполем прошла. Море успокаивалось. Поставив канделябр на стол, кардинал снова вышел на балкон. Первые яркие звезды залучились в бархатно-синем небе, одна из них, ярче и больше остальных, сияла совсем рядом, над макушками пиний и кипарисов в парке кардинальского дворца. Королевская звезда – желто-оранжевый Альдебаран, одна из самых красивых. Звезда мореплавателей, указующая путь, звезда полководцев и завоевателей, звезда де Борджа.
Джованна родилась под созвездием Тельца, в котором Альдебаран является главной звездой первой величины. И как бы ни была далеко сейчас его госпожа, глядя на мерцание негаснущего светила, Джулио чувствовал, что сияющими лучами Джованна протягивает ему руку помощи, поддержки и покровительства.
В белой пене у самого берега, залитого светом звезд и ярко-желтой луны, взошедшей над Везувием, промелькнул резвый голубой дельфин, выгнув блестящую спинку перепрыгнул через волну и, поднявшись на хвост, засвистел, призывая подругу. Издалека, от подножия гор, от зарослей цветущих диких роз и эвкалиптов донесся едва слышный перезвон мандолин и гитары, и хрипловатый мужской голос завел рассказ о любви и кровной мести, и о нежных руках возлюбленной, белых и чистых, как цветки апельсина… Далекие птицы отозвались во мраке. Джулио вздрогнул, озноб пробежал по его телу – то был не грозный зов ночного хищника, то сладостным криком взывала над морем любовь…
ГЛАВА 5
Соколиная ставка
На сотни миль от Неаполя, в холодной чужой . стране, где нет ни кипарисов, ни гор, ни дельфинов, герцогиня Джованна де Борджа, княгиня Белозерская открыла глаза, проснувшись от шума отпираемых на скотном дворе засовов, коровьего мычания, хрюканья, и гусиного гогота под окном.
Всего мгновение назад ей снилось итальянское утро, золотистое как лепестки магнолии и душистое как гиацинт. Ей снились алые цветы граната и ириса у журчащих фонтанов, рассыпающихся жемчугом на облицованном розовым каталонским мрамором дворе, где древние мавры украшали водоемы лепными изображениями львов. Гитара в руках Паоло дрожит, как сердце, готовое раскрыться, и звуки ее разлетаются брызгами, как алые зерна спелого граната. Рассветные лучи ласкают его руки – сухие смуглые руки на золотистых вибрирующих струнах, и аккорды гитары негромко вторят словам и мыслям. Как спелые ягоды ежевики, блеснули, оторвавшись от инструмента, его живые иссиня-черные глаза, а запах печеного хлеба с аппенинских плоскогорий, укрытых снегами цвета парного молока и пшеничной муки, принес с собой тонкий аромат аниса, хвои и помидоров…
Сны об Италии дразнили и томили ностальгией.
Дочь герцога де Борджа, скрепя сердце, плотнее закуталась в накидку из желтовато-черных беличьих хвостов, служившую ей одеялом в узкой, низенькой и очень сырой спаленке аж на четвертом этаже под самой башней с зубцами в большом и нескладном доме князей Шелешпанских в самом центре Москвы.
Помещение, выделенное ей старой княгиней Емельяной Феодоровной, вдовствующей матушкой князя Афанасия Юрьевича Шелешпанского, двоюродного брата Алексея Петровича, походило на чердачное и имело три маленьких неровных оконца с трех сторон, так плохо заделанных расписанной причудливыми фигурками слюдой, что во все три окна нестерпимо сквозило. Не смея и слова молвить при жизни мужа, который безбожно колотил ее, когда бывал пьян, а нередко и на трезвую голову, после смерти его она почувствовала, наконец, свободу и уважение, которое все окружающие оказывали ей как вдовице и матери двоих сыновей и четырех дочерей. Желая наверстать упущенное, княгиня взяла в свои руки всю власть в доме своего старшего сына, держа в черном теле несчастную невестку княгиню Ирину Андреевну и ее малолетних детей. Она не позволяла никому, даже самому Афанасию, что-либо решать в своей семье, без ее ведома и согласия.
В отношениях между матерью и сыном царил дух деспотизма и рабского угодничества. Емельяна Феодоровна запрещала Ирине Андреевне играть и веселиться с детьми, тиранила невестку бесконечными придирками, не позволяла ей выезжать из дома и даже выходить в сад, наряжаться, качаться на качелях и досках, и в конце концов, без преувеличения, уложила ее в постель с нервной лихорадкой, от которой еще недавно цветущая, полная энергии и здоровья молодая женщина угасала на глазах.
Двоюродного племянника своего, князя Алексея Петровича, Емельяна побаивалась и перечить не смела, но жену его, гречанку, тайно и люто ненавидела. Во-первых, потому что после смерти Натальи Кирилловны и Петра Ивановича именно супруг Емельяны Феодоровны взял на себя основную опеку над их осиротевшими мальчиками. Впрочем, юные Иван и Алексей больше тяготели к веселому и добродушному Роману Ухтомскому, с сыном его Никитой дружили не разлей вода – но княгиня все-таки полагала, что главный вклад в образование и воспитание знатных белозерских отпрысков внесла ее семья. Поэтому она рассчитывала, что и повзрослев они станут прислушиваться к ее мнению, а не исключено, что и преклоняться перед ней, как Афанасий.
В гречанке же Емельяна Феодоровна чувствовала сильную конкурентку – не чета ее тихой и застенчивой Ирине. Влияние на князя Алексея Петровича Вассиана имела огромное и делиться им ни с кем не собиралась. Кроме того, чрезвычайно набожная Емельяна, считавшая своим долгом одного из сыновей, младшего Василия, с юных лет определить на путь богослужения, отправив его еще в детские годы послушником в Кириллово-Белозерский монастырь, в гречанке религиозного усердия не замечала. Более того, она обращала внимание, что многие обряды княгиня Вассиана выполняет с предосудительным равнодушием или, вообще, пропускает, сославшись на здоровье, что, по мнению Емельяны, считалось недопустимым. Потому в душе она считала гречанку еретичкой и вероотступницей, что, конечно, не добавляло сердечности их отношениям.
Но более всего возмущало старую княгиню, что, по ее подозрению, Алексей Петрович взял гречанку в жены не девственницей, и узнай об этом кто – не миновать всей семье позора. Емельяна еще на свадьбе, сговорившись с теткой Пелагеей Сугорской, пыталась взять на себя роль покойной Натальи Кирилловны и сопроводить гречанку в мыльню, где по традиции после брачной ночи, невеста должна была предъявить матери жениха знаки своего девства. Но князь Иван Петрович, как старший в семье, обряд по непонятной причине отменил, и была ли гречанка девственницей, или на ней лежит клеймо порока, знали только она сама и ее муж, а Емельяну в подробности не посвящали, что старуху очень злило.
Потому, когда накануне поздно вечером – в доме Шелешпанских уже укладывались спать – к воротам подскакала кавалькада всадников, и слуга сообщил, что прибыл князь Алексей Петрович Белозерский со свитой, Емельяна, вопреки возражениям Афанасия и Ирины, желавших разместить сестру как можно удобнее, отвела гречанке самую холодную и сырую спальню, и была неприятно удивлена, когда Вассиана тепло расцеловавшись с Ириной, едва поклонилась старой княгине и ушла в отведенные ей покои, не преподнеся подарков.
Князь Алексей Петрович объяснил побелевшей от гнева старухе, .что княгиня Вассиана устала, а княжеский поезд со слугами и утварью прибудет только утром, так как заставы уже закрыты и улицы заперты; они, мол, едва успели проскочить через Дорогомиловскую заставу, вот и будут подарки завтра. И тоже ушел в покои Афанасия, который отвел гостю лучшую из своих комнат.
Княгиня Вассиана поднялась с постели и, сунув ноги в толстых шерстяных чулках в стоящие у кровати красные башмаки, так густо расшитые золотыми узорами и жемчугами, что не видно было и сафьяна; кутаясь в беличью накидку, ополоснула лицо розовой водой из небольшого кувшина, стоявшего у изголовья кровати и подошла к окну.
Снизу послышалось радостное похрюкивание – там находился скотный двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Сейчас галера причалит к берегу в пустынном и тихом месте, и мой капитан, дон Гарсиа де Армес де Аос-Анхелес отвезет тебя домой. Не опасайся его – он верный мне человек. Больше мы не увидимся, Джулио, – голос Джованны дрогнул, она подошла к кардиналу, – по крайней мере, в ближайшее время, возможно, годы. Но я буду знать обо всем, что ты делаешь, о каждом шаге твоем, и буду стараться поддержать тебя усилиями своих людей, имен и лиц которых ты не узнаешь. Я говорю это для того, чтобы ты не чувствовал себя одиноким и покинутым своей госпожой. К тебе будет приходить Гуччи и те, кого он сам тебе укажет. Через них.ты будешь получать весточки от меня… Мы столько лет были разлучены, Джу-лио, – потерпим еще. Нас не разлучила смерть – разве по силам такое расстоянию и времени?
Кардинал снова опустился на одно колено, целуя руки герцогини в тех местах, где были едва заметны следы от язв.
– Я стар и сед, госпожа, – прошептал он, – но я счастлив, что дожил до того времени, когда снова вижу вас… Где же вы были все эти годы, почему не пришли раньше, ведь я помнил и тосковал каждый день…
– Я провела эти годы в страданиях и странствиях. – Взволнованная, Джованна ласково провела пальцами по седым волосам кардинала. – Крепко держись за жизнь, Джулио и не торопись умирать. Знай, что на самом деле там, за чертой, все обстоит не так, как учат нас святые книги и в чем ты ежедневно убеждаешь своих верующих прихожан. Никто там нас не ждет, и не прощает. Те, кто должен был попасть в рай – святые, – уже давно там, и никто толком не знает, жили ли они на самом деле на земле, или рассказы об их деяниях не более чем вымысел ловких богословов. А дорога человека, кем бы он ни был, там темна и длинна, ее не озаряет вечный свет, его не встречают песнопениями ангелы. Человек одинок там так же, как он был одинок на земле, один на один со своими несчастиями. И он бредет по мрачной сырой дороге в никуда, таща на плечах свой крест, нагруженный тяжкой ношей его грехов и ошибок. Он верит, его научили верить, что вот-вот придет избавление, и кто-то великий и всемогущий облегчит его ношу, но с каждым шагом путь становится все тяжелее, и никто не спешит к нему на помощь…
– Господь милостив, госпожа, – не поднимая головы, ответил смущенный ее речью кардинал, – надо верить.
– Господь милостив, – как эхом отозвалась Джованна, – но где он, Господь?
Дверь в салон отворилась. На пороге появился капитан де Армес. За стеклами салона в ночном тумане проплыли хребты прибрежных скал.
– Ступай, Джулио, – Джованна отняла руку от уст кардинала и отступила на шаг. – Ступай. Нам нельзя задерживаться долго и привлекать внимание. Помни, что, как и прежде, у нас много врагов. И мы с тобой не бессмертны, чтобы с легкостью не думать об опасности. Прощай…
С тех пор минуло шесть лет. Джулио больше не встречался с герцогиней. Но как она и обещала, ювелир Гуччи регулярно навещал его, передавал указания госпожи и забирал подготовленные для нее сведения. Верный своему долгу, он никогда не рассказывал, что сам он знал о госпоже, да Джулио и не спрашивал.
Кардинал аккуратно выполнял все поручения, и плоды его трудов, как он знал из доверенных источников, уже давали о себе знать в городах восточной Европы. Постоянно пополнял он и списки мертвых грешников, не вполне понимая, какое применение им может найти госпожа – но понимание не входило в круг его обязанностей. Даже такой странный приказ был далеко не самым странным и неожиданным из всех, которые он получил за всю свою жизнь, когда служил де Борджа. Герцоги всегда точно знали, что делали и для чего.
Иногда, когда ювелир подолгу не приходил и сведений от герцогини не поступало, Джулио начинал сомневаться, не приснилась ли ему та давняя и почти невероятная встреча с Джованной на галере? И он молча, вот так как сегодня, вопрошал портрет своей госпожи, обращаясь к нему вместо иконы девы Марии, потому что давно уже в сердце его место святой заступницы рода человеческого было прочно занято рыжеволосой “римской лисицей”, грешной искусительницей, с соблазнительно игривыми золотистыми блесками в изумрудно-зеленых очах, так точно подмеченных когда-то Боттичелли. Он верил, что Джованна услышит его зов, и рано или поздно ответ придет.
Порывистый ветер стих. Быстрая южная гроза над Неаполем прошла. Море успокаивалось. Поставив канделябр на стол, кардинал снова вышел на балкон. Первые яркие звезды залучились в бархатно-синем небе, одна из них, ярче и больше остальных, сияла совсем рядом, над макушками пиний и кипарисов в парке кардинальского дворца. Королевская звезда – желто-оранжевый Альдебаран, одна из самых красивых. Звезда мореплавателей, указующая путь, звезда полководцев и завоевателей, звезда де Борджа.
Джованна родилась под созвездием Тельца, в котором Альдебаран является главной звездой первой величины. И как бы ни была далеко сейчас его госпожа, глядя на мерцание негаснущего светила, Джулио чувствовал, что сияющими лучами Джованна протягивает ему руку помощи, поддержки и покровительства.
В белой пене у самого берега, залитого светом звезд и ярко-желтой луны, взошедшей над Везувием, промелькнул резвый голубой дельфин, выгнув блестящую спинку перепрыгнул через волну и, поднявшись на хвост, засвистел, призывая подругу. Издалека, от подножия гор, от зарослей цветущих диких роз и эвкалиптов донесся едва слышный перезвон мандолин и гитары, и хрипловатый мужской голос завел рассказ о любви и кровной мести, и о нежных руках возлюбленной, белых и чистых, как цветки апельсина… Далекие птицы отозвались во мраке. Джулио вздрогнул, озноб пробежал по его телу – то был не грозный зов ночного хищника, то сладостным криком взывала над морем любовь…
ГЛАВА 5
Соколиная ставка
На сотни миль от Неаполя, в холодной чужой . стране, где нет ни кипарисов, ни гор, ни дельфинов, герцогиня Джованна де Борджа, княгиня Белозерская открыла глаза, проснувшись от шума отпираемых на скотном дворе засовов, коровьего мычания, хрюканья, и гусиного гогота под окном.
Всего мгновение назад ей снилось итальянское утро, золотистое как лепестки магнолии и душистое как гиацинт. Ей снились алые цветы граната и ириса у журчащих фонтанов, рассыпающихся жемчугом на облицованном розовым каталонским мрамором дворе, где древние мавры украшали водоемы лепными изображениями львов. Гитара в руках Паоло дрожит, как сердце, готовое раскрыться, и звуки ее разлетаются брызгами, как алые зерна спелого граната. Рассветные лучи ласкают его руки – сухие смуглые руки на золотистых вибрирующих струнах, и аккорды гитары негромко вторят словам и мыслям. Как спелые ягоды ежевики, блеснули, оторвавшись от инструмента, его живые иссиня-черные глаза, а запах печеного хлеба с аппенинских плоскогорий, укрытых снегами цвета парного молока и пшеничной муки, принес с собой тонкий аромат аниса, хвои и помидоров…
Сны об Италии дразнили и томили ностальгией.
Дочь герцога де Борджа, скрепя сердце, плотнее закуталась в накидку из желтовато-черных беличьих хвостов, служившую ей одеялом в узкой, низенькой и очень сырой спаленке аж на четвертом этаже под самой башней с зубцами в большом и нескладном доме князей Шелешпанских в самом центре Москвы.
Помещение, выделенное ей старой княгиней Емельяной Феодоровной, вдовствующей матушкой князя Афанасия Юрьевича Шелешпанского, двоюродного брата Алексея Петровича, походило на чердачное и имело три маленьких неровных оконца с трех сторон, так плохо заделанных расписанной причудливыми фигурками слюдой, что во все три окна нестерпимо сквозило. Не смея и слова молвить при жизни мужа, который безбожно колотил ее, когда бывал пьян, а нередко и на трезвую голову, после смерти его она почувствовала, наконец, свободу и уважение, которое все окружающие оказывали ей как вдовице и матери двоих сыновей и четырех дочерей. Желая наверстать упущенное, княгиня взяла в свои руки всю власть в доме своего старшего сына, держа в черном теле несчастную невестку княгиню Ирину Андреевну и ее малолетних детей. Она не позволяла никому, даже самому Афанасию, что-либо решать в своей семье, без ее ведома и согласия.
В отношениях между матерью и сыном царил дух деспотизма и рабского угодничества. Емельяна Феодоровна запрещала Ирине Андреевне играть и веселиться с детьми, тиранила невестку бесконечными придирками, не позволяла ей выезжать из дома и даже выходить в сад, наряжаться, качаться на качелях и досках, и в конце концов, без преувеличения, уложила ее в постель с нервной лихорадкой, от которой еще недавно цветущая, полная энергии и здоровья молодая женщина угасала на глазах.
Двоюродного племянника своего, князя Алексея Петровича, Емельяна побаивалась и перечить не смела, но жену его, гречанку, тайно и люто ненавидела. Во-первых, потому что после смерти Натальи Кирилловны и Петра Ивановича именно супруг Емельяны Феодоровны взял на себя основную опеку над их осиротевшими мальчиками. Впрочем, юные Иван и Алексей больше тяготели к веселому и добродушному Роману Ухтомскому, с сыном его Никитой дружили не разлей вода – но княгиня все-таки полагала, что главный вклад в образование и воспитание знатных белозерских отпрысков внесла ее семья. Поэтому она рассчитывала, что и повзрослев они станут прислушиваться к ее мнению, а не исключено, что и преклоняться перед ней, как Афанасий.
В гречанке же Емельяна Феодоровна чувствовала сильную конкурентку – не чета ее тихой и застенчивой Ирине. Влияние на князя Алексея Петровича Вассиана имела огромное и делиться им ни с кем не собиралась. Кроме того, чрезвычайно набожная Емельяна, считавшая своим долгом одного из сыновей, младшего Василия, с юных лет определить на путь богослужения, отправив его еще в детские годы послушником в Кириллово-Белозерский монастырь, в гречанке религиозного усердия не замечала. Более того, она обращала внимание, что многие обряды княгиня Вассиана выполняет с предосудительным равнодушием или, вообще, пропускает, сославшись на здоровье, что, по мнению Емельяны, считалось недопустимым. Потому в душе она считала гречанку еретичкой и вероотступницей, что, конечно, не добавляло сердечности их отношениям.
Но более всего возмущало старую княгиню, что, по ее подозрению, Алексей Петрович взял гречанку в жены не девственницей, и узнай об этом кто – не миновать всей семье позора. Емельяна еще на свадьбе, сговорившись с теткой Пелагеей Сугорской, пыталась взять на себя роль покойной Натальи Кирилловны и сопроводить гречанку в мыльню, где по традиции после брачной ночи, невеста должна была предъявить матери жениха знаки своего девства. Но князь Иван Петрович, как старший в семье, обряд по непонятной причине отменил, и была ли гречанка девственницей, или на ней лежит клеймо порока, знали только она сама и ее муж, а Емельяну в подробности не посвящали, что старуху очень злило.
Потому, когда накануне поздно вечером – в доме Шелешпанских уже укладывались спать – к воротам подскакала кавалькада всадников, и слуга сообщил, что прибыл князь Алексей Петрович Белозерский со свитой, Емельяна, вопреки возражениям Афанасия и Ирины, желавших разместить сестру как можно удобнее, отвела гречанке самую холодную и сырую спальню, и была неприятно удивлена, когда Вассиана тепло расцеловавшись с Ириной, едва поклонилась старой княгине и ушла в отведенные ей покои, не преподнеся подарков.
Князь Алексей Петрович объяснил побелевшей от гнева старухе, .что княгиня Вассиана устала, а княжеский поезд со слугами и утварью прибудет только утром, так как заставы уже закрыты и улицы заперты; они, мол, едва успели проскочить через Дорогомиловскую заставу, вот и будут подарки завтра. И тоже ушел в покои Афанасия, который отвел гостю лучшую из своих комнат.
Княгиня Вассиана поднялась с постели и, сунув ноги в толстых шерстяных чулках в стоящие у кровати красные башмаки, так густо расшитые золотыми узорами и жемчугами, что не видно было и сафьяна; кутаясь в беличью накидку, ополоснула лицо розовой водой из небольшого кувшина, стоявшего у изголовья кровати и подошла к окну.
Снизу послышалось радостное похрюкивание – там находился скотный двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46