Будь честна».
Я продвигался все дальше и дальше по густому зеленому аду замученных деревьев, искореженных лиан, шуршащей листвы и зловонной воды, чувствуя накатывающую дурноту и все глубже погрркая шест. Я изо всех сил старался двигаться как можно быстрее.
«Умоляю тебя... Господи, помоги...»
Я знал, это плачет Ревекка, я знал, она кого-то молит – но кого? Потом, как и в прошлый раз, зазвучал зловещий смех, после чего быстро и зло заговорил чей-то мужской голос. Может, это был Манфред?
Мимо проскользнул аллигатор, блеснув на секунду огромной скользкой спиной. Пирога закачалась, грозя вот-вот перевернуться, затем выправилась, и я поплыл дальше. При мысли об аллигаторе я начал дрожать, ненавидя себя за трусость. Но продолжал плыть дальше.
Каждый раз, когда дурнота становилась особенно сильной, я замедлял ход пироги, боясь упасть, и тогда казалось, будто меня коварно засасывает густая зелень болот, пока я пытаюсь разобрать обрывки слов...
«...Любила тебя, всегда любила, ты обещал. Неаполь. Навсегда, на руинах...»
Потом слышался низкий голос и смех, заглушавший слова.
Так что, их трое? Или больше?
Наконец передо мной замаячила громада мощной постройки. Пирога ткнулась носом в берег, заросший дикой ежевикой, и я от толчка чуть не вывалился за борт. Быстро привязав пирогу к ближайшему дереву – в прошлый раз я забыл это сделать, – я закрепил шест как полагается и отправился вновь исследовать остров.
Он кишел аллигаторами. Я слышал, как они с всплеском возвращаются в болото. Что я буду делать, если наткнусь на какого-нибудь особенно свирепого? Досих пор этого не случалось. Возможно, что никогда и не случится. Я, в общем-то, не очень их боялся, потому что они, как правило, не отличаются агрессивностью и первыми не нападают. Тем не менее, сейчас я впервые оказался в их компании без Папашки или другого взрослого мужчины, знающего, что делать в таких случаях.
Я постоял, прислушался. Но ничего не услышал, кроме скорбного крика птиц. А еще гула – это гудели пчелы и комары. От жары я весь покрылся липким потом.
Дом выглядел таким же необитаемым, как прежде. Но это еще ничего не значило.
Как бы там ни было, в первую очередь меня притягивал к себе мавзолей – или то, чем на самом деле было это сооружение. К нему я и направился, чтобы рассмотреть внимательнее, чем в первый раз.
Никаких дверей – я опять в этом убедился. Так что же все-таки внутри?
Что касается процессии, вырезанной по золоту, то теперь я был уверен, что это римские фигуры и что они изображают скорбь: женщины рыдают, а мужчины бьют себя по лбу сжатыми кулаками.
На последней панели, на которой были изображены только трое плачущих детей, оказалась фоновая гравировка – деталь, которую я прежде не заметил.
В самом углу панели я нащупал изображение горы с острой вершиной, взорвавшейся пламенем, и над всем этим разлилось огромное тяжелое облако. Справа от горы, чуть пониже, находилось изображение маленького города, обнесенного стеной, – он был вырезан до мельчайших деталей, и сразу было ясно, что ему угрожает зловещее облако из взорвавшейся горы.
«Вулкан. Древний Рим. Город. Скорбящие люди». Должно быть, это гора Везувий, а изображенный город не что иное, как знаменитые Помпеи.
Даже я, почти нигде не бывавший, знал всю историю извержения Везувия в семьдесят девятом году нашей эры, когда под пеплом погибли Геркуланум и Помпеи. Их обнаружили только в восемнадцатом веке, и если я и хотел отправиться куда-то за пределы округа Руби-Ривер, то именно на развалины Помпеи. Меня всегда захватывала трагедия этих погибших под пеплом городов, иногда даже причиняя душевную боль.
Конечно, Помпеи и Геркуланум располагались на берегу Неаполитанского залива, а Манфред как раз возил Ревекку в Неаполь. Везувий возвышался над Неаполем, и Ревекка кричала: «Вспомни Неаполь», когда Манфред бил ее, когда выволакивал из дома.
И снова на меня накатила волна дурноты, послышались тихие голоса. Я наклонился и уперся лбом в золотую резьбу.
В воздухе запахло цветами. Аромат глицинии? Мои чувства были сумбурны. Во рту пересохло, по телу струился пот.
Я услышал, как всхлипывает Ревекка: «Что они сделали со мной, Квинн, что они сделали».
Невероятным усилием воли я прогнал дурноту. Все это время я простоял на коленях, а теперь, подняв глаза, понял, что по верхнему краю золотых пластин, под самой гранитной крышей сооружения, проходит надпись, которую я раньше не видел из-за яркого блеска золота на солнце.
Я дважды обошел мавзолей. Слова были латинские, так что понять что-либо мне не удалось, кроме имени – Петрония – и таких слов, как «спать» и «смерть».
Я выругал себя за то, что не захватил бумагу, – при мне были лишь письма к нарушителю прав собственности, но потом решил, что могу пожертвовать одним экземпляром, вынул ручку и скопировал всю надпись, два раза обойдя монумент, чтобы проверить, не наделал ли ошибок.
Теперь меня мучила жажда, и я вернулся к пироге, забрал маленькую пластиковую сумку-холодильник, приготовленную мне в дорогу Жасмин, и ушел в дом.
Все стояло на своих местах, как вчера. Я потихоньку поднялся на второй этаж и вновь уставился на железные цепи. Только сейчас я с ужасом заметил, что пятая цепь, с крюком на конце, была несколько короче остальных, но так и не понял, для чего она предназначалась. Крюки были также вделаны в стену. Их я тоже прежде не видел. Теперь в черном вязком месиве я разглядел еще больше человеческих костей.
Крепко держа дрожащими руками фотоаппарат, я сделал два снимка, потом отошел немного назад и щелкнул еще пару раз. Что там получится – я не знал и мог только сделать еще два крупных плана в надежде, что найдется человек, который мне поверит.
Опустившись на колени, я дотронулся дотого, что походило на остатки человеческих волос. По коже пробежал неприятный холодок, и я снова, как сквозь сон, услышал смех, а потом послышался крик, гортанный, скорее похожий на стон. Он прозвучал снова, мучительный и страшный. Я отпрянул, не в силах заставить себя вновь приблизиться к останкам.
Я сфотографировал комнату, потом спустился на первый этаж, где сделал фото мраморного стола и золотого кресла в римском стиле, снял на пленку камин с горой полусожженных дров и пеплом, сделал крупный снимок в беспорядке сваленных на письменном столе книг.
Затем я покинул Хижину Отшельника и сфотографировал общий план. Сделал снимки и мавзолея, а также, зажав пальцем отверстие вспышки, чтобы не было отблеска от золота, крупно сфотографировал фигуры, надеясь, что они достаточно освещены.
«Жасмин, я буду вечно любить тебя», – сказал я. Спрятав камеру в верхний карман жилета, я застегнул его на молнию и решил, что вот теперь-то я докажу всему миру, что говорил правду и о самом острове, и о темном прошлом Манфреда.
Но был ли в том смысл? А вдруг это какой-то сумасшедший поэт пробирался сюда, чтобы в одиночестве посидеть в золотом кресле, немного поработать, а потом убраться к себе? А книги он забыл, потому что они ему были не нужны. Может быть, это был какой-то юноша вроде меня.
Кстати, который теперь час? Наверное, немногим больше двенадцати пополудни, а я успел так проголодаться, что меня даже подташнивало.
Но оставалось еще одно дело: оставить письма незнакомцу. Я немедленно этим занялся. Одно письмо прикрепил кнопкой к деревянной двери, другое развернул на мраморном столе, положив на уголки книги, а последнее повесил на стену возле лестницы.
Я решил, что исполнил свой долг, и теперь, чтобы справиться с растущей тошнотой, поднес сумку-холодильник к столу и опустился в римское кресло. Гладкое кожаное сиденье оказалось невероятно удобным, как всегда бывает, если опускаешься в такое кресло, и я с радостью обнаружил, что Жасмин уложила в сумку шесть банок пива. Разумеется, среди них оказалась и баночка колы, а также бутерброды и даже яблоко, пристроенное на льду. Но шесть банок пива – это же надо!
Наверное, я никогда не забуду ту минуту. Но нет смысла задерживаться на ней. Мне еще очень многое нужно рассказать. Позволь лишь добавить, что я прошептал в пустоту: «Жасмин, может ли тридцатипятилетняя женщина закрутить роман с восемнадцатилетним парнем? Встретимся за домом в шесть».
К окончанию своего короткого монолога я успел проглотить полбанки пива. Разорвав фольгу на бутербродах, таких толстых, с ветчиной, сыром и маслом – холодным, вкуснейшим маслом, – я проглотил оба в несколько приемов. Затем вмиг уничтожил яблоко, прикончил первую банку пива и следом опустошил вторую.
Я сказал себе, что этого вполне достаточно, что нужно сохранять голову ясной, но был слишком перевозбужден, а пиво, вместо того чтобы пригасить чувства, наоборот, еще больше подстегнуло меня до безумной приподнятости, и, зажав третью холодную банку в руке, я вновь отправился наверх, где уселся на пол, настолько близко, насколько мне позволила смелость, к цепям и черным останкам.
Снаружи садилось солнце, и сквозь зеленый лабиринт, облепивший почти весь дом, удавалось пробраться отдельным слабым лучам. Какой-то свет проникал через купол, и пока я, запрокинув голову, смотрел вверх, где свет мигал и перемещался, раздался тонкий, пронзительный крик.
Что это – птица? Или человек? Веки отяжелели.
Я откинулся на спину, упершись локтем в пыльные доски. Глотнул еще пива. Допил всю банку. И тут понял, что должен поспать. Тело требовало отдыха. Я просто обязан был поспать и с удовольствием растянулся на спине, чувствуя исходящее от дерева тепло.
«Ревекка, приди ко мне, расскажи, что они сделали», – произнес я, глядя вверх, на купол.
Я закрыл глаза и погрузился в сон, тело стало невесомым и подрагивало в полудреме. До меня ясно донеслись ее всхлипывания, а затем в каком-то темном месте, освещенном свечами, я разглядел хитрую рожу и услышал низкий злобный смех. Я попытался как следует разглядеть эту рожу, но не смог, а потом, случайно опустив взгляд, увидел, что превратился в женщину и что кто-то стаскивает с меня красивое темно-бордовое платье. У меня оголились груди, тело вдруг полностью обнажилось, и я закричал.
Я должен был вырваться от тех, кто меня пытал, но тут прямо у меня на глазах чья-то рука схватила заржавленный крюк – тот самый, что висел на конце цепи. Я закричал совсем по-женски. Я и был женщиной. Я превратился в Ревекку и в то же время остался Квинном. Мы с ней стали одним целым.
Никогда прежде я не испытывал такого ужаса, как в те мгновения, когда смотрел, как ко мне приближается рука с крюком, а затем я почувствовал под правой грудью нестерпимую боль, и что-то твердое и острое проткнуло мою плоть и проникло в тело. Потом я снова услышал смех, леденящий душу, безжалостный, и голос мужчины, который что-то пробормотал – кажется, он возражал, о чем-то с отвращением просил... Но смех заглушил все – и доводы, и мольбы. Ничто не могло это остановить! Я понял, что повис на крюке, вонзенном под ребро, и всем своим весом натянул цепь, прикрепленную к стене!
Я громко закричал, заверещал. Вопили оба – и мужчина, и женщина. Я был Ревеккой, беспомощной и замученной, близкой к обмороку, но так и не сумевшей отключиться, и я был Квинном, защитником Ревекки, пришедшим в ужас от содеянного и в то же время отчаянно пытающимся разглядеть злодеев, которые это сотворили. Их было двое – да, определенно двое, и я обязательно должен был узнать, не является ли один из них Манфредом. А затем я превратился только в Ревекку, она непрерывно кричала от невыносимой боли, которую приходилось терпеть, – мука продолжалась без конца, а потом вся сцена, слава богу, начала меркнуть.
«Господи, Ревекка, – услышал я собственный шепот, – теперь я знаю, что они сделали: повесили тебя на крюк, подцепив за ребро, и оставили здесь умирать».
Кто-то тряхнул меня за плечо, стараясь разбудить. Я открыл глаза.
Это была Ревекка.
«Квинн, ты пришел. Ты меня не подвел. Ты пришел», – с улыбкой произнесла она.
Я был потрясен. Она была абсолютно реальной, как тогда в доме, только теперь на ней было великолепное бордовое платье из моего сна.
«Слава богу, с тобой все в порядке! – воскликнул я. – Это ведь не могло продолжаться вечно».
«Не думай сейчас об этом, милый, – сказала она. – Теперь ты все знаешь, теперь ты понял, для чего понадобилась пятая цепь. Просто побудь со мной, мой дорогой».
Я приподнялся и сел, а она опустилась на пол рядом со мной. Я повернул к ней лицо, и наши губы встретились. Я целовал ее неловко, а она просунула язык мне в рот, и я возбудился, как тогда в доме.
Теперь я был только мужчиной, существовавшим совершенно отдельно от нее и в то же время крепко привязавшимся к ней, очарованным бордовым платьем с низким декольте, грудью, оказавшейся так близко, и драгоценной камеей на черной ленточке вокруг обнаженной шеи.
Ее грудь была только наполовину прикрыта бордовым бархатом, и я неловко засунул в вырез платья руку, а когда нащупал соски, то чуть не сошел с ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Я продвигался все дальше и дальше по густому зеленому аду замученных деревьев, искореженных лиан, шуршащей листвы и зловонной воды, чувствуя накатывающую дурноту и все глубже погрркая шест. Я изо всех сил старался двигаться как можно быстрее.
«Умоляю тебя... Господи, помоги...»
Я знал, это плачет Ревекка, я знал, она кого-то молит – но кого? Потом, как и в прошлый раз, зазвучал зловещий смех, после чего быстро и зло заговорил чей-то мужской голос. Может, это был Манфред?
Мимо проскользнул аллигатор, блеснув на секунду огромной скользкой спиной. Пирога закачалась, грозя вот-вот перевернуться, затем выправилась, и я поплыл дальше. При мысли об аллигаторе я начал дрожать, ненавидя себя за трусость. Но продолжал плыть дальше.
Каждый раз, когда дурнота становилась особенно сильной, я замедлял ход пироги, боясь упасть, и тогда казалось, будто меня коварно засасывает густая зелень болот, пока я пытаюсь разобрать обрывки слов...
«...Любила тебя, всегда любила, ты обещал. Неаполь. Навсегда, на руинах...»
Потом слышался низкий голос и смех, заглушавший слова.
Так что, их трое? Или больше?
Наконец передо мной замаячила громада мощной постройки. Пирога ткнулась носом в берег, заросший дикой ежевикой, и я от толчка чуть не вывалился за борт. Быстро привязав пирогу к ближайшему дереву – в прошлый раз я забыл это сделать, – я закрепил шест как полагается и отправился вновь исследовать остров.
Он кишел аллигаторами. Я слышал, как они с всплеском возвращаются в болото. Что я буду делать, если наткнусь на какого-нибудь особенно свирепого? Досих пор этого не случалось. Возможно, что никогда и не случится. Я, в общем-то, не очень их боялся, потому что они, как правило, не отличаются агрессивностью и первыми не нападают. Тем не менее, сейчас я впервые оказался в их компании без Папашки или другого взрослого мужчины, знающего, что делать в таких случаях.
Я постоял, прислушался. Но ничего не услышал, кроме скорбного крика птиц. А еще гула – это гудели пчелы и комары. От жары я весь покрылся липким потом.
Дом выглядел таким же необитаемым, как прежде. Но это еще ничего не значило.
Как бы там ни было, в первую очередь меня притягивал к себе мавзолей – или то, чем на самом деле было это сооружение. К нему я и направился, чтобы рассмотреть внимательнее, чем в первый раз.
Никаких дверей – я опять в этом убедился. Так что же все-таки внутри?
Что касается процессии, вырезанной по золоту, то теперь я был уверен, что это римские фигуры и что они изображают скорбь: женщины рыдают, а мужчины бьют себя по лбу сжатыми кулаками.
На последней панели, на которой были изображены только трое плачущих детей, оказалась фоновая гравировка – деталь, которую я прежде не заметил.
В самом углу панели я нащупал изображение горы с острой вершиной, взорвавшейся пламенем, и над всем этим разлилось огромное тяжелое облако. Справа от горы, чуть пониже, находилось изображение маленького города, обнесенного стеной, – он был вырезан до мельчайших деталей, и сразу было ясно, что ему угрожает зловещее облако из взорвавшейся горы.
«Вулкан. Древний Рим. Город. Скорбящие люди». Должно быть, это гора Везувий, а изображенный город не что иное, как знаменитые Помпеи.
Даже я, почти нигде не бывавший, знал всю историю извержения Везувия в семьдесят девятом году нашей эры, когда под пеплом погибли Геркуланум и Помпеи. Их обнаружили только в восемнадцатом веке, и если я и хотел отправиться куда-то за пределы округа Руби-Ривер, то именно на развалины Помпеи. Меня всегда захватывала трагедия этих погибших под пеплом городов, иногда даже причиняя душевную боль.
Конечно, Помпеи и Геркуланум располагались на берегу Неаполитанского залива, а Манфред как раз возил Ревекку в Неаполь. Везувий возвышался над Неаполем, и Ревекка кричала: «Вспомни Неаполь», когда Манфред бил ее, когда выволакивал из дома.
И снова на меня накатила волна дурноты, послышались тихие голоса. Я наклонился и уперся лбом в золотую резьбу.
В воздухе запахло цветами. Аромат глицинии? Мои чувства были сумбурны. Во рту пересохло, по телу струился пот.
Я услышал, как всхлипывает Ревекка: «Что они сделали со мной, Квинн, что они сделали».
Невероятным усилием воли я прогнал дурноту. Все это время я простоял на коленях, а теперь, подняв глаза, понял, что по верхнему краю золотых пластин, под самой гранитной крышей сооружения, проходит надпись, которую я раньше не видел из-за яркого блеска золота на солнце.
Я дважды обошел мавзолей. Слова были латинские, так что понять что-либо мне не удалось, кроме имени – Петрония – и таких слов, как «спать» и «смерть».
Я выругал себя за то, что не захватил бумагу, – при мне были лишь письма к нарушителю прав собственности, но потом решил, что могу пожертвовать одним экземпляром, вынул ручку и скопировал всю надпись, два раза обойдя монумент, чтобы проверить, не наделал ли ошибок.
Теперь меня мучила жажда, и я вернулся к пироге, забрал маленькую пластиковую сумку-холодильник, приготовленную мне в дорогу Жасмин, и ушел в дом.
Все стояло на своих местах, как вчера. Я потихоньку поднялся на второй этаж и вновь уставился на железные цепи. Только сейчас я с ужасом заметил, что пятая цепь, с крюком на конце, была несколько короче остальных, но так и не понял, для чего она предназначалась. Крюки были также вделаны в стену. Их я тоже прежде не видел. Теперь в черном вязком месиве я разглядел еще больше человеческих костей.
Крепко держа дрожащими руками фотоаппарат, я сделал два снимка, потом отошел немного назад и щелкнул еще пару раз. Что там получится – я не знал и мог только сделать еще два крупных плана в надежде, что найдется человек, который мне поверит.
Опустившись на колени, я дотронулся дотого, что походило на остатки человеческих волос. По коже пробежал неприятный холодок, и я снова, как сквозь сон, услышал смех, а потом послышался крик, гортанный, скорее похожий на стон. Он прозвучал снова, мучительный и страшный. Я отпрянул, не в силах заставить себя вновь приблизиться к останкам.
Я сфотографировал комнату, потом спустился на первый этаж, где сделал фото мраморного стола и золотого кресла в римском стиле, снял на пленку камин с горой полусожженных дров и пеплом, сделал крупный снимок в беспорядке сваленных на письменном столе книг.
Затем я покинул Хижину Отшельника и сфотографировал общий план. Сделал снимки и мавзолея, а также, зажав пальцем отверстие вспышки, чтобы не было отблеска от золота, крупно сфотографировал фигуры, надеясь, что они достаточно освещены.
«Жасмин, я буду вечно любить тебя», – сказал я. Спрятав камеру в верхний карман жилета, я застегнул его на молнию и решил, что вот теперь-то я докажу всему миру, что говорил правду и о самом острове, и о темном прошлом Манфреда.
Но был ли в том смысл? А вдруг это какой-то сумасшедший поэт пробирался сюда, чтобы в одиночестве посидеть в золотом кресле, немного поработать, а потом убраться к себе? А книги он забыл, потому что они ему были не нужны. Может быть, это был какой-то юноша вроде меня.
Кстати, который теперь час? Наверное, немногим больше двенадцати пополудни, а я успел так проголодаться, что меня даже подташнивало.
Но оставалось еще одно дело: оставить письма незнакомцу. Я немедленно этим занялся. Одно письмо прикрепил кнопкой к деревянной двери, другое развернул на мраморном столе, положив на уголки книги, а последнее повесил на стену возле лестницы.
Я решил, что исполнил свой долг, и теперь, чтобы справиться с растущей тошнотой, поднес сумку-холодильник к столу и опустился в римское кресло. Гладкое кожаное сиденье оказалось невероятно удобным, как всегда бывает, если опускаешься в такое кресло, и я с радостью обнаружил, что Жасмин уложила в сумку шесть банок пива. Разумеется, среди них оказалась и баночка колы, а также бутерброды и даже яблоко, пристроенное на льду. Но шесть банок пива – это же надо!
Наверное, я никогда не забуду ту минуту. Но нет смысла задерживаться на ней. Мне еще очень многое нужно рассказать. Позволь лишь добавить, что я прошептал в пустоту: «Жасмин, может ли тридцатипятилетняя женщина закрутить роман с восемнадцатилетним парнем? Встретимся за домом в шесть».
К окончанию своего короткого монолога я успел проглотить полбанки пива. Разорвав фольгу на бутербродах, таких толстых, с ветчиной, сыром и маслом – холодным, вкуснейшим маслом, – я проглотил оба в несколько приемов. Затем вмиг уничтожил яблоко, прикончил первую банку пива и следом опустошил вторую.
Я сказал себе, что этого вполне достаточно, что нужно сохранять голову ясной, но был слишком перевозбужден, а пиво, вместо того чтобы пригасить чувства, наоборот, еще больше подстегнуло меня до безумной приподнятости, и, зажав третью холодную банку в руке, я вновь отправился наверх, где уселся на пол, настолько близко, насколько мне позволила смелость, к цепям и черным останкам.
Снаружи садилось солнце, и сквозь зеленый лабиринт, облепивший почти весь дом, удавалось пробраться отдельным слабым лучам. Какой-то свет проникал через купол, и пока я, запрокинув голову, смотрел вверх, где свет мигал и перемещался, раздался тонкий, пронзительный крик.
Что это – птица? Или человек? Веки отяжелели.
Я откинулся на спину, упершись локтем в пыльные доски. Глотнул еще пива. Допил всю банку. И тут понял, что должен поспать. Тело требовало отдыха. Я просто обязан был поспать и с удовольствием растянулся на спине, чувствуя исходящее от дерева тепло.
«Ревекка, приди ко мне, расскажи, что они сделали», – произнес я, глядя вверх, на купол.
Я закрыл глаза и погрузился в сон, тело стало невесомым и подрагивало в полудреме. До меня ясно донеслись ее всхлипывания, а затем в каком-то темном месте, освещенном свечами, я разглядел хитрую рожу и услышал низкий злобный смех. Я попытался как следует разглядеть эту рожу, но не смог, а потом, случайно опустив взгляд, увидел, что превратился в женщину и что кто-то стаскивает с меня красивое темно-бордовое платье. У меня оголились груди, тело вдруг полностью обнажилось, и я закричал.
Я должен был вырваться от тех, кто меня пытал, но тут прямо у меня на глазах чья-то рука схватила заржавленный крюк – тот самый, что висел на конце цепи. Я закричал совсем по-женски. Я и был женщиной. Я превратился в Ревекку и в то же время остался Квинном. Мы с ней стали одним целым.
Никогда прежде я не испытывал такого ужаса, как в те мгновения, когда смотрел, как ко мне приближается рука с крюком, а затем я почувствовал под правой грудью нестерпимую боль, и что-то твердое и острое проткнуло мою плоть и проникло в тело. Потом я снова услышал смех, леденящий душу, безжалостный, и голос мужчины, который что-то пробормотал – кажется, он возражал, о чем-то с отвращением просил... Но смех заглушил все – и доводы, и мольбы. Ничто не могло это остановить! Я понял, что повис на крюке, вонзенном под ребро, и всем своим весом натянул цепь, прикрепленную к стене!
Я громко закричал, заверещал. Вопили оба – и мужчина, и женщина. Я был Ревеккой, беспомощной и замученной, близкой к обмороку, но так и не сумевшей отключиться, и я был Квинном, защитником Ревекки, пришедшим в ужас от содеянного и в то же время отчаянно пытающимся разглядеть злодеев, которые это сотворили. Их было двое – да, определенно двое, и я обязательно должен был узнать, не является ли один из них Манфредом. А затем я превратился только в Ревекку, она непрерывно кричала от невыносимой боли, которую приходилось терпеть, – мука продолжалась без конца, а потом вся сцена, слава богу, начала меркнуть.
«Господи, Ревекка, – услышал я собственный шепот, – теперь я знаю, что они сделали: повесили тебя на крюк, подцепив за ребро, и оставили здесь умирать».
Кто-то тряхнул меня за плечо, стараясь разбудить. Я открыл глаза.
Это была Ревекка.
«Квинн, ты пришел. Ты меня не подвел. Ты пришел», – с улыбкой произнесла она.
Я был потрясен. Она была абсолютно реальной, как тогда в доме, только теперь на ней было великолепное бордовое платье из моего сна.
«Слава богу, с тобой все в порядке! – воскликнул я. – Это ведь не могло продолжаться вечно».
«Не думай сейчас об этом, милый, – сказала она. – Теперь ты все знаешь, теперь ты понял, для чего понадобилась пятая цепь. Просто побудь со мной, мой дорогой».
Я приподнялся и сел, а она опустилась на пол рядом со мной. Я повернул к ней лицо, и наши губы встретились. Я целовал ее неловко, а она просунула язык мне в рот, и я возбудился, как тогда в доме.
Теперь я был только мужчиной, существовавшим совершенно отдельно от нее и в то же время крепко привязавшимся к ней, очарованным бордовым платьем с низким декольте, грудью, оказавшейся так близко, и драгоценной камеей на черной ленточке вокруг обнаженной шеи.
Ее грудь была только наполовину прикрыта бордовым бархатом, и я неловко засунул в вырез платья руку, а когда нащупал соски, то чуть не сошел с ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96