После того как он убедился в этом, что-то навсегда изменилось в его жизни — как в скором времени должно было измениться и в жизни Николаса. Но Мик, всегда предпочитавший не играть с огнем, решил, что Николас должен узнать об этом факте в том месте и в тот момент, которые выберет он сам.
Мик потратил годы на то, чтобы изучить жизненный путь и личность Линнера-сына, пока наконец не почувствовал, что знает его лучше, чем любую из своих любовниц. Но когда в Плавучем городе они столкнулись лицом к лицу, все фантазии Мика лопнули как мыльный пузырь. Настоящий Николас Линнер являл собой нечто большее, чем ожидал Мик. Когда он заглянул в ясные карие глаза Николаса, то почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. В тот момент слились воедино собранная им информация и личные впечатления, и он окончательно осознал, что его судьба неразрывными узами связана с судьбой этого человека.
В Николасе Линнере Мик Леонфорте нашел того самого противника, которого ждал всю свою жизнь. Потому-то он и предоставил Николасу возможность бежать из бамбуковой клетки-тюрьмы, в которую того бросил Рок. Мик знал, что в этой смертельной игре ему понадобятся все имеющиеся у него в наличии средства, чтобы противостоять тау-тау Николаса, тайному знанию психонекромантов древних времен. Он лично убедился в силе тау-тау, когда Николас одолел своих охранников и убил Рока, гигантского зверя в человеческом обличье, перехитрившего и одолевшего опаснейших опиумных главарей в предгорьях Золотого Треугольника.
Он до сих пор ясно помнил бегство из Плавучего города на грузовике, к которому прицепился Николас. (Интересно, хватило ли у него способностей понять, что грузовик вел именно он, Леонфорте?) Как сейчас, Мик видел в зеркале заднего обзора израненного Рока, наводившего на Николаса «Факел», и чувствовал холодное дыхание тау-тау, когда Николас силой мысли перенаправил ракету вверх.
Потом Николас выпрыгнул из кузова грузовика и бросился в бушующий далеко внизу водопад. Линнер, конечно, не мог знать, что Мик велел обшить грузовик листами свинца, и что они уже находятся за пределами зоны поражения «Факела».
Плавучий город превратился в пепел, но Мик остался в живых и полагал, что Николас тоже. Он помог Линнеру ускользнуть из клетки Рока. Но и тот тоже помог Мику избежать неминуемой гибели в результате смертельной атаки этого зверя.
Им суждено еще встретиться, и это будет день сведения счетов, момент, к которому, как ясно понимал Мик, он шел всю свою сознательную жизнь. Именно поэтому он сейчас находился в Токио и, если быть предельно честным, ужинал с Джай Куртц.
— Извини, — сказал он, встал из-за стола и по пути в туалет обернулся, чтобы взглянуть на Джай, которая доедала свои креветки, используя вместо палочек для еды тонкие, длинные пальцы. Мик остановился, чтобы посмотреть, как она чистит креветку; просовывая длинный ноготь между головой и телом членистоногого. Затем по короткому коридору прошел в туалет, помочился и, хотя знал, что здесь никого не может быть, проверил все кабинки и только после этого достал из кармана радиотелефон и набрал номер.
— Пора идти, — сказал он Джай вскоре после того, как вернулся к столу.
— Ты не хочешь десерта? — Женщина взглянула на него своими огромными глазами, почти пятнадцать месяцев тому назад с первого взгляда очаровавшими его на дипломатическом приеме в Сайгоне.
Он чувствовал себя там как рыба в воде, и ему не было скучно. Расспросив о прекрасной незнакомке японского торгового атташе, Мик привлек ее внимание разговором об австралийских колли. Муж Джай, краснолицый бизнесмен из Кельна с арийской наружностью, полагая, что знает о Юго-Восточной Азии все, интересовался исключительно делами. У Мика создалось впечатление, что если бы он взял Джай прямо тут же, на персидском ковре, то ее муж не моргнул бы и глазом. Собственно говоря, почти так оно и случилось, они сделали это в дамской туалетной комнате, и, когда Джай кончала, хрустальная вазочка с изготовленным в форме сердечка туалетным мылом вдребезги разбилась о мраморный пол.
— Потом, — сказал он. — Не сейчас.
Мик подал женщине руку, и она, вставая, приняла ее. Проходя по залу, он на прощание помахал рукой Хоннико, блондинке в золотом корсаже. Певица уже закончила свое выступление и ушла, иначе он попрощался бы и с ней.
— Куда мы идем?
— Домой, — сказал он. — В Хоан Кьем.
Она остановилась и вопросительно взглянула на него.
— На мою виллу? Я не была там весь день.
Он понял, что она хочет этим сказать.
— Не волнуйся, — ответил он, ведя ее дальше, — его там уже нет. — Он улыбнулся. — А кровь, если и была, уже отмыта.
— А где же он тогда?
— Он в том месте, о котором тебе незачем знать, — сказал Леонфорте. Они вышли на шумную улицу и сразу же оказались в толпе туристов и слоняющихся от нечего делать подростков. «От одного их вида может заболеть голова», — подумал Мик. Бритые татуированные головы, клейменые руки и всевозможные металлические предметы, продетые сквозь носы, веки, отвисшие губы и соски, представляли собой кошмарное зрелище. Разложение общества было очевидным. Фридрих Ницше как-то сказал, что трудолюбивым расам трудно переносить праздность. За это, полагал Мик, он и уважал японцев. Но посмотрели бы на них сейчас! Безобразные, ленивые, слоняются повсюду как ярмарочные уродцы и ничего не хотят делать!
Вся атмосфера умытой дождем улицы, казалось, была пропитана исходившей от молодежи сексуальностью. Тротуары заполнены толпами людей, иногда выплескивающихся на запруженную машинами проезжую часть. В воздухе висело облако продуктов отработанного дизельного топлива, придающего огням неоновых реклам грязноватый оттенок. В витринах были выставлены образчики наимоднейшей одежды от самых знаменитых модельеров. На взгляд Мика, некоторые из них не были предназначены для человеческого тела.
Они поймали такси и попросили отвезти себя в район храма Асакуса, где находилась вилла Джай. Называлась она Хоан Кьем — Возвращенный Меч, представляла собой строение из бетона и дерева весьма необычной архитектуры и была, по токийским меркам, довольно просторной. Ее холодный, без излишеств, интерьер был декорирован ратановыми циновками темных тонов, как это было принято в лучших сайгонских домах, что давало повод для слухов о том, что Куртцы гораздо больше чувствуют себя дома там, чем в Токио. По ночам комнаты освещались бронзовыми люстрами, а в дневное время — полосками света, проникающими сквозь широкие окна с жалюзи. Из них открывался великолепный вид на стоящий по другую сторону реки футуристический «Золотой огонь». Это была возведенная Филиппом Старком конструкция из черного стекла, нечто вроде стоящего на острие тетраэдра, увенчанного фигурой, отдаленно напоминающей язык пламени и иронически окрещенной токийцами «Золотое дерьмо».
Джай не торопилась открывать дверь, и Мик сделал это вместо нее.
— Я же сказал тебе, что его здесь нет, — произнес он, прошел вперед и, схватив ее за руку, перетащил через порог. — Сейчас я покажу тебе, где это случилось.
— Нет, — закричала она и попыталась вырваться из его рук.
Стоя посреди того, что еще недавно, до раннего утра сегодняшнего дня, было владением Родни Куртца, он насмешливо улыбнулся Джай.
— Но ты ведь хотела этого, разве не так?
Джай угрюмо взглянула на Мика:
— Ты негодяй. Да, я этого хотела.
Мик подошел к зеркальному бару, вынул пару хрустальных бокалов и налил в каждый из них по хорошей порции «Наполеона».
— Негодяй не я, моя дорогая. Негодяем был твой муж Родни. Разве ты этого не помнишь? — Мик чокнулся с женщиной и, отпив глоток, изучающе посмотрел на нее. Джай нравилась ему именно такой — нервничающей и немного неуверенной в себе. Правда, ему нравилось вызывать подобные эмоции у каждого, с кем приходилось иметь дело.
— Я помню все ночи, когда мне приходилось звонить тебе после того, как он избивал и насиловал меня, издевался надо мной.
— Но ты всегда возвращалась, чтобы получить еще.
— Он всегда извинялся. Каялся, как маленький ребенок.
С отвращением вспомнив о том, чем все это кончилось, Мик, однако, не выказал своих чувств.
— И ты все это проглатывала.
— Не все, — сказала Джай с вызовом и, сделав два больших глотка, выпила свой коньяк. Глаза ее увлажнились. — Теперь уже не все. Я сделала свой выбор. Он мертв, и я рада этому.
— Да, вижу, — кивнул Мик. — За наше здоровье, — сказал он и, сделав еще глоток, посмаковал напиток. — В одном старине Родни отказать нельзя — он умел хорошо пожить.
— А теперь, — он поставил бокал и потер руки, — в постель.
Мик обнял Джай и почувствовал, как она обмякла в его объятиях. Он всегда считал себя человеком, обреченным, по выражению Ницше, на победу и соблазнение. Подобно Ницше, который во времена войны был его кумиром, он признавал между мужчиной и женщиной только серьезные отношения, был склонен к самоконтролю и самообману и, как кумиры самого Ницше, Алкивиад и Наполеон, был создан для битвы. Иными словами, он постоянно бросал вызов судьбе.
У поцелуя был вкус жженого сахара, он сорвал с Джай одежду и вдохнул запах ее тела. На женщине, как обычно, не было нижнего белья. Почувствовав руки Мика на своей груди, она издала гортанный стон. Он подхватил ее под ягодицы, и она ногами обхватила его туловище. Пальцы, еще недавно так искусно расправлявшиеся с панцирями креветок, сейчас умело расстегнули пояс брюк и спустили их вниз. Когда он вошел в горячее нутро, ее глаза широко открылись, а потом, когда они начали, медленно закрылись от наслаждения.
«Quidquid lucw fuit, tenebris agit — что начинается на свету, заканчивается в темноте», — подумал Мик, жадно целуя смуглое тело. Это была самая любимая поговорка Ницше, да и самого Мика тоже. Сколько раз в своей жизни он убеждался в ее справедливости.
Он грубо притиснул ее к стене — как раз туда, куда нанес первый удар кинжалом, и самодовольное выражение лица Куртца сменилось изумлением, а потом страхом. Он, истинный ницшеанский сверхчеловек, загнал и прикончил свою добычу — этого арийца.
Теперь Мик уже рычал, рычал не от усилий, а от образов, возникающих в его мозгу. Джай лизнула его в ухо и прильнула к нему еще яростней. Тело Мика работало, а внутри все пело! Куртц должен был быть наказан, ведь он регулярно избивал свою жену. «Можно сделать заключение о существовании возле Солнца бесчисленного количества темных тел — таких, которых мы никогда не увидим», — писал Ницше. Куртц был одним из таких тел. Женившись на Джай, он, очевидно, переступил черту. Чистокровный и гордый ариец, он не смог вынести смены расового окружения, но оставить Джай тоже не мог, потому-то и бил ее, наказывая за свой собственный грех, в совершении которого никак не мог себе признаться.
Джай вот-вот должна была достичь оргазма. Она стонала, глаза ее закатились, живот ходил ходуном, мышцы бедер и ягодиц напряжены, и, как подхваченный смерчем дом, он подошел к своему пику одновременно с обхватившей его шею и невнятно постанывающей, как ребенок в бреду, Джай.
Мик твердо и непоколебимо верил в то, что мораль — это просто обман, облеченный в философские одежды. Даже если бы он не прочитал об этом в «По ту сторону добра и зла», его собственный опыт вьетнамской войны научил бы тому же самому. А так пережитое просто еще раз подтвердило эти слова Ницше. И, как всякого хищника, подумалось Мику, его всегда недопонимали. Что представляет собой мораль, как не лекарство против страсти, попытку ликвидировать ту опасность, которую каждый человек представляет сам для себя?
— Да, — шептала Джай. — О да!
Он стоял, держа ее на весу, легкую как перышко, дрожащую и стонущую, судорожно глотающую воздух, потом начал снова. Вцепившись белыми зубами в нежную плоть плеча, он брал ее — один, два, три раза, — каждый раз кончая при воспоминании о том, как жизнь — жизнь Куртца — покидала тело вместе с вываливающимися внутренностями.
Он открыл глаза. Джай смотрела на него.
— Теперь я свободна, правда?
Он чувствовал на своих бедрах что-то липкое. Это были ее, а может быть, и его выделения.
— Тебе хватит?
— Нет, — крикнула она. — Нет, нет, нет!
Конечно, нет. Это было частью их игры.
Чтобы не потерять эрекцию, он втер в покрасневшую кожу немного кокаина и почувствовал сперва знакомое покалывание, а потом и странное онемение, сквозь которое, как свет маяка сквозь туман, могло проникнуть лишь сексуальное удовлетворение. Потом вошел в нее снова. Джай, которая всегда приходила от него в экстаз, сейчас совершенно обезумела. Собственно говоря, вновь обретенная свобода, как она это назвала, сделала ее совершенно ненасытной, и Мик поблагодарил счастливую звезду, под которой родился, за это вызванное кокаином онемение. Иначе даже он не смог бы выдержать столько.
Он брал ее на принадлежавшем Куртцу таиландской работы обеденном столе из тикового дерева, на письменном столе Куртца, уронив при этом на пол радиотелефон, на исфаханском ковре, гордости Куртца, на постели Куртца и, наконец, в ванной комнате Куртца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Мик потратил годы на то, чтобы изучить жизненный путь и личность Линнера-сына, пока наконец не почувствовал, что знает его лучше, чем любую из своих любовниц. Но когда в Плавучем городе они столкнулись лицом к лицу, все фантазии Мика лопнули как мыльный пузырь. Настоящий Николас Линнер являл собой нечто большее, чем ожидал Мик. Когда он заглянул в ясные карие глаза Николаса, то почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. В тот момент слились воедино собранная им информация и личные впечатления, и он окончательно осознал, что его судьба неразрывными узами связана с судьбой этого человека.
В Николасе Линнере Мик Леонфорте нашел того самого противника, которого ждал всю свою жизнь. Потому-то он и предоставил Николасу возможность бежать из бамбуковой клетки-тюрьмы, в которую того бросил Рок. Мик знал, что в этой смертельной игре ему понадобятся все имеющиеся у него в наличии средства, чтобы противостоять тау-тау Николаса, тайному знанию психонекромантов древних времен. Он лично убедился в силе тау-тау, когда Николас одолел своих охранников и убил Рока, гигантского зверя в человеческом обличье, перехитрившего и одолевшего опаснейших опиумных главарей в предгорьях Золотого Треугольника.
Он до сих пор ясно помнил бегство из Плавучего города на грузовике, к которому прицепился Николас. (Интересно, хватило ли у него способностей понять, что грузовик вел именно он, Леонфорте?) Как сейчас, Мик видел в зеркале заднего обзора израненного Рока, наводившего на Николаса «Факел», и чувствовал холодное дыхание тау-тау, когда Николас силой мысли перенаправил ракету вверх.
Потом Николас выпрыгнул из кузова грузовика и бросился в бушующий далеко внизу водопад. Линнер, конечно, не мог знать, что Мик велел обшить грузовик листами свинца, и что они уже находятся за пределами зоны поражения «Факела».
Плавучий город превратился в пепел, но Мик остался в живых и полагал, что Николас тоже. Он помог Линнеру ускользнуть из клетки Рока. Но и тот тоже помог Мику избежать неминуемой гибели в результате смертельной атаки этого зверя.
Им суждено еще встретиться, и это будет день сведения счетов, момент, к которому, как ясно понимал Мик, он шел всю свою сознательную жизнь. Именно поэтому он сейчас находился в Токио и, если быть предельно честным, ужинал с Джай Куртц.
— Извини, — сказал он, встал из-за стола и по пути в туалет обернулся, чтобы взглянуть на Джай, которая доедала свои креветки, используя вместо палочек для еды тонкие, длинные пальцы. Мик остановился, чтобы посмотреть, как она чистит креветку; просовывая длинный ноготь между головой и телом членистоногого. Затем по короткому коридору прошел в туалет, помочился и, хотя знал, что здесь никого не может быть, проверил все кабинки и только после этого достал из кармана радиотелефон и набрал номер.
— Пора идти, — сказал он Джай вскоре после того, как вернулся к столу.
— Ты не хочешь десерта? — Женщина взглянула на него своими огромными глазами, почти пятнадцать месяцев тому назад с первого взгляда очаровавшими его на дипломатическом приеме в Сайгоне.
Он чувствовал себя там как рыба в воде, и ему не было скучно. Расспросив о прекрасной незнакомке японского торгового атташе, Мик привлек ее внимание разговором об австралийских колли. Муж Джай, краснолицый бизнесмен из Кельна с арийской наружностью, полагая, что знает о Юго-Восточной Азии все, интересовался исключительно делами. У Мика создалось впечатление, что если бы он взял Джай прямо тут же, на персидском ковре, то ее муж не моргнул бы и глазом. Собственно говоря, почти так оно и случилось, они сделали это в дамской туалетной комнате, и, когда Джай кончала, хрустальная вазочка с изготовленным в форме сердечка туалетным мылом вдребезги разбилась о мраморный пол.
— Потом, — сказал он. — Не сейчас.
Мик подал женщине руку, и она, вставая, приняла ее. Проходя по залу, он на прощание помахал рукой Хоннико, блондинке в золотом корсаже. Певица уже закончила свое выступление и ушла, иначе он попрощался бы и с ней.
— Куда мы идем?
— Домой, — сказал он. — В Хоан Кьем.
Она остановилась и вопросительно взглянула на него.
— На мою виллу? Я не была там весь день.
Он понял, что она хочет этим сказать.
— Не волнуйся, — ответил он, ведя ее дальше, — его там уже нет. — Он улыбнулся. — А кровь, если и была, уже отмыта.
— А где же он тогда?
— Он в том месте, о котором тебе незачем знать, — сказал Леонфорте. Они вышли на шумную улицу и сразу же оказались в толпе туристов и слоняющихся от нечего делать подростков. «От одного их вида может заболеть голова», — подумал Мик. Бритые татуированные головы, клейменые руки и всевозможные металлические предметы, продетые сквозь носы, веки, отвисшие губы и соски, представляли собой кошмарное зрелище. Разложение общества было очевидным. Фридрих Ницше как-то сказал, что трудолюбивым расам трудно переносить праздность. За это, полагал Мик, он и уважал японцев. Но посмотрели бы на них сейчас! Безобразные, ленивые, слоняются повсюду как ярмарочные уродцы и ничего не хотят делать!
Вся атмосфера умытой дождем улицы, казалось, была пропитана исходившей от молодежи сексуальностью. Тротуары заполнены толпами людей, иногда выплескивающихся на запруженную машинами проезжую часть. В воздухе висело облако продуктов отработанного дизельного топлива, придающего огням неоновых реклам грязноватый оттенок. В витринах были выставлены образчики наимоднейшей одежды от самых знаменитых модельеров. На взгляд Мика, некоторые из них не были предназначены для человеческого тела.
Они поймали такси и попросили отвезти себя в район храма Асакуса, где находилась вилла Джай. Называлась она Хоан Кьем — Возвращенный Меч, представляла собой строение из бетона и дерева весьма необычной архитектуры и была, по токийским меркам, довольно просторной. Ее холодный, без излишеств, интерьер был декорирован ратановыми циновками темных тонов, как это было принято в лучших сайгонских домах, что давало повод для слухов о том, что Куртцы гораздо больше чувствуют себя дома там, чем в Токио. По ночам комнаты освещались бронзовыми люстрами, а в дневное время — полосками света, проникающими сквозь широкие окна с жалюзи. Из них открывался великолепный вид на стоящий по другую сторону реки футуристический «Золотой огонь». Это была возведенная Филиппом Старком конструкция из черного стекла, нечто вроде стоящего на острие тетраэдра, увенчанного фигурой, отдаленно напоминающей язык пламени и иронически окрещенной токийцами «Золотое дерьмо».
Джай не торопилась открывать дверь, и Мик сделал это вместо нее.
— Я же сказал тебе, что его здесь нет, — произнес он, прошел вперед и, схватив ее за руку, перетащил через порог. — Сейчас я покажу тебе, где это случилось.
— Нет, — закричала она и попыталась вырваться из его рук.
Стоя посреди того, что еще недавно, до раннего утра сегодняшнего дня, было владением Родни Куртца, он насмешливо улыбнулся Джай.
— Но ты ведь хотела этого, разве не так?
Джай угрюмо взглянула на Мика:
— Ты негодяй. Да, я этого хотела.
Мик подошел к зеркальному бару, вынул пару хрустальных бокалов и налил в каждый из них по хорошей порции «Наполеона».
— Негодяй не я, моя дорогая. Негодяем был твой муж Родни. Разве ты этого не помнишь? — Мик чокнулся с женщиной и, отпив глоток, изучающе посмотрел на нее. Джай нравилась ему именно такой — нервничающей и немного неуверенной в себе. Правда, ему нравилось вызывать подобные эмоции у каждого, с кем приходилось иметь дело.
— Я помню все ночи, когда мне приходилось звонить тебе после того, как он избивал и насиловал меня, издевался надо мной.
— Но ты всегда возвращалась, чтобы получить еще.
— Он всегда извинялся. Каялся, как маленький ребенок.
С отвращением вспомнив о том, чем все это кончилось, Мик, однако, не выказал своих чувств.
— И ты все это проглатывала.
— Не все, — сказала Джай с вызовом и, сделав два больших глотка, выпила свой коньяк. Глаза ее увлажнились. — Теперь уже не все. Я сделала свой выбор. Он мертв, и я рада этому.
— Да, вижу, — кивнул Мик. — За наше здоровье, — сказал он и, сделав еще глоток, посмаковал напиток. — В одном старине Родни отказать нельзя — он умел хорошо пожить.
— А теперь, — он поставил бокал и потер руки, — в постель.
Мик обнял Джай и почувствовал, как она обмякла в его объятиях. Он всегда считал себя человеком, обреченным, по выражению Ницше, на победу и соблазнение. Подобно Ницше, который во времена войны был его кумиром, он признавал между мужчиной и женщиной только серьезные отношения, был склонен к самоконтролю и самообману и, как кумиры самого Ницше, Алкивиад и Наполеон, был создан для битвы. Иными словами, он постоянно бросал вызов судьбе.
У поцелуя был вкус жженого сахара, он сорвал с Джай одежду и вдохнул запах ее тела. На женщине, как обычно, не было нижнего белья. Почувствовав руки Мика на своей груди, она издала гортанный стон. Он подхватил ее под ягодицы, и она ногами обхватила его туловище. Пальцы, еще недавно так искусно расправлявшиеся с панцирями креветок, сейчас умело расстегнули пояс брюк и спустили их вниз. Когда он вошел в горячее нутро, ее глаза широко открылись, а потом, когда они начали, медленно закрылись от наслаждения.
«Quidquid lucw fuit, tenebris agit — что начинается на свету, заканчивается в темноте», — подумал Мик, жадно целуя смуглое тело. Это была самая любимая поговорка Ницше, да и самого Мика тоже. Сколько раз в своей жизни он убеждался в ее справедливости.
Он грубо притиснул ее к стене — как раз туда, куда нанес первый удар кинжалом, и самодовольное выражение лица Куртца сменилось изумлением, а потом страхом. Он, истинный ницшеанский сверхчеловек, загнал и прикончил свою добычу — этого арийца.
Теперь Мик уже рычал, рычал не от усилий, а от образов, возникающих в его мозгу. Джай лизнула его в ухо и прильнула к нему еще яростней. Тело Мика работало, а внутри все пело! Куртц должен был быть наказан, ведь он регулярно избивал свою жену. «Можно сделать заключение о существовании возле Солнца бесчисленного количества темных тел — таких, которых мы никогда не увидим», — писал Ницше. Куртц был одним из таких тел. Женившись на Джай, он, очевидно, переступил черту. Чистокровный и гордый ариец, он не смог вынести смены расового окружения, но оставить Джай тоже не мог, потому-то и бил ее, наказывая за свой собственный грех, в совершении которого никак не мог себе признаться.
Джай вот-вот должна была достичь оргазма. Она стонала, глаза ее закатились, живот ходил ходуном, мышцы бедер и ягодиц напряжены, и, как подхваченный смерчем дом, он подошел к своему пику одновременно с обхватившей его шею и невнятно постанывающей, как ребенок в бреду, Джай.
Мик твердо и непоколебимо верил в то, что мораль — это просто обман, облеченный в философские одежды. Даже если бы он не прочитал об этом в «По ту сторону добра и зла», его собственный опыт вьетнамской войны научил бы тому же самому. А так пережитое просто еще раз подтвердило эти слова Ницше. И, как всякого хищника, подумалось Мику, его всегда недопонимали. Что представляет собой мораль, как не лекарство против страсти, попытку ликвидировать ту опасность, которую каждый человек представляет сам для себя?
— Да, — шептала Джай. — О да!
Он стоял, держа ее на весу, легкую как перышко, дрожащую и стонущую, судорожно глотающую воздух, потом начал снова. Вцепившись белыми зубами в нежную плоть плеча, он брал ее — один, два, три раза, — каждый раз кончая при воспоминании о том, как жизнь — жизнь Куртца — покидала тело вместе с вываливающимися внутренностями.
Он открыл глаза. Джай смотрела на него.
— Теперь я свободна, правда?
Он чувствовал на своих бедрах что-то липкое. Это были ее, а может быть, и его выделения.
— Тебе хватит?
— Нет, — крикнула она. — Нет, нет, нет!
Конечно, нет. Это было частью их игры.
Чтобы не потерять эрекцию, он втер в покрасневшую кожу немного кокаина и почувствовал сперва знакомое покалывание, а потом и странное онемение, сквозь которое, как свет маяка сквозь туман, могло проникнуть лишь сексуальное удовлетворение. Потом вошел в нее снова. Джай, которая всегда приходила от него в экстаз, сейчас совершенно обезумела. Собственно говоря, вновь обретенная свобода, как она это назвала, сделала ее совершенно ненасытной, и Мик поблагодарил счастливую звезду, под которой родился, за это вызванное кокаином онемение. Иначе даже он не смог бы выдержать столько.
Он брал ее на принадлежавшем Куртцу таиландской работы обеденном столе из тикового дерева, на письменном столе Куртца, уронив при этом на пол радиотелефон, на исфаханском ковре, гордости Куртца, на постели Куртца и, наконец, в ванной комнате Куртца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77