От усердия холоп задел стул, на котором сидел хозяин, и, не имея четвертой точки опоры, стул опрокинулся. Поляк грохнулся на землю, но тут же вскочил и с воем и бранью, схватив первую попавшую под руку палку, кинулся за перепуганным Андрюхой. Башмаки полетели в канаву, только засверкали из-под халата голые розовые пятки.
Заслышав Витины шаги рядом с забором, горничная выглянула на крыльцо и уже приготовилась состроить глазки проходящему молодцу, но, увидев нищего, обиженно поджала губки и скрылась в доме.
Наблюдая, как поляк гоняется за своим кучером, Витя замедлил шаг. Хотелось посмотреть, чем закончится: догонит и отлупит-таки палкой по спине, или ловкий кучер сумеет увернуться. Засмотревшись, Витя не заметил под ногой толстый дубовый корень и зацепился за него ногой в рваном башмаке, так что больно ударил пальцы, да и сам чуть не кувырнулся вперед, лбом прямо в толстый ствол старого дерева.
Машка-Козлиха испуганно пискнула. Но Витя удержался на ногах и счастливо пролетел мимо дуба, но при одной только мысли, что мгновение назад он мог остаться, вроде своей спутницы, абсолютно без зубов и, может быть, без одного глаза, у него на спине выступил холодный пот. Выругавшись про себя, он поправил котомку и повязку на лице и продолжил путь.
Впереди забелели стены Даниловского подворья.
Обитель располагалась на возвышенности, и к ней вела извилистая тропа по склону холма, поросшего дубами. Золотые главы соборов и резные кресты на них сияли на солнце, выступая из зелени резных дубовых листьев. У самой Москвы-реки на лугу, чуть в стороне от владений поляка Дроздецкого, пестрыми кучками паслись коровы. Вокруг царили тишина и покой. Птицы мирно щебетали в дубовых ветках, без умолку трещали притаившиеся в траве кузнечики.
Но едва путники поднялись на вершину холма, как идиллическая картина природы сменилась отвратительным зрелищем: у стен монастыря, почти полностью сокрытых буйно разросшейся зеленью вековых деревьев и только пробивающихся к свету молодых дубков, кишела целая толпа нищих и убогих калек в ожидании монастырской похлебки.
Все это походило на грубые и неискусные изображения Страшного Суда, какими обычно устрашают верующих церковные живописцы средней руки, увековечивая свою посредственность на стенах храмов. Одноногие, однорукие, сплошь покрытые гнойниками и струпьями, безносые, безгубые, безглазые оборванцы с изъеденными проказой лицами выли, стонали, ползали, валялись в грязи, гримасничали, справляли нужду на лежащих рядом. Тут же в вонючих тряпках прятали похищенных детей, отчаянно звавших маму, им грязными кухонными ножами уродовали личики или отрезали ножку или ручку, и заматывали чем попало, чтобы потом носить по деревням и выклянчивать милостыню. Отрезанные же части люди рвали гнилыми осколками зубов и с аппетитом пожирали, а облитые кровью кости с остатками мяса младенца бросали бродившим тут же в ожидании своего куска таким же искалеченным облезлым собакам, на трех лапах, без хвоста, или без ушей, с почти насквозь проеденными паразитами вонючими шкурами.
Мрачная картина, открывшаяся его взору, произвела на Витю ужасающее впечатление. Ему захотелось поскорее уйти. Но тут он заметил, что Машка – Козлиха вот-вот улизнет, так как ее уже заприметила какая-то кособокая уродина и зовет к себе. Витя молча взял Козлиху за шиворот. Старуха задергала ножками и что-то жалобно заверещала.
– Только попробуй смыться! – прошипел ей Витя. – Показывай, кто тут у тебя знакомый, зря что ли значок прижучила.
На всякий случай Витя оглянулся, где Рыбкин: может, понадобится его помощь. Сержант до сих пор вел себя безукоризненно, четко выполняя приказ. Следовал за шефом на расстоянии, на рожон не лез. Но увидев жуткую картину, как два урода раздирают напополам только что погибшего младенца, чтобы его сожрать, Рыбкин забыл обо всех приказах. Он вышел из-за дерева и стоял в полный рост, разинув в ужасе рот. Витя начал делать ему знаки, чтобы он немедленно вернулся в свое укрытие, но тут Козлиха снова задергалась в его руках, тыча в сторону костлявым пальцем. Растопченко понял, она показывала ему на ту самую девицу, о которой говорила.
В грязном белом платье с оторванным подолом и разорванными рукавами, кликуша медленно кружилась среди могильных плит на прилегающем к ограде монастыря кладбище, заросшем высокой травой и полевыми цветами, и как будто играла, даже смеялась сама с собой. Казалось, она никого не замечала вокруг. Витя подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть ее, волоча за собой упирающуюся Козлиху. Девица кружилась, низко опустив голову, и лицо ее было завешано длинными спутанными волосами грязно-серого цвета. Но руки и ноги у нее были в порядке, и это, по крайней мере, немного успокоило Витю. Он уже начал думать, что здесь невозможно найти никого, кто еще хотя бы отдаленно походил на человека.
Тень дубовых листьев, колеблемых ветром, трепетала над головой кликуши резной подвижной сеткой, изредка пропуская солнечный свет. Девица подняла голову, откинула волосы назад. Теперь Витя мог рассмотреть ее лицо, точнее лишь часть, так как она стояла в профиль. Лицо было очень худое, чрезвычайно бледное, до синевы, но черты его можно было даже назвать правильными. Нищенка подняла обе руки и водила ими из стороны в сторону, напевая что-то себе под нос и покачиваясь в такт своей песенки. Витя даже начал сомневаться: может быть, она вовсе и не сумасшедшая, просто немного не в себе от постигшего ее горя, или еще от чего, поскольку на буйную – а именно так он подумал о ней, исходя из рассказа Козлихи, она не походила.
Но не успел чекист довести до конца свои размышления, как девица перестала качаться, и хотя она еще не повернулась к нему лицом, Витя почувствовал на себе ее взгляд, от которого сразу стало не по себе.
Козлиха, видимо, зная повадки своей знакомой, потянула Растопченко в сторону. Но не успел он отойти, как девица развернулась к нему, и Витя увидел, что вторая половина лица у нее сплошь исполосована гноящимися шрамами, а второго глаза и вовсе нет.
Вот так да! Растопченко остолбенел от неожиданности. С одной половины лица ее можно было даже сравнить с печальным ангелом, зато с другой она была страшнее всех чертей ада. Вместе же две эти половины производили жуткое впечатление. Вперившись в мужчину своим единственным глазом, кликуша начала медленно приближаться к нему, что-то бубня себе под нос. Козлиха отчаянно тянула Витю за рукав. Поддавшись, Растопченко попятился и как раз вовремя.
С диким криком – слова трудно было разобрать, но что-то вроде: “Это он! Он меня попортил!” – девица кинулась на него, и не отойди он в сторону, вцепилась бы в горло.
Промахнувшись, кликуша кинулась на землю и забилась в судорогах, дико вопя и вырывая у себя волосы. Ее единственный глаз, багровый как спелый помидор, едва не выкатывался из орбиты.
Машка-Козлиха резко дернулась и вырвалась из рук. Витя оглянулся и обомлел. Крик кликуши послужил сигналом к действию для остального сонма нищих, обитавших вокруг монастыря. Они увидели чужака. Сбившись в кучу, уроды медленно надвигались на него всей толпой, грозя палками, ножами, костылями, отвратительными обрубками рук. Растопченко понял, что надо поскорее уносить ноги.
Козлиха спряталась за широким массивным дубом и с опаской выглядывала из-за него. Витя начал потихоньку отступать к тому месту, где должен был находиться Рыбкин. Но это только подхлестнуло толпу. Они бросились на него и на подскочившего на подмогу Рыбкина, и наверное, разнесли бы обоих по косточкам, не найди кто-то из них в отобранной у чекиста сумке половину большого каравая. Тут они вмиг забыли о чужаках и стали драться между собой, деля хлеб. Изрядно помятый, Витя поднялся на ноги.
– У тебя пряники остались? – крикнул он Рыбкину.
– Ага! – кивнул тот.
– Тогда кидай им все, и сваливаем! – приказал Растопченко. – А то костей не соберем.
Бросив в толпу оставшиеся пряники и уже больше не оборачиваясь, Витя и едва поспевавший за ним Рыбкин что есть мочи побежали вниз по склону, подальше от подворья.
Перевели они дух только у самого подножья холма. Не без страха в душе Растопченко посмотрел назад; он не на шутку боялся увидеть, что жуткая толпа мерзких уродливых людишек мчится вслед за ним по тропе. Но страхи его оказались напрасны. Вокруг опять Царили тишина и полный покой. Пели птицы, стрекотали кузнечики, в воздухе пахло медом. Вдруг совсем РЯДОМ с Витей хрустнули ветки небольших дубков, и из-за них вылезла запыхавшаяся Козлиха.
– Ох, едва угналася за вами, – прошамкала она, – бросили меня тама. А тама мне чо? Мне тама не чо…
– А ты меня как бросила?! – накинулся на нее Витя. – Меня чуть не затоптали. Не могла предупредить?
– А я предупрежала, предупрежала я, – оправдывалась старуха, – только испужалась маленько. Да ты не серчай, мил человек, – она примирительно царапнула Витю когтями по руке, – я вот тебе гостинчик припасла, скушай, – она достала из потайного кармана обваленный в пыли пряник и протянула его Вите, – и сразу полегчает.
– Вот дает бабонька! – рассмеялся Витя. – И нас догнала, да еще и пряник прихватила. Вот, Леха, учись. Рекордсменка. Ей бы на Олимпиаде выступать, в эстафетной гонке. Точно медаль взяла бы!
Леха согласно закивал головой.
Не слушая Витю, Козлиха уселась на придорожный камень, разломила пряник на три части, две аккуратно положила на травку рядом, а третью принялась с аппетитом сосать, причмокивая. Рыбкин и Растопченко переглянулись, взяли оставшиеся части пряника и, присев на траву у раскидистого дуба недалеко от Козлики, последовали ее примеру. Над Москвой-рекой разнесся тягучий перезвон колоколов. В Даниловском подворье звонили к обедне. С высоты холма можно было видеть, как у реки, во владениях пана Дроздецкого, прихрамывающий кучер Андрюха, – значит, поляк все-таки догнал его с палкой, – расставляет прямо на улице на трухлявом столе, покрытом бархатной скатеркой, глиняные торели, покрашенные под серебро, чтобы подавать хозяину обед, когда тот отойдет от образов.
– Слышь, бабонька, – позвал Витя Козлиху, – а как эту подругу твою, что кинулась на меня, зовут?
– Ксения зовут, – откликнулась Козлиха, досасывая пряник. – А чо?
– А ты мне ее сможешь привести, если понадобится?
– А куды привести? – не поняла Козлиха.
– Куды скажу, – передразнил ее Витя. – Я спрашиваю, сможешь?
– Смогу, чего ж не смочь, – согласилась Козлиха, – только вот… – она как-то озабоченно заерзала на камне.
– Да заплачу, заплачу, не дрейфь, – успокоил ее Витя. – В обиде не будешь.
– Тогда прямо завтра приведу, – предложила Козлиха.
– Завтра не надо, – рассердился Витя. – Приведешь, когда скажу. Поняла? Через Лукиничну я тебе передам.
– Ага, ага… – закивала головой Козлиха, и вши гроздьями посыпались с нее.
– Тьфу ты, бабка! – отскочил Витя. – Не отдохнешь с тобой спокойно. Дезинфекция тебе нужна. Козлиха непонимающе уставилась на него.
– Ладно, – махнул рукой Витя, – пошли, хватит сидеть.
От Даниловского подворья едва слышно доносился нестройный хор голосов, нищая братия под колокольный звон вопила псалом: “Возлюблю тя, Господи, крепосте моя…”. Витю аж передернуло, он ускорил шаг, торопясь поскорее уйти подальше.
* * *
На Кучковом поле, что на Сретенке, недалеко от кремлевской стены народ начал собираться с раннего утра. Еще накануне разнесся слух, что, по повелению государя, состоится здесь кулачный поединок князя Белозерского и опричника Андрея Голенище, как именовали князя Андомского его соратники, за право владения землей белозерской, да на потеху государю великому и всему честному люду.
Едва рассвело, огородили серебряной цепью место для поединка в двадцать пять сажень. Бояре знатные стали съезжаться пораньше, стараясь опередить друг друга и занять места поближе к полю, да с государем рядышком. То и дело то там, то здесь возникали споры и даже мелкие стычки с применением палок и подножных камней за более удобные места. Кто-то грозился даже реестр принести, где указано, какая из боярских фамилий знатней, и какой, соответственно, ближе стоять положено.
К Кучкову полю спешили слободские и посадские, ремесленники и тяглые люди, купцы закрывали свои лавки и тоже торопились к Москве-реке, чтобы не пропустить знаменательное зрелище. Всякий бродячий и лихой народец собирался здесь группками, поглядывая, как бы незаметно затесаться в толпе, чтобы потом беспрепятственно шарить по карманам увлеченных поединком зрителей.
В ожидании прибытия государя бояре спорили между собой. Кто ставил на князя Белозерского, он, мол, удалец знатный, сколько побед за ним, иные же, наоборот, делали ставку на Андому, он моложе, да и злость ему поможет, обидели его, мол, белозерские князья.
Наконец, в четвертом часу дня прибыл государь Иоанн Васильевич, в сопровождении князя Афанасия Вяземского, Алексея Басманова и целого эскорта опричников, среди которых все увидели и Андрея Голенище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46